— Вамъ кого? — крикнула она ей.
— Доктора мнѣ,- отвѣтила Татьяна Алексѣевна.
— Дохтура? А вотъ идите прямо на крыльцо, тутъ и дохтуръ будетъ. Сейчасъ съ села пришелъ, гляди, въ прихожей еще.
Татьяна Алексѣевна поднялась на крыльцо, толкнула входную дверь и вошла въ больницу. Въ прихожей не было никого, всѣ двери были закрыты.
Татьяна Алексѣевна оглянулась, кашлянула раза два и сейчасъ же изъ маленькой боковой комнаты вышелъ незнакомый ей господинъ и подошелъ къ ней.
— Вамъ доктора? — спросилъ онъ, вглядываясь въ ея взволнованное лицо.
— Доктора, да, — отвѣтила Татьяна Алексѣевна.
— Такъ я къ вашимъ услугамъ. Что нужно?
Татьяна Алексѣевна вздрогнула и подняла на него удивленный и испуганный взглядъ.
— Вы? А Платоша? Платонъ Михайловичъ?
Въ двери выглянуло миловидное женское личико и въ прихожую поспѣшно вышла молодая дѣвушка.
— Вы не маменька ли Платона Михайловича? — спросила она.
— Да, я мать. — Дѣвушка быстро переглянулась съ докторомъ, а тотъ отвернулся и сталъ глядѣть въ окно.
— Такъ, видите ли, — запинаясь, заговорила дѣвушка, — вамъ, вѣроятно, хотѣлось бы видѣть Платона Михайловича, а это теперь неудобно…
— Отчего? — чуть не крикнула Татьяна Алексѣевна. — Гдѣ онъ? Здѣсь? Отчего мнѣ нельзя видѣть его?
— У него… Онъ боленъ… Мы къ нему никого не пускаемъ.
Передъ глазами Татьяны Алексѣевны мелькнуло что-то темное, съ яркими красными и зелеными кругами, въ груди замерло что-то непомѣрно большое и тяжелое. На минуту она прислонилась къ стѣнкѣ и опустила голову, чувствуя, что силы измѣняютъ ей… Никогда въ жизни не любила она такъ своего сына, никогда такъ горячо и нетерпѣливо не рвалась она къ нему.
— Нѣтъ, — начала она прерывающимся шепотомъ, — я не уйду! Я мать… нельзя такъ. Пустите меня къ нему! Ради Бога! Что же это такое? — слезы полились по ея щекамъ, но она не замѣчала ихъ. Докторъ повернулся отъ окна, тихо сказалъ нѣсколько словъ молодой дѣвушкѣ, и они вмѣстѣ посмотрѣли на нее.
— Пустите! я не уйду… Ради Бога! — продолжала умолять Татьяна Алексѣевна.
— Ну, вотъ что, — сказалъ докторъ. — Отказать вамъ трудно, такъ и быть… Тщательная дезинфекція… Но, предупреждаю, долго оставаться около него нельзя, это можетъ повредить. Идемте!
Татьяна Алексѣевна быстро оправилась, перестала плакать и пошла за докторомъ. Въ большой свѣтлой комнатѣ на узкой больничной кровати лежалъ Платонъ; тѣло его вытянулось, голова глубоко ушла въ подушку, а лицо было изжелто блѣдное, живо напомнило ей другое, уже забытое ею: тотъ же цвѣтъ натянувшейся кожи, тѣ же черты… Только то лицо было старше и выраженіе его яснѣе и спокойнѣе. Больной спалъ. Татьяна Алексѣевна подошла къ нему на цыпочкахъ, встала надъ нимъ и, съ силой сжимая одну свою руку въ другой, глядѣла на него сухими глазами, все съ тѣмъ же непомѣрно большимъ чувствомъ въ груди.
— Тусикъ, Тусикъ! — тихо позвала она, какъ звала сына прежде, когда онъ былъ еще совсѣмъ маленькій и только что учился ходить. Онъ самъ далъ себѣ это названіе.
— Тусикъ, родимый! что это съ тобой?
Платонъ открылъ глаза, узналъ мать, узналъ свое смѣшное, искаженное имя, которое почти забылъ, и радостно улыбнулся.
— Ты пришла? — прошепталъ онъ, — пришла? Какъ ты добра! я ждалъ…
— Не говорите, Платонъ Михайловичъ; нельзя говорить, — остановилъ его докторъ.
Платонъ опять улыбнулся, указалъ глазами на доктора и чуть слышно шепнулъ:
— Строгь.
— Ты слабъ, Тусикъ, ты боленъ, — какъ бы въ оправданіе доктору отвѣтила ему Татьяна Алексѣевна.
Платонъ закрылъ глаза и скоро, казалось, заснулъ. Вдругъ лицо его словно встрепенулось, вѣки широко раскрылись.
— Отойди! — съ тревогой въ голосѣ сказалъ онъ матери, — дальше отойди: заразиться можешь.
— Нѣтъ, нѣтъ, оставь… Спи, не безпокойся.
Она сѣла около кровати и, не спуская глазъ, глядѣла на его лицо съ рѣденькой, рыжеватой бородкой, на длинные рѣдкіе волосы на подушкѣ, на его руку съ тонкими пальцами и коротко остриженными ногтями. Ни одна мысль не шла ей въ голову, она только глядѣла и всей душой своей, всей силой воскресшей нѣжности къ сыну ушла въ это созерцаніе. Она не могла бы сказать, сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ она вошла къ сыну: можетъ быть часъ, можетъ быть цѣлый день.
— Мама! — позвалъ его голось, и она опять увидала его кроткіе, задумчивые глаза. — Помнишь ли, я говорилъ тебѣ о своемъ счастьѣ? За что… столько? Я огорчилъ тебя… обидѣлъ… Ты простила, пришла… любишь меня. За что?
— Глупый! глупый!..
— Хорошо такъ и умирать.
Татьяна Алексѣевна заплакала.
— Нѣтъ, Тусикъ, нѣтъ! живи! Ты будешь жить!
Онъ слишкомъ усталъ отъ своей длинной рѣчи.
— Пожалуйста, — едва разобрала Татьяна Алексѣевна, — пожалуйста, не плачь.
Докторъ вошелъ опять, взглянулъ на больного и сказалъ Татьянѣ Алексѣевнѣ, что ей бы лучше уйти. Она покорно встала, но Платонъ услыхалъ шорохъ ея платья и зашевелилъ губами.
— Что? — спросила она, наклоняясь къ нему.
— Руку! — сказалъ онъ однѣми губами.
Она, плача, вложила свою руку въ его; онъ поднялъ ее съ трудомъ и приложилъ къ губамъ.
— Прощай! — сказалъ онъ такъ, что она не слыхала, а только почувствовала это слово на своей рукѣ.
Цѣлый порывъ отчаянія всколыхнулъ ея душу. Она бросилась на колѣни и, цѣлуя безъ разбора руку больного, простыню, край одѣяла, повторяла только одно:
— Тусикъ мой! Тусикъ, Тусикъ!
И это нелѣпое имя выражало въ ея устахъ. такую бездну любви и горя, такъ много сливалось въ немъ смѣшного и трогательнаго, что изъ подъ спущенныхъ рѣсницъ Платона скатилась слеза, а на губахъ мелькнула слабая улыбка.
Всю ночь слушала Ольга, какъ молилась, рыдала и билась головой о полъ ея мать. Не чувствуя въ себѣ силы совладать съ охватившей ее жутью, она убѣжала въ кухню къ Матренѣ и, съежившись отъ страха и холода, прижалась въ углу на жесткой подстилкѣ. Матрена вскочила.
— Слушай, слушай, — сказала Ольга и указала рукой по направленію спальни матери.
До самаго свѣта сидѣли онѣ, разговаривая шепотомъ.
— Уходитъ! — вдругъ объявила Матрена, прислушиваясь къ стуку захлопнувшейся двери.
Но не прошло и двухъ часовъ, какъ Татьяну Алексѣевну привезли изъ Шахова въ телѣгѣ. Глаза ея были широко раскрыты и изъ этихъ глазъ глядѣло большое, никогда неизсякающее материнское горе. Когда Ольга съ плачемъ подошла къ ней, она отстранила ее рукой.
— И на тебѣ вина… передъ братомъ, — строго сказала она и неопредѣленнымъ жестомъ указала на небо.