— Понятно, гражданин командор, но…
— Минуточку, еще два вопроса.
— Простите.
Прокурор встал и начал медленно ходить по комнате. Соляк следил за его движениями, и ему все больше казалось, что он откуда-то знает этого медлительного гиганта. Прокурор говорил:
— А вопросы следующие. Первый — это повреждения, которые получил корабль во время шторма. Нет, нет, я сейчас вовсе не хочу приписать кому-нибудь вину за это. Просто констатирую факт, что ракетный корабль «Морус» получил повреждения, ну, скажем осторожно, на приличную сумму. А если к этому добавить то, чего комиссия не учла, — тяжелое ранение двух членов команды, которые длительное время не смогут выполнять свои обязанности, — то картина будет полной. Уже этого достаточно, чтобы объяснить интерес прокуратуры к делу «Моруса». Вы согласны?
— Понимаю, гражданин командор.
— Теперь второй вопрос. То, что прокуратура заинтересовалась аварией корабля, ранением людей, вовсе не означает, что мы уже ведем против вас, как командира корабля, следствие. Нет. Просто мы хотим в этом деле разобраться. Изучить его и только тогда принимать решение.
— Простите, но тогда я не очень понимаю, в качестве кого я тут должен выступать…
Прокурор улыбнулся и сел.
— Свидетеля или подозреваемого, да? — продолжил он мысль капитана.
— Что-то в этом роде.
— Так вот, капитан Соляк, ни в первом, ни во втором качестве. Не сердитесь, но давайте забудем о телевизионных детективах, где часто говорят так: «С этого момента каждое слово, которое вы произнесете, может быть использовано против вас» — и так далее. Просто поговорим как офицер с офицером, ведь каждый из нас выполняет свои обязанности. Причем, конечно, если вы не хотите высказывать своего отношения к протоколу, это ваше дело…
— Почему? Ведь все равно мое мнение не изменится.
— Вот видите. А ваше мнение может быть принято во внимание при определении нашего отношения к делу «Моруса». Так что же, ad rem[21], вы согласны?
— Я готов, гражданин командор, пожалуйста, спрашивайте.
— Полагаю, что вы, как командир, прекрасно ориентируетесь в возможностях своего корабля — я имею в виду его водоизмещение, остойчивость, плавучесть при определенном состоянии моря.
— Конечно.
— Тогда имели ли вы право продолжать рейс, вести свой корабль дальше при таком состоянии моря, как в день аварии?
— Это военный корабль, гражданин командор. Я ведь возвращался с боевого задания.
— Понимаю, но, говоря проще, грозила ли при таком состоянии моря опасность кораблю этого класса?
— Пожалуй, да… Но когда мы выходили из акватории, где проводились учения, шторма ведь не было.
— А позже?
— Позже волна стала высокой, может быть, даже слишком высокой, но я знал свой корабль и его возможности и, конечно, хорошо знал свою команду.
— И, будучи командиром, несли за нее полную ответственность и за корабль тоже. Устав корабельной службы говорит…
— Я знаю устав и полностью согласен с тем, что вы сказали. Но я непосредственной опасности не видел.
— Но объективно она имела место.
— Это море, товарищ командор, а меня учили, да я и сам не раз испытал на себе, что на море без риска не обойтись.
— Да… Все ли время к вам поступала информация о состоянии погоды, о высоте волны и силе ветра?
— Безусловно. У нас был постоянный контакт с оперативной службой, да и на корабле мы имели возможность наблюдать за тем, что вокруг нас происходит.
— Понятно. Теперь прошу мне объяснить, почему вы не приказали изменить курс и не вошли в один из близлежащих портов, чтобы там переждать шторм?
— Вот именно, гражданин командор, я думаю, что недоразумение в заключении комиссии, а вернее, ошибка в ее рассуждениях заключается в обвинении, что я не использовал этой возможности, ведь так?
— Сейчас, вот здесь написано: «Командир корабля не учел того, что можно было прервать рейс и укрыться в ближайшем порту». Вы этот фрагмент имеете в виду?
— Да, да, спасибо. Это еще хуже. Там написано, что командир корабля не принял во внимание возможности изменить курс. Отсюда следует, что мне это даже в голову не пришло…
— Пожалуй, так.
— Но было-то как раз наоборот! Я думал о заходе в порт, но потом от этого отказался. Я говорю искренне, — ведь такая формулировка, как в протоколе, для меня более выгодна?
— Без сомнения… Но почему же вы отказались?
— Просто потому, что я прекрасно знал возможности моего корабля, искусство моей команды и был уверен, что даже при такой волне я спокойно доведу их до базы.
— Но мы знаем, что случилось иначе.
— Это уже другая сторона медали, гражданин командор.
— Вы так считаете? Ну хорошо, дойдем и до нее. А теперь вопрос, связанный с предыдущим. Разве оперативный дежурный не приказывал, не советовал вам изменить курс?
— Если можно, я хотел бы разделить две вещи — приказ и совет.
— Согласен с вами. Так как же было?
— Приказы дежурного для командира корабля обязательны, особенно если речь идет о выходе или входе в порт или об изменениях курса. Такого приказа я не получал. Совет? Да. Впрочем, можно взять пленку, там все должно быть записано. Мы думали над этим вместе. Тогда дежурный сказал так, как обычно говорит офицер офицеру: «Слушай, а может, все же зайдешь в какой-нибудь порт?» Я ответил, что не вижу в этом смысла, все в порядке. Тогда дежурный мне просто посоветовал изменить курс.
— А вы поступили по-своему?
— Так точно, гражданин командор.
— Понятно… В протоколе есть еще одна формулировка: «Нельзя исключить и того, что одной из причин аварии могла быть чрезмерная скорость корабля в то время, когда его атаковал шторм». Что вы на это скажете?
— Теоретически может быть и так. Но практически корабль на море немного похож на автомобиль на шоссе: многое зависит от водителя. Может быть, это немножко нескромный, ну, скажем, нетипичный аргумент, но я вел и чувствовал мой корабль — он на волне держался безукоризненно. Если мы прошли, предположим, при шестибалльном шторме сто миль с одной и той же скоростью, тем же самым курсом, при одном и том же направлении ветра и ничего не случилось, то почему в тех же самых условиях, без резких поворотов, должно было что-то случиться на сто первой миле?
— Вот это как раз и есть теория, капитан!
— То же самое есть и в протоколе комиссии! Впрочем, командир сам решает, с какой скоростью должен идти корабль.
— И сам отвечает за последствия.
— Это правда, но я не считаю, что в нашем случае скорость была причиной того, что с нами потом случилось. Да к тому же я много раз, в зависимости от состояния моря, уменьшал скорость корабля. Все это отмечено в записях.
— Так… Вот еще один фрагмент протокола: «Зато непосредственной причиной опасного по своим последствиям удара волны по кораблю был неожиданный маневр рулем и неправильное положение корабля по отношению к направлению ветра и волны». Что мы на это скажем?
— Теоретически правильно… Да и практически тоже.
— Ну, мне кажется, что члены комиссии все же в таких вещах немного разбираются.
— Гражданин командор, вы меня неправильно поняли, я не сомневаюсь в профессиональной подготовленности комиссии, я только стараюсь приводить свои аргументы, конечно в меру моих знаний и скромного опыта.
— Но ведь мы с вами, капитан Соляк, так и условились делать. Как давно вы командуете кораблем?
— «Морусом»?
— «Морусом» и вообще.
— «Морусом» я командую пятый год, а до этого два года был командиром торпедного катера.
— Летит время, правда?
— Оглянуться не успеваешь.
— Да. Ну а теперь давайте еще вернемся к этой, как вы сами сказали, другой стороне медали. — Прокурор встал, закурил сигарету и снова начал медленно ходить по комнате. — Скажите мне, капитан Соляк, откуда на вас свалилась такая лавина воды, да еще с такой ужасной силой?
— Я могу только догадываться, гражданин командор, хотя уже несколько ночей не спал и думал об этом.
Прокурор смотрел в окно. На улице потемнело, по оконным стеклам стучали капли дождя, смешанные с градом.
— Ну и к чему вы пришли?
— Мне кажется, что тут была случайность. Или иначе: нам чертовски, простите за выражение, не повезло. Шторм был сильный, это факт. Но ведь мы к нему приспособились, и корабль справлялся, и команда — мы должны были продержаться! А тут неожиданно, без резкого маневра, при нормальной скорости, на нас хлынула такая масса воды, так нас смяла, что еще момент — и нам бы пришел конец. Но корабль схватил винтом воду, и мы как-то выкрутились. Монсара, гражданин командор, прав: море жестоко, коварно и зло…
— Это все литература, капитан! Монсара, Конрад! Прокуратуре нужны факты. Так что же там случилось? Катаклизм, море расступилось? — Прокурор резко повернулся и погасил окурок в пепельнице.
— Я думаю, гражданин командор, и это вполне серьезно, что нас ударил верх огромной, случайно туда попавшей волны, масса и сила которой могли не только повредить корабль, но и раздавить и утопить нас.
— «Девятый вал»?
— Я этого не сказал, гражданин командор. Это ведь тоже литература…
Прокурор улыбнулся, зажег свет, потому что в кабинете стало почти совсем темно, и какое-то время перелистывал протокол. Соляк посмотрел на часы: половина четвертого, а он должен был к двум зайти за дочерью в школу. Ничего не поделаешь. Из коридора кто-то приоткрыл дверь, но тут же снова закрыл ее. Прокурор отложил документы.
— Итак, о самом главном мы поговорили… Пожар — это ясно, авария руля, радиостанция — ясно, человек за бортом. Все там были как следует привязаны?
— Гражданин командор, если бы Горец, простите, матрос Гонсеница не был бы привязан… Счастье, что его волна не накрыла.
— Да, она могла бы его раздавить о борт. А эти ваши переломы?
— Матрос Кожень стоял наверху, на вахте. Эта большая волна бросила его о борт. А когда меня стукнуло, я просто не могу сказать, я тогда ничего не чувствовал…