— Знаешь, Станислав, — рассказывал Курт, — мой дед, гамбургский рабочий, погиб коммунистом в лагере под Любеком, а мой отец, солдат вермахта, был убит на восточном фронте. Ну и что все это для меня, офицера и коммуниста, значит? Я не помню ни отца, ни тем более деда. Можешь себе представить, как я хотел бы, чтобы они сейчас были живы? И если бы они сейчас были живы, возможно, мне пришлось бы выбирать между отцом и дедом. К примеру, если бы оказалось, что дед все еще живет в Гамбурге и является коммунистом, а отец нет? Хотя из того, что я знаю, отец никогда не отрекался от деда и держался подальше от гитлеровцев. А в вермахт брали всех, а под конец воины любых калек и даже детей. Война… Мы оба, Станислав, принадлежим к тому поколению, которое последствия войны испытало на собственной шкуре. Я потерял отца; мать, к счастью, жива до сих пор, сестра забрала ее с собой, в Лейпциг. Знаешь, я очень хотел бы, чтобы ты когда-нибудь поговорил с этой типичной немецкой женщиной, для которой дети и дом — самое главное в жизни… Ты, Станислав, даже не представляешь себе, как мы, немцы, живущие на востоке, отличаемся от тех, западных. Это уже почти два разных народа, хотя мы изъясняемся на одном языке. А ты думаешь, что напрасно у нас в ГДР говорят не только о государстве, но и о народе Германской Демократической Республики? И хотя ты мне этого не скажешь, но, не сердись, все же, наверное, либо ты, либо твои друзья думаете: если что-нибудь случится, можем ли мы на них положиться? Комплексы? Может, и не комплексы. Хотя раз уж мы об этом заговорили, то, прости меня, даже мы с тобой не освободились от них. Вроде бы мы говорим о других, а ведь подсознательно отождествляем себя с ними. Но для того, чтобы освободиться от этих комплексов, чтобы поступать разумно, мы должны до конца расправиться с тем, что сидит в нас самих, что является иррациональным и неразумным. Правда, это уже почти философия. Но верно одно, что в случае чего ты можешь быть спокоен за меня и моих матросов… Сам знаешь, мы иногда стоим в дозоре. Бывает, что минуты нет спокойной. Каких только провокаций там, на Западе, еще не придумали! Об этих паршивых посудинах «Осте» и «Траве», которые днем и ночью болтаются вблизи территориальных вод ГДР, о самолетах-разведчиках не поит даже говорить. Но они придумывают другие штучки. К примеру, сажают молодежь на прогулочные суда и катаются недалеко от наших берегов! Мегафоны, воздушные шарики, листовки, музыка, оскорбления, смех, песенки. Стоишь в дозоре, а тут к тебе совсем близко подплывает настоящий пропагандистский, провокационный увеселительный аттракцион. Девушки раздетые, загорают, машут руками матросам, зовут к себе на корабль, обещают, что отвезут их туда, куда они захотят. Вежливые, веселые, ссылаются на общенемецкое единство, предлагают меняться сигаретами, пивом, шоколадом. Наши парни скрипят зубами, посмеиваются, молчат и делают свое дело. А иногда ночью бывает так. Твой корабль дрейфует или стоит на якоре. Они подплывают, бросают якорь рядом, спускают штормтрап и освещают его всю ночь. Догадываешься, зачем они все это делают? Понятно! Они рассчитывают на это, провоцируют, надеются на то, что кто-нибудь из моих парней «выберет свободу». Или тащится за тобой почти вплотную и проводит учения «человек за бортом». Мегафоны работают на полную катушку. «Немец в немца стрелять не должен, а если уж стрелять приходится, то не нужно попадать!» А они стреляют, и к тому же метко. Сколько наших в Берлине или на границе получило пулю в спину, да еще из засады? Мои ребята об этом знают. И их даже не нужно специально агитировать на партийных собраниях или в FDJ. Ребята гордятся своей социалистической родиной. Теперь, когда они там, на Западе, вынуждены признать нас как государство, все несколько изменилось; они ведь там тоже не дураки, поняли, правда с некоторым опозданием: собака лает, а караван идет дальше. Но провокации продолжаются. А что им сделаешь? Открытое море. Пока они не нарушают международных правил о безопасности на море, им можно проводить любые маневры. Помню, неделю тому назад это было, в открытом море. Возвращаюсь из дозора. Идем, конечно, в полной боевой готовности, но сам знаешь, каково бывает, когда после недели болтанки возвращаешься домой. Вдруг сигнальщик докладывает: «Чужие торпедные катера с правого борта». Смотрю. Атакуют меня по всем правилам. На полной скорости хотят мне пересечь курс. Да, это они, из Бундесмарине. «Боевая тревога! Приготовиться к отражению атаки торпедных катеров». Я хотел бы, чтобы ты посмотрел, как в один миг все стояли на своих местах. И очень жалею, что на борту у меня не было никого из штаба — пятерка с плюсом за боевую подготовку была бы обеспечена! А те провели ложную атаку и завернули почти перед самым носом. Представляю себе, какие мины должны были иметь эти господа после того, как они увидели, что происходит на моем корабле. Я видел, что у моих наводчиков аж руки побелели, с таким напряжением они держались за рукоятки орудий. И вот попробуй разбери, когда эти господа только провоцируют, а когда по-настоящему ударят…
Ночь растворяется в бледном свете утра. Мелкий дождь продолжает лить. Над акваторией, в которой притаились польские малые ракетные корабли, табунами ходит туман, смешанный с дымом поставленных дымовых завес. Стоит полная напряжения тишина. Ожидание. Известно, что где-то там притаился враг. Общий враг Саши, Сташека и Курта, Анны, Вали и Росвитты, Вани, Малгоськи, Эльки, маленького Эрнста.
— Боевая тревога!
Рев турбин. Крейсеры, сторожевики, ракетные эсминцы, ракетные и торпедные катера, тральщики, подводные лодки, морская авиация и береговая артиллерия. У каждого своя цель, своя задача, но принцип общий — один за всех и все за одного.
Ракетные корабли увеличивают скорость.
— Боевая тревога — ракетная атака!
— Так держать!
— Включить систему наведения!
— Внимание!
— Старт!
Не одна, не две, а десятки ракет одновременно ослепляют оранжевым блеском, раздирают грохотом утреннее небо и неотвратимой лавиной двигаются на сосредоточение кораблей противника! Ракетные корабли свое сделали! Они быстро отходят. Теперь пришло время торпедных катеров — они завершат остальное…
И когда наступает день, уже все кончено.
Корабли трех братских стран собираются вместе, приветствуют друг друга, формируют новые учебные боевые порядки; подходят к танкерам, чтобы заправиться топливом; сейчас наступила короткая пауза для сигареты, для дружеской шутки, улыбки. В безоблачном небе кружат патрульные самолеты, наши самолеты.
А потом обратный рейс в родной порт, на базу, домой. У моряка всегда только одна точка на карте мира, то место, куда он плывет, — его дом. Прав был тот, кто сказал это впервые. Полуостров Хель. Зеленые холмы Оксивской рощи, Витомина, Каменной Горы, Редлова. Самый родной город. Хорошо знакомые дома. И наконец, он, один-единственный, твой дом. Парадная. Надпись на табличке у двери. Звонок или условный, обычный, только твой стук в дверь…
— Ну наконец-то вы пришли. Замерзли, наверное, страшно! Кропка! Ты куда? Я тебе дам, в комнату нельзя! В ванную, грязнуля, лапки мыть. Малгося, вымой Кропку, а то у меня тесто уходит.
— Сейчас, мамочка, только…
— Скорее! Ага, чуть не забыла, недавно Сломка звонил.
— Ну и что? — Соляк выпрямился, подпрыгивая в одном ботинке, который не успел еще снять. — Что он сказал?
— Спрашивал о тебе. Просил разрешения позвонить попозже.
— И что?
— Я ему сказала, чтобы он позвонил через час, что ты пошел гулять с собакой.
— Он больше ничего не говорил?
— А что-то там еще плел о каком-то баране, будто бы на полигоне от него даже следа не осталось. Откуда на полигоне баран? Случайно, твой Дарек лишнего не хватил?
— Хватил лишнего, это Дарек-то? Спасибо, ты у меня умница. А «баран», уважаемая жена моряка, это щит, щит-мишень на полигоне…
11
Анна примеряет перед зеркалом платье. Это платье она готовит для новогоднего бала. Анна сама выбирала материал, придумала фасон, скроила и теперь сама шьет. Ей приходится спешить, потому что до Нового года осталось несколько дней. Она несколько раз повернулась перед зеркалом. Кажется, годится. Но лучше пусть Сташек посмотрит. В комнате звучит тихая музыка; муж что-то читает.
— Закрой глаза, я тебе скажу, когда можно смотреть, ладно?
— Пожалуйста!
Соляк, видимо, догадывается, что хочет показать ему жена, он с улыбкой откладывает книгу и послушно закрывает глаза.
— Вот теперь можно!
Зеленая с серебром парча обтягивает тело Анны, доставая до черных лакированных туфелек. Над всем этим каштановые волосы, смеющиеся глаза. Зеленый цвет — ее любимый.
— Сказочно!
— Посмотри, ровно ли внизу. — Анна делает два пируэта, разрез туники приоткрывает стройное бедро…
— Кажется, ровно. А этот разрез на ноге зашить нельзя?
— Ах ты старый ревнивец! — Они смеются.
Честно говоря, у Соляка в этом году не было никакого желания идти на новогодний бал. Ему казалось, что он будет глупо себя чувствовать из-за своего неясного служебного положения. Коллеги не дадут ему покоя, будут расспрашивать, хуже того — сочувствовать. А это самое ужасное. Но ведь до сих пор, если только ему не мешала служба, они с Анной всегда встречали Новый год на вечере в гарнизонном офицерском клубе. Обычно все веселились от души, до самого утра, а когда возвращались домой, заходили к кому-нибудь в гости или тащили всю компанию к себе на утреннюю порцию горячего бигуса и рюмку охлажденной водки. За все время после женитьбы Соляки только два раза не были в новогоднюю ночь в офицерском клубе. Один раз его уговорила Анна, чтобы они пошли на вечер в ее школу: ей хотелось, хотя она ему этого не сказала, показаться с мужем, морским офицером, среди своих приятельниц. А несколько лет назад Соляки встречали Новый год в Калиновой. Ну, тут уж все было совершенно иначе!
У Сташека остались от отпуска две неиспользованные педели, у Анны начались зимние каникулы, так что они собрали манатки, укутали потеплее Малгоську и отправились в Жешов. Выйдя из автобуса в Тычине, они, к своей радости, встретили соседа с санями, а то им пришлось бы по снегу добираться до Монастырской горы. Когда Соляки выезжали из Гдыни, была слякоть, а здесь горы и долины искрились от пушистого снега, обнаженные кроны придорожных деревьев осыпались серебристым инеем. Малгоську больше всего радовала быстрая езда на санях в лошадка, хотя иногда девочка попискивала от страха, когда сани наезжали на сугроб и кренились набок.