— Сотни, сотни тысяч ленинградцев, а среди них и моя мама.
Они медленно шли в сторону общежития. Саша рассказывал:
— Мне было четыре года, когда умерла мама. И никто меня не убедит в том, что я ее не помню. Во всяком случае, до сегодняшнего дня я вижу маму как живую. Мы жили в старом доме на Мойке. Последнее, что я помню, — в нашей квартире было очень темно и страшно холодно. Ну и, конечно, голодно. В какой-то старой фуфайке я ползал по полу, потом начал плакать, потому что мама лежала на кровати и долго, долго молчала. Она уже не могла говорить… Что было позже, я не помню. Вижу только, что наступило утро, во всяком случае, в окне светит солнце, и мне тепло, а какие-то люди, наверное соседи, берут маму за руки и за ноги и выкосят. Потом был детский дом, потом Крым, а потом, когда я подрос: «Широка страна моя родная»! Где я, браток, только не был! Но потянуло в Ленинград. Здесь, не без помощи добрых людей, я попал в морское училище, а остальное ты знаешь… Нет, хотя не все. Отец мой был на войне, как все. Война кончилась, я подрос, а об отце ни слуху ни духу. Искали его и родственники, но безуспешно. Уже будучи курсантом, я начал новые поиски, писал в архивы, тут помогло мое начальство. Есть у вас в Польше такой город — Познань?
— Есть. Большой, красивый город.
— Знаю. Все энциклопедии из-за этой Познани перевернул — теперь могу тебе об этом городе любые подробности рассказать. Знаю, к примеру, что есть там старая цитадель. В боях за эту познаньскую цитадель двадцать третьего февраля тысяча девятьсот сорок пятого года погиб мой отец. А через три месяца капитулировал Берлин, кончилась война…
Моряк никогда не знает, когда выйдет в море и куда его направит приказ. Хотя и октябрь, но Балтика удивительно спокойна, погода солнечная. Утром по гдыньскому рейду еще бродит небольшая дымка, которая рвется от залпов орудийных салютов. И уже при полном солнце входит в порт прибывшая в Польшу с визитом дружбы эскадра кораблей Балтийского флота СССР в составе: крейсер «Свердлов» и два ракетных эсминца. Их встречают, как положено по морскому церемониалу.
«Морус» пришел в порт. Телефонный звонок. Вахтенный офицер докладывает:
— Гражданин капитан, по приказанию командора Марианского вы должны к нему явиться немедленно, в парадной форме.
— В парадной форме? Нужно переодеваться?
— Так передал дежурный офицер.
Капитан быстро берется за утюг. Вечером мундир снова нужно будет прогладить: Соляк вместе с женой приглашен в гарнизонный клуб, где командование дает прием в честь советских гостей.
— Гражданин командор, капитан Соляк по вашему приказанию прибыл.
— Хорошо, что вы пришли, капитан, а то из штаба уже пятый раз звонят. Знаете ли вы такого капитана — Крутова или Круглова из Ленинграда, если я только не перепутал фамилии?
— Крутова! Так точно, гражданин командор, знаю. Это мой друг, я с ним на курсах познакомился.
— Он вас ждет в штабе. Берите мою машину, и на сегодня вы свободны. Доложите командору Скочеку, что я вам дал свободный день.
— Так точно, товарищ командор. Спасибо. Я могу идти?
— Можете. Только, Соляк, сегодня вечером оба будьте на приеме. И в хорошей форме. А то я знаю, как встречают старых друзей.
— Есть, гражданин командор.
И все же в этот вечер Крутов и Соляк не успели на официальный прием. Уже темнело, когда они в молчании сходили с высокой лестницы познаньской цитадели и садились в машину. Поручик Линецкий завел «фиат» и взял курс на Гдыню. Капитан Крутов сидел погруженный в свои мысли, держа на коленях папку. За окном автомобиля потоки дождя преломлялись желтыми пятнами в ярком блеске огней большого города. О чем думал в эту минуту Саша Крутов? Может быть, вспоминал фотографию отца, которого, в отличие от матери, он помнить не мог, и пытался представить себе его последние минуты? Высокая, поросшая кустарником, ощетинившаяся дотами гора, которая разила огнем. Последний штурм. «Ура! Ура!» Не поможет никакая бомбардировка, никакой артиллерийский обстрел — последнее слово должно принадлежать людям в серых поношенных шинелях, в фуфайках, полякам, для которых цитадель стала острием, торчащим в самом сердце их города, и которые сейчас бегут вместе с советскими солдатами и тоже кричат: «Ура! Ура!» Бегут, все бегут, взбираются на эту проклятую гору, с лицами, перекошенными от усталости, страха и ненависти. Ручные пулеметы, гранаты, штыки! Блеск огня, пучок дерна, запах земли — везде одинаковый и близкий. Капитан Балтийского флота СССР Александр Крутов крепче сжимает черную папку, словно в ней хранится самое большое сокровище. Он вернется в Ленинград, войдет в свою квартиру, поздоровается с женой и сыном, вручит им сувениры, расскажет о Польше, о Сташеке Соляке и его семье. Потом на мгновение замолкнет, подойдет к лежащей на комоде черной папке, вытащит оттуда обычный целлофановый мешок и скажет, погладив льняные волосы Вани:
— А это, сынок, земля с могилы твоего деда, Ивана Степановича Крутова, имя которого ты носишь. Польская земля, за освобождение которой твой дед и мой отец отдал свою жизнь…
Солнце заходило красным шаром. Капитан Соляк спрятал подбородок в теплый воротник куртки и, спасаясь от пронизывающего холодного ветра, прижался к пустому киоску, в котором летом продавали мороженое. Под предлогом прогулки с собакой он вышел из дома и уже больше часа торчал здесь, на Каменной горе.
Построившись в кильватер, мигая огнями, малые ракетные корабли входили в порт. Соляк знал, что по установившейся в дивизионе традиции третьим кораблем, который в эту минуту, уменьшив обороты, входил в порт, был его «Морус». Знал он также и о том, что корабли возвращались с морского полигона, на котором проводились последние в уходящем году ракетные стрельбы. Он подождал, пока последний корабль не войдет в порт, пока над заливом снова не наступит тишина, которую еще минуту назад нарушал грохот мощных турбин. Только тогда, взглянув последний раз в сторону порта, он нехотя пошел домой. Он все отдал бы за то, чтобы быть там, вместе с ними, со своей командой, на своем корабле. Как ему именно сейчас, в эту минуту, хотелось узнать о результатах стрельб на полигоне!
Три дня тому назад Соляку позвонил подпоручик Сломка:
— Гражданин капитан, вы сегодня пойдете в бассейн?
— Да, в двенадцать, а что?
— Я хотел бы с вами встретиться. Если можно, я зайду на минутку…
— Договорились. Я жду.
По предписанию врача Соляк каждый день ходил на массаж, в бассейн, и больной рукой делал специальную гимнастику. Рука еще не стала такой, какой была, но с каждым днем мышцы становились все более упругими. Плавал Сташек долго. Устав, он вылез из бассейна, попрыгал под душем, поливая себя то горячей, то ледяной водой, вытерся досуха, оделся и пошел в буфет отдохнуть. Попивая чай с лимоном, Соляк ждал Дарека. Он уже знал, что несколько дней назад «Морус» вернулся с верфи на базу. Не сказав ни слова никому, даже Анне, Соляк на следующий день, возвращаясь из бассейна, подкрался поближе к кораблю, чтобы незаметно на него посмотреть. Он смотрел на свежепокрашенный корпус «Моруса», различая даже ходивших по палубе матросов и энергично размахивающего руками Леню. Несмотря на то что прокуратура теперь уже никого не вызывала с корабля, Соляк не хотел показываться среди команды, пока его дело не выяснится до конца. Капитан посмотрел на часы: пятнадцать минут первого. Он вышел, встал на лестнице, чтобы закутаться потеплее от начинающейся метели, и повеселел, потому что на дороге, ведущей к бассейну, узнал машину поручика Линецкого, а совсем недалеко увидел идущих быстрым шагом в сторону бассейна подпоручика Сломку и секретаря парторганизации боцмана Домбека.
— Линецкий раза три по дороге останавливался.
— А теперь, кажется, застрял всерьез, — объясняли Сломка и Домбек свое опоздание.
— То, что опоздали, это ерунда, а вот Славек такого позора не переживет. А еще, не дай бог, если вас кто-нибудь из знакомых по дороге видел.
— Видели, видели!
— Вы, товарищ капитан, угадали: он ругается, как сапожник, и грозит, что в воскресенье поедет на барахолку продавать эту рухлядь.
— Ничего, успокоится.
— Если бы даже он и не успокоился, то и так в воскресенье ему никуда поехать не удастся, — добавил Домбек.
— Правда, — согласился Сломка, — мы выходим в море, из-за этого сегодня к вам и пришли.
— Мы идем на полигон, гражданин капитан.
— Ракетные стрельбы. Учебный план надо выполнять…
— Да, шторм спутал наши планы, мы мало тренировались. А вообще-то это нам не впервой.
Соляк прикусил язык, ведь подпоручик Сломка, который в настоящее время фактически командовал «Морусом», будет стрелять ракетами в первый раз. Сломка покраснел и, как обычно, потупил глаза. Соляк обнял своего заместителя за плечи и пошутил:
— Помни, Дарек, что от щита даже щепки не должно остаться! Ну, старик, выше голову, ведь каждый когда-то начинал. Всякое бывало. И к тому же ты не будешь один, правда, товарищ секретарь?..
Современному моряку, а особенно командиру корабля, имеющему на вооружении разного типа ракеты, не говоря уж о кораблях, несущих атомное оружие, нужно иметь воображение. Меч, шпага, пушка, пулемет и даже торпеда ставят моряка с противником лицом к лицу. Ракета дальнего действия, выпущенная с берега, с надводного корабля или из-под воды, летит вдаль незаметно даже для хорошо вооруженного человеческого глаза, неотвратимо приближается она к обнаруженной радаром цели, запеленгованной сложной электронной аппаратурой, и только там, на расстоянии многих миль, поражает ее, сокрушает и топит в морской пучине ужасной силой взрыва. Это ты, твоя команда, твой корабль выпустили ее. А противник? Где он, что делает твой противник, которого ты должен выследить первым, захватить врасплох и уничтожить? Неумолимый закон войны. Солнце играет на сверкающей зеленой поверхности моря. Тишина. От горизонта морская пустыня, даже радар, который видит значительно дальше, чем глаз человека, не регистрирует ничего. Ночь, шторм и грустный вой ветра. Корабль притаился среди волн с погашенными огнями. Зеленоватый экран радара регистрирует едва заметные точки. Кто первый? Сила турбин, несколько десятков узлов, маневр, мысль. Судьбы Нельсона, Нахимова или Арчишевского