Моего отца жизнь не баловала. Их в доме было семеро, хозяйство бедное, даже по кусочку земли при разделе не хватило. До войны и работу найти было нелегко. Вот и ходили Соляки на заработки. Перед самым началом войны отец женился, в деревне говорили, что удачно — жена принесла ему в приданое три морга[17], а у него самого был только один, полоска земли на горке у леса. Скоро на свет появился сын. Не буду скрывать — это был я. О себе отец не любил рассказывать, но я знаю от мамы и от людей, что почти всю войну он просидел в лесу: сбежал туда, не желая ехать на принудительные работы в Германию, и так и остался там до освобождения. Он воевал в крестьянских батальонах, которые в этом районе были очень сильны. Мой отец — настоящий крестьянин, землю любит до слез.
После освобождения его выбрали солтысом[18], потом он долгие годы был в сельском совете, сейчас живет вместе с дочерью, доволен, зять ему попался хороший и тоже любит землю.
После экзаменов на аттестат зрелости, которые, надо сказать, у меня прошли неплохо, возникла проблема: что дальше? Трудно поверить, но я действительно до последней минуты не знал, кем хочу быть. Отец стоял на своем — чтобы я занялся сельским хозяйством. Я не очень возражал против этого, но все же хотел осмотреться. Попросту хотел учиться дальше. Ну и как-то раз встретил в Жешове приятеля, который сказал, что подал документы в офицерскую летную школу. «А какие документы там нужны?» — «Иди в военкомат, там тебе скажут, но самое главное — это аттестат зрелости и хорошее здоровье». Я тут же пошел в военкомат. Какой-то очень любезный капитан все мне объяснил, но я сомневался, гожусь ли в авиацию. Ну так военных училищ много, сказал капитан и начал мне их перечислять, а я взял да и выбрал военный флот. Тут мне вспомнилось залитое солнцем море, белая Гдыня, «Блыскавица», темно-синий мундир… Документы я сдал втайне от отца, удастся — хорошо, нет — так вернусь в Калиновую. Все получилось удачно. И сначала меня даже приняли на механический факультет. Но через несколько месяцев я сам попросил, чтобы меня перевели на штурманский. Еще во время первого учебного рейса на «Искре» я решил стать командиром корабля. Так было и нечего притворяться, будто у меня и в мыслях этого не было, а все само собой как-то получилось. Ничто в жизни само не приходит, если к мечтам не приложишь голову и не закатаешь рукава. А я хотел быть хорошим командиром.
Хороший ли я командир? Корабль свой люблю. Для меня «Морус» — это второй дом. Анна права, когда упрекает меня за это. Говорит-то она как будто в шутку, но ее женская интуиция безошибочно чувствует, что за этим кроется нечто более серьезное, более опасное, чем мимолетный флиртик и улыбка красивой девушки. Все ли я во время последнего рейса сделал как нужно, чтобы благополучно довести корабль и команду до порта? Корабль сильно поврежден, два матроса чуть не погибли, командир лежит в больнице. Что я еще мог сделать? Мог, Соляк, мог! Я верил в «Морус», ведь он на волне держался прекрасно. «Корабли всегда в порядке» — вспомни то, что постоянно повторяет командор Скочек. Я помню, даже могу продолжить: «Но люди на них…» И с этими словами Конрада я не согласен, потому что парни на «Морусе» мировые, самой высокой пробы! Люди у тебя, Соляк, отличные и преданные, больше того, души в тебе не чают. Но оправдал ли ты их надежды во время последнего рейса? Да, и ты, и они — вы все боролись, как львы, чтобы сохранить корабль, но, может, всего этого было бы не нужно, если бы ты поступил разумно. Если бы раньше зашел в ближайший порт. Да, это правда. И к тому же если бы ты более внимательно следил за скоростью, постарался под правильным углом к волне поставить «Морус», если бы предвидел шторм, если бы… Хватит! Не нервничай, Соляк, ведь ты разговариваешь сам с собой. Лежишь на больничной койке, забинтованный, как мумия: рука сломана, ребра еле выдержали, лицо разбито, словно после танцев в Калиновой. Просто спешил ты, Соляк, домой, к Малгоське, к жене, а теперь путаются у тебя мысли, мучит совесть».
Капитан Соляк облизал сухие губы, поискал воду, но, не увидев ее на столике, хотел позвонить медсестре. Но не успел. Дверь открылась, на пороге стояла Анна.
4
Прошла ночь. И, как это часто бывает, с приходом дня погода резко изменилась: ветер стих, а шквальный шторм улетел куда-то вдаль, оставив на коротких, нервно вздрагивающих волнах разорванные клочки пены. После кошмарной, полной напряжения ночи команда «Моруса» не могла узнать своего корабля. На верхней палубе, от носа до кормы, все, что можно было разрушить, море и ветер разрушили. Трудно поверить, но даже броневая обшивка носового орудия была вырвана и загнута кверху, словно кусок обычного оцинкованного железа. Сила и тяжесть воды, атакующей «Морус», были, видимо, так ужасны, что смогли поразрывать стальные тросы, согнуть мачты, выдернуть антенны и релинги, разбить специальные стекла, прикрывающие ходовую рубку, а с левой стороны надстройки так выгнуть сталь обшивки, что создавалось впечатление, будто какой-то легендарный силач огромным тараном раз за разом бил по кораблю. Только ракетные ангары не сдались натиску морской стихии — они не были повреждены, надежно защитив самое грозное оружие «Моруса». Внутренние помещения, а особенно жилые каюты, залитые водой и обгоревшие от пожара, тоже представляли собой невеселое зрелище. К тому же во всех помещениях стоял хаос. А среди команды не было такого человека, который на собственной шкуре не испытал бы ночного шторма, — у всех виднелись царапины и ушибы. Но служба на военном корабле имеет свои железные законы. Поэтому после подъема морякам пришлось приступить к своим каждодневным обязанностям, которые еще увеличились за счет ночных разрушений. Каждый день, где бы они ни находились, польские военные корабли поднимают военно-морской флаг. В этот день в Уйсьце у причала стоял только один военный корабль — это был «Морус». Рядом с ним, как стадо уток, приткнулись желто-серые рыбачьи боты, которые спрятались здесь от шторма. Копошившиеся на них рыбаки, портовые рабочие с пристани, жители близлежащих домов с самого утра останавливались, подходили к «Морусу», покачивали удивленно головами: как этот маленький военный корабль справился с такой бурей.
— Построение на подъем флага!
Бегом, бегом — топот матросских ног по трапам, по палубе. Они становятся в определенном месте, в определенном порядке. Сами выравниваются в две шеренги. Как обычно, замкомандира проверяет строй, кажется, через минуту на палубу должен выйти и принять рапорт их командир, капитан Соляк. Но сегодня капитана Соляка с ними не будет. На набережной собирается толпа любопытных.
На правом ноке реи вахтенный сигнальщик поднимает исполнительный флаг. До торжественного подъема военно-морского флага на «Морусе» остается пять минут.
— Осталось пять минут! — докладывает он громко.
На корме корабля к древку флага подходят боцманмат Марек Лямут и два вахтенных с флагом. Вахтенный сигнальщик смотрит на часы и поднимает исполнительный флаг вверх, что означает: «Осталась минута». Марек прикрепляет флаг к фалу. Сигнальщик спускает исполнительный флаг и докладывает:
— Время!
Более бледный, чем обычно, подпоручик Сломка неожиданно твердым и решительным голосом командует:
— Смирно! Равнение на флаг!
Все головы повернулись в указанном направлении. Люди на берегу — привыкшие к морским обычаям — один за другим снимают шапки.
Подпоручик Сломка приказывает:
— Флаг поднять! — И, четко повернувшись влево, он отдает честь. И смотрит Сломка, и смотрят парни с «Моруса», как по древку поднимается их бело-красный военно-морской флаг, символ жизни и боевой готовности корабля.
Заместитель командира корабля, подпоручик Дариуш Сломка, который с того момента, как отвезли в больницу раненого командира, принял на себя его функции, поручик Линецкий и боцман Стрыяк в эту ночь так и не сомкнули глаз. Нужно было отвезти раненых в больницу, связаться с оперативным дежурным, постараться как можно скорее привести в боевую готовность корабль, проверить приборы, механизмы и помещения — все это продолжалось до утра. Особенно много работы было у поручика Линецкого, который не мог себе простить того, что именно у него так не вовремя отказала электропроводка. А причина, которую он обнаружил неожиданно быстро, оказалась простой: вода, которая с такой силой и в таком количестве ворвалась на корабль, привела к многочисленным, почти серийным коротким замыканиям, что, в свою очередь, вызвало пожар, завершивший то, чего не успела сделать вода. Линецкий со своими людьми в течение часа справился с повреждениями и рвал на себе волосы из-за того, что, если бы ему не нужно было во время шторма заниматься аварийным рулем, наверняка «Морус» не блуждал бы по морю, как слепой щенок.
Когда утром, приехав прямо из больницы, где навещал раненого Соляка и остальных членов его команды, командор Скочек вбежал на палубу «Моруса», поручик Линецкий мог доложить командиру дивизиона, что ремонт электропроводки заканчивается. Хуже было с радиорубкой — там полусожженная и подмоченная аппаратура, несмотря на отчаянные усилия хорунжего Кактуса и мата Татецкого, продолжала бастовать.
И в этот раз, хотя ситуация была нетипичной, командор Скочек в сопровождении замкомандира и поручика Линецкого обшарил все помещения и закутки корабля. Но, вопреки своим привычкам, Скочек ничего не говорил, а только кивал головой и каждому матросу, которого он видел стоящим на боевом посту, крепко жал руку. Больше времени, чем обычно, он провел в машинном отделении. Командор молчал, словно думая о чем-то, вслушиваясь в ритмичное, не очень громкое гудение работающей вполсилы турбины.
— Так ты говоришь, что турбины работали безупречно? — спросил он Линецкого.
— Так точно.
— Сломка! Руль, радар, навигационные приборы?
— В порядке, гражданин командор.
— Так или иначе корабль пойдет на верфь, потому что вам самим не справиться. Впрочем, все нужно как следует проверить. Ну так что, до базы дойдете сами или вызвать буксир?