Ольга жадно выслушала Глафиру Осиповну и расхохоталась.
— Да, ужъ эти хороши, должно быть! Вы видѣли ихъ, Глафира Осиповна? Какія онѣ изъ себя? Прилично одѣты?
— Прилично, прилично! Я сама не видала, а отъ вѣрныхъ людей слышала. На одной платье шерстяное коричневое и шляпка этакая, съ цвѣтами; а на другой не то черное, не то синее, не видно, потому что въ ватерпруфѣ она и шляпа съ лентами. Разсуждаю я такъ, Татьяна Алексѣевна: какая это теперь вольность между молодежью пошла, что не глядѣла бы на нее! Я стала какъ-то при батюшкѣ говорить, а онтъ мнѣ въ отвѣтъ: «новое, говоритъ, ученіе въ моду вошло»; по этому ученію все, будто, именно такъ и нужно: чѣмъ больше безстыдства, тѣмъ моднѣй. Ни брака, значитъ, ни приличій какихъ, ничего не требуется. Мужикъ теперь — первая особа; мужику они за панибрата ручку трясутъ и съ собой рядышкомъ сажаютъ. Послѣдняя, говоритъ, мода теперь у господъ.
— Ужъ и мода! — фыркнула Ольга. — Выдумали глупость какую! Вотъ заставила бы я ихъ круглый годъ въ деревнѣ пожить. Хорошо имъ въ городѣ-то про мужиковъ выдумывать.
— Это ужъ вѣрно, вѣрно, ангелъ мой! А что Платонъ Михайловичъ ходить перестанетъ, такъ это даже хорошо: все между больныхъ, да между больныхъ, долго ли болѣзнь занести?
— Неужели пристать можетъ? — испугалась Татьяна Алексѣевна.
— А то развѣ не можетъ? И очень можетъ. Шутка-ли? Полъ-деревни свалило; день деньской. только и знай, что отъ больного къ больному ходи. Ужъ надо Платону Михайловичу честь приписать: трудъ несетъ, тяжелый трудъ…
— А развѣ неволитъ кто? — раздражительно замѣтила Татьяна Алексѣевна. — И говорила, и просила… Не хочетъ слушаться, хочетъ умнѣе матери быть, Богъ съ нимъ! Его дѣло, не маленькій какой. А за что насъ съ Оленькой изъ-за него безпокоятъ? Можете вообразить, сюда больные жаловать стали. Намедни, гляжу, чуть ли не цѣлая прихожая набилась. Того не доставало, чтобы онъ еще изъ нашего дома больницу сдѣлалъ!
— Ну, скажите на милость! — возмутилась Глафира Осиповна. — Нѣтъ, голубушка, Татьяна Алексѣевна, вы на меня сердитесь, не сердитесь, а я вамъ прямо скажу: добры вы очень къ Платону Михайловичу, строгости въ васъ нѣтъ. Что ужъ, право! Мало вамъ отъ него обиды было? Всѣ-то, всѣ-то говорятъ… Добры очень. Другая бы мать развѣ такъ съ нимъ разговаривать стала?
— И я вотъ то же мамѣ говорю, — оживленно вставила Ольга. — Вотъ занесетъ къ намъ болѣзнь, тогда довольна будетъ.
Татьяна Алексѣевна задумалась.
— Сколько я слезъ пролила, Глафира Осиповна! Сколько я слезъ пролила… По совѣсти сказать, жалокъ онъ мнѣ былъ. И сержусь я на него, и обидно мнѣ, а зла во мнѣ нѣтъ… Конечно, Платоша ли, Оленька ли — одинаково они мои дѣти, обоихъ жаль.
— Это вы-то, голубушка, его жалѣете, а онъ жалѣетъ ли васъ? — прервала Глафира Осиповна.
Татьяна Алексѣевна махнула рукой.
— Богъ съ нимъ! Только теперь, — видимо раздражаясь, добавила она, — теперь пусть не прогнѣвается: не только всѣхъ этихъ его оборванцевъ-пріятелей прогонять буду, но и приди онъ самъ, и его не пущу. Нашъ, такъ нашъ; а милѣй ему мужики, пусть съ ними и компанію водитъ.
Глафира Осиповна встрепенулась.
— И давно бы такъ! — одобрила она, видимо обрадованная. — У кого хотите страшивайте, всѣ въ одинъ голосъ скажуть: обида вамъ отъ Платона Михайловича, большая обида!
— И не пущу! — еще рѣшительнѣе заявила Татьяна Алексѣевна. — Мнѣ дѣти равны. За что онъ Оленьку обездолить хочетъ? Умнѣй всѣхъ, такъ и живи одинъ, а намъ тоже и о себѣ подумать надо.
Когда Глафира Осиповна ушла, Татьяна Алексѣевна еще долго сидѣла у окна, вглядываясь въ прохожихъ и принимая каждаго издали за сына. Она ждала его и желала, чтобы онъ пришелъ, и знала навѣрно, что, приди онъ, она не дастъ ему переступить порога комнаты, какъ уже закричитъ на него и, пожалуй, исполнитъ свою угрозу: не пуститъ въ домъ. Платонъ не приходилъ. Когда же Татьяна Алексѣевна, не дождавшись сына, рѣшилась, наконецъ, лечь въ постель, сердце ея было такъ полно обиды и горечи, что она уже не чувствовала болѣе жалости къ Платону и родной, единственный сынъ казался ей ея злѣйшимъ врагомъ.
Прошло нбсколько времени. Татьянѣ Алексѣевнѣ не спалось. Вѣтеръ шумѣлъ въ саду и ударялъ вѣтвями деревьевъ въ окно ея спальни. Въ комнатѣ было душно, мягкая постель непріятно нагрѣлась, а подушки лежали неудобно, то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко. Изъ сосѣдней комнаты слышалось черезъ полуоткрытую дверь сонное дыханіе и легкое всхрапываніе Ольги. Татьяна Алексѣевна поворачивалась то на одинъ бокъ, то на другой, она настойчиво закрывала глаза и шептала молитвы, но глаза ея раскрывались сами собой и безсонно, широко глядѣли въ окружающую ее темноту.
— Боже мой! — шептала она. — Господи, Боже мой! — а стѣнные часы, точно торопясь куда-то, отбивали своимъ хриплымъ боемъ одинъ часъ за другимъ. Въ этотъ день Татьяна Алексѣевна видалась съ Платономъ; онъ приходилъ за своими вещами. И только теперь, среди спокойствія и тишины ночи, припомнила она все, что говорила сыну и отдала себѣ отчетъ въ своихъ словахъ. Ясно до осязаемости представлялось ей лицо Платона, и она съ ужасомъ замѣчала теперь, насколько оно исхудало, осунулось, какой кроткой и печальной улыбкой свѣтились его глаза. Она повторяла себѣ свои слова, жесткія и озлобленныя, а вслѣдъ за ними слышался ей тихій голосъ сына, и звукъ этого голоса шелъ ей прямо къ сердцу.
— Мама, мама! — слышалось ей. — Еслибы ты могла видѣтъ мою душу! Нѣтъ у меня силы примирить тебя съ собой… Какъ тебѣ тяжело! Ты любила меня и я довелъ тебя до ненависти… Сына ты возненавидѣла! Какъ же тебѣ тяжело!
— Молчи! — кричалъ другой, неузнаваемый отъ злобы и волненія, голосъ, — молчи! Надоѣли мнѣ эти глупости! Вотъ тебѣ мое послѣднее слово, послѣднее! Слышишь? Или ты бросишь свои глупыя затѣи, или же знай, что нѣтъ у тебя больше матери… Былъ у меня сынъ — нѣтъ его больше! Дорогу забудь къ моему дому.
Платонъ дрогнулъ; рука его крѣпко сжала спинку стула, лицо поблѣднѣло.
— Боже мой! Господи, Боже мой! — шептала теперь Татьяна Алексѣевна и протягивала руки передъ собой, какъ бы отстраняя отъ себя тяжелое воспоминаніе.
— Душа не терпитъ… Тянетъ меня къ несчастнымъ, страдающимъ. Истерзаюсь я, задохнусь… Куда мнѣ, такому-то? Погляди на меня. Не съумѣлъ я оправдать твои ожиданія, но постарайся простить.
Татьяна Алексѣевна приподнялась и сѣла на постели.
— Мой вѣкъ прожитъ, — шептала она, — а Оленька?
Ей вспомнилось, что, уходя, Платонъ встрѣтился въ дверяхъ съ сестрой. Онъ улыбнулся и протянулъ ей руку, но Ольга отвернулась и брезгливо подернула плечами. Гдѣ онъ теперь? Опять мелькнуло передъ ней его лицо, и точно всколыхнуло ее всю запоздалой, нѣжной жалостью.
— Платоша, родной! Блѣденъ… худъ… Не допусти, Господи! И какое здоровье у него? Все-то, все-то въ конецъ голодухой, да нуждой всякой расшатанное. Счастьемъ хвалился! Горевое твое счастье, бѣдняга. Мать, мать родная чуть не прокляла, изъ дому выгнала…
Всю ночь напролетъ шумѣлъ вѣтеръ и стучалъ въ окно вѣтвями деревьевъ, били часы и вздыхала сонная Оленька, а Татьяна Алексѣевна то садилась на постели, то ложилась вновь, а сонъ не шелъ и мысли ея вертѣлись на одномъ воспоминаніи. Наконецъ, въ окно взглянуло раннее, ненастное утро; по засѣрѣвшему небу побѣжали темныя лохматыя облачка. Татьяна Алексѣевна откинула подушки; посѣдѣвшіе волосы ея растрепались, утомленныя вѣки покраснѣли и распухли.
— Оба вы мнѣ равны, оба… Жалко мнѣ обоихъ, — думала она. Сердце ея еще было полно смутнаго раскаянія и тревоги, но она засыпала.
Съ той поры каждый вечеръ охватывало Татьяну Алексѣевну тоскливое, ноющее чувство: ночь и одиночество стали пугать ее. Утромъ она вставала твердая и спокойная, ночная тоска даже сердила ее. Она съ удивленіемъ спрашивала себя, откуда бралось это разнѣженное настроеніе, которое заставляло ее забывать обиды, несправедливость, все, кромѣ своей любви и жалости къ сыну. Днемъ приходила Глафира Осиповна, слонялась и надрывала жалобами душу матери скучающая Ольга, и Татьяна Алексѣевна чувствовала, какъ росло ея недовольство сыномъ, какъ закрывалось для Платона вновь ея материнское сердце. Она чувствовала все это и радовалась этому чувству; стараясь закалить себя, она жадно хваталась за каждый новый доводъ Глафиры Осиповны, доводъ, ксторый несомнѣнно подтверждалъ виновность Платона, и защищалась имъ противъ своей жалости и нѣжности къ сыну.
— У меня нѣтъ сына, — говорила она Глафирѣ Осиповнѣ — Онъ обидѣлъ меня, выставилъ меня на посмѣшище и я выкинула его изъ своего сердца.
— Платоша! — шептала она безсонной ночью. — Глупый, глупый! Неужели ты не придешь? Чему повѣрилъ! что мать, родная мать отъ него отвернулась. Звѣрь лѣсной и тотъ свое дитя жалѣетъ.
Но Платонъ не шелъ. Все также бодро и непреклонно глядѣла Татьяна Алексѣевна, но душевнаго спокойствія ея не стало совсѣмъ. Теперь уже и днемъ не могла она оторваться отъ своей тревожной думы о сынѣ; ее раздражали нытье и сонливость Ольги.
— Хоть бы занялась чѣмъ-нибудь! Слоняешься день-денской изъ угла въ уголъ, поневолѣ одурь возьметъ. Причесалась бы, что ли. Глядѣть-то на тебя зло беретъ.
Ольга куталась въ платокъ и ворчала.
— Будетъ ли этому конецъ! — хватала себя за голову Татьяна Алексѣевна, и она тутъ же думала, что если Платонъ опять не придетъ, она не выдержитъ и уйдетъ къ нему сама.
И она не выдержала и пошла. Цѣлыхъ двѣ недѣли не видала она Платона. До Шахова было больше трехъ верстъ. Татьяна Алексѣевна могла бы доѣхать туда въ своей телѣжкѣ, но ей не хотѣлось, чтобы кто либо зналъ о ея рѣшеніи навѣстить сына. Она надѣла темное платье, повязала голову чернымъ платкомъ и вышла изъ дому незамѣченная Ольгой. Въ полѣ шла уборка; встрѣчные крестьяне узнавали ее и нѣкоторые кланялись ей, но она отворачивала лицо и не отвѣчала на поклоны: въ этихъ людяхъ она видѣла теперь личныхъ враговъ, отнявшихъ у нея сына и ея лучшія надежды и ожиданія. Въ Шаховѣ она прямо направилась къ барской усадьбѣ. На дворѣ стояла баба и, нагнувшись, мыла мочалкой лохань. Она прикрыла рукой глаза, защищаясь отъ солнца, и оглядѣла Татьяну Алексѣевну съ ногъ до головы.