Глава 5
Из-за лекарств старик стал сонным и вялым; теперь он уходит спать раньше, отправляя в кровать и меня, – даже ещё стемнеть не успевает. Кажется, настал тот самый правильный момент, когда можно снова рискнуть.
Всё складывается даже удачнее, чем в прошлую вылазку: Николай спит как убитый, а меня из-за режима даже под снотворными не так сильно шатает. Я спускаюсь на нижний этаж, толкаю тяжёлую дверь. В конце коридора в проёме горит свет, и я иду на него, словно влекомый любопытством мотылёк. Я заглядываю внутрь: на бельевых верёвках сушатся рубашки и простыни, и за ними Мария вываривает что-то в большом чане, пахнет сырым хлопком, щёлочью и ещё чем-то едким. От посудины поднимается столп густого пара, и воздух здесь очень непривычный: такой влажный, горячий и насыщенный, что его хочется выкашлять. Погружённая в свои мысли женщина оборачивается и вдруг натыкается на меня.
– Ох, боже! – пугается она, совсем как в первый раз, на секунду прикрывая глаза и хватаясь за грудь. – Это ты!.. Опять сбегаешь?
Я неловко киваю, осматриваясь. Подхожу к чану и осторожно заглядываю внутрь, стараясь не задеть его: знаю, что к горячему лучше не прикасаться. Смешно, там в кипящей воде плавают какие-то вещи: халаты, платки, носки, совсем как еда на всяких кулинарных картинках.
– А зачем вы варите суп из вещей? – удивляюсь я.
Мария заходится в живом искристом смехе, похожем на переливчатый звон мензурок:
– Это не суп, глупышка! Я вывариваю бельё, чтобы его отбелить.
– А как это работает?
– Засыпаешь соду, добавляешь немного уксуса и кипятишь с вещами. И всё само отбеливается, – поясняет она и снова принимается помешивать варево длинной деревянной палкой.
– Ничего себе! А как это? Из-за углекислого газа? – загораюсь я, припоминая уроки химии.
– Понятия не имею. Главное, что работает. – Мария машет рукой. – А что случилось? Чего опять прибегаешь?
– Ну… – я неловко начинаю мять подол свитера в руках, – мне хочется посмотреть на других таких, как я. И… почему их держат здесь, а меня там?
– Думаю, это не нашего ума дело, – сдержанно и грустно качает головой Мария.
– Да? – печалюсь я. – А ещё… Ещё мне надо признаться кое в чём. – Я чувствую, как становится жарко, не от горячего пара, а от стыда. – Мне на самом деле нельзя есть. И нельзя пить молоко! Это было враньё. Простите меня, пожалуйста! – Я почти хнычу, и слёзы готовы сами хлынуть ручьями. – Мне не хотелось врать, мне просто было очень интересно! Правда!
– Ой да что ты, лапушка! – смеётся в ответ она, вдруг прижимая меня к себе, и я чувствую её мягкое, нагретое паром тело, так непохожее на всё, чего мне прежде доводилось касаться. Такое живое. – Ничего страшного, не кори себя! Лишь бы тебе плохо от молока не стало, а остальное неважно! – И треплет меня по волосам.
Меня… меня не поругали? Так бывает?
– А ты что же, так и будешь ключи у бедного Николая воровать? – спрашивает она, возвращаясь к делу и заталкивая на дно всплывающие пузыри простыней.
Действительно, это совсем-совсем неправильно. Видимо, если ложь ещё можно оправдать, то воровство уже нет?
– Если в этот раз повезло, то может не повезти в следующий, – задумчиво продолжает она. – И… есть у меня одна идея. Знаешь, почему я тогда по двору пробегала? Я свою связку ключей потеряла, и пришлось через открытые двери бежать, чтобы попасть в постирочную. Думала, никто не заметит, пока ключи не найду. Заметили. Ох и нехороший же был разговор! – припоминает она. – Весь день проискала и не нашла. Пришлось ездить в город, новые заказывать. А потом уже как новая связка была готова, я свои старые ключи откопала. В прямом смысле – они в корзину с бельём завалились, вот и не нашла! Но я об этом никому не сказала. Я это всё к чему: если уж ты так сюда бегать и продолжишь, то лучше у бедного Николая не воруй. Возьми мою старую связку, – предлагает женщина каким-то странным, плоским тоном.
Ушам поверить не могу! Получается, я смогу когда захочу сюда приходить? Вообще в любую ночь?
– На, бери. – Она достаёт из кармана платья ключи, эта связка поменьше Николаевой раза в два. Женщина доверительно кладёт её мне в руки, накрывая своими ладонями, и грозно велит: – Только спрячь хорошо. Если об этом узнают, нам вдвоём плохо будет.
Неужели… неужели мне кто-то так верит? Это же страшная ответственность! Столько шансов и перспектив мне не было доступно никогда. И они в моих руках. Столько свободы, что голова разрывается от возможностей.
– А вы правда… – Я запинаюсь, потому что не могу даже оформить мысли в слова. – Зачем вы мне их отдаёте? Почему?
– Так не дай бог Николай ещё поймает за воровством! А я детишек знаю, от любопытства их не убережёшь. Сами всё узнают да успокоятся, – махнула она. – Воспользуйся ими с умом… – И опять она говорит как-то странно.
– Спасибо большое! – просто не верю я своему счастью. – А вы что? Даже следить за мной не будете?
– У меня так много дел, ещё и следить! – Мария смешно закатывает глаза, но тут же опять серьёзно на меня смотрит. – Могу только предостеречь, не более того. Слушай… Если ночью как-то окажешься в коридоре и вдруг услышишь голос, который будет просить тебя открыть дверь, – не отвечай ему. Не открывай.
Вернувшись наверх, я решаю, что спрятать ключи можно только в ящике с кубиками. Это единственное место в крыле, которое Николая совершенно не интересует. Наверное, его бы воля – он бы эти кубики сжёг, чтобы мне нечего было разбрасывать. Да и на руку играет то, что за чистотой моей палаты старик теперь практически не следит, лишь проводит ревизии после моей уборки.
Кстати, после операции Николаю с каждым днём становится всё лучше, и он уже ходит не с костылями, а с тростью, и настроение и у него постепенно улучшается. А значит, у него вот-вот снова появятся силы бузить и ворчать на меня. Но мне даже это в радость: значит, болезнь отступила.
– Послушай, я тут собирался съездить на пляж. Не хочешь со мной? – невероятно будничным тоном предлагает доктор, стягивая окровавленные перчатки.
Вот так просто, будто это просьба протереть стол после некропсии[7], а не поехать на пляж. Нет, конечно, мне известно, что такое пляж. Это участок прибрежной местности у большой воды: реки или озера. И даже может статься, что у моря или целого океана. Но ведь это может значить только одно! Что мы покинем особняк!
– Пляж?! Какой пляж? – мелькают в голове фотокарточки и иллюстрации из книг, где до самого горизонта простирается синяя степь волн, такая же бескрайняя, как и небо над ней, прыгают по хребтам катера и густым басом зовут гудки пароходов.
– Минутах в сорока отсюда есть побережье, – поясняет доктор. – Там обычно мало людей, за что я и люблю там бывать. Мне кажется, тебе понравится.
– Да! Да, конечно! Я очень хочу с вами! – Я прыгаю от восторга. – А мы что, поедем туда? Прям поедем? На лошади? На автомобиле? На поезде? – перечисляю я известные мне средства передвижения.
– На автомобиле, да, – кивает доктор, стягивая тряпичную маску.
– А Николай с нами поедет? – Я всё прыгаю вокруг него, будто маленький спутник по орбите.
– Нет, ему нужно до конца выздороветь. – Доктор споласкивает руки, вытирает о хрустящее вафельное полотенце и выходит из препарационной. – Иди к Николаю, оденься. Встретимся внизу.
Снаружи я вижу доктора уже в красивом белом костюме, которого он прежде при мне не носил. Это выглядит удивительно нарядно, и я теперь хочу себе такой же. Если всё же что-то пойдёт не так, как планирует доктор, и я вырасту, то мне бы очень хотелось вырасти, как он. Но вместо торжественной прогулочной одежды на мне синий комбинезон и заскорузлые резиновые сапоги, от которых меня кренит в стороны, как косолапого медведя.
– Сегодня отличный день для прогулки, – говорит доктор, глядя в небо: ветер торопливо гонит с запада темнеющие облака, взволнованно шепчутся листья. – Видишь? Где-то часа через два грянет гроза. Значит, на пляже наверняка не будет ни души. Всё побережье будет в нашем распоряжении. – Он идёт чуть впереди меня, и я по траектории понимаю, что сейчас мы зайдём за угол и я увижу фасад дома!
– А почему это хорошо, что других людей там не будет? – Мы на пару с едва ковыляющим Николаем стараемся не отставать. Соломенная шляпа на верёвочке то и дело спадает с затылка на спину.
– А зачем нам лишние гости? – Доктор пожимает плечами. – Если повезёт, мы найдём в песке парочку аммонитов. Эти места богаты на окаменелости.
Мы заворачиваем за угол особняка, и я вижу широкую подъездную дорожку – впрочем, довольно заросшую, террасу, большие каменные вазы, обвитые плющом. И конечно, главный вход; под скатным навесом скачет ряд тонких резных балок, рассохшихся от времени, высоко над ним я вижу железную ржавую решётку балкона. Мутно поблёскивают зарешечённые стёкла, этажи-башни уходят высоко в небо. Доктор идёт чуть дальше, и за выступом эркера на площадке под растянутым тентом я вижу автомобиль – чёрный и какой-то нелепо длинный, не меньше шести метров, – с полосой окон вдоль кузова. Из-за больших круглых глаз-фар у капота автомобиль будто растягивает широкую безумную улыбку буферным ртом. «Катафалк!» – осеняет меня. Должно быть, это он так страшно шумел тогда под окнами заднего двора.
– Ничего себе! – Я бегаю вокруг машины, разглядывая своё отражение в его скруглённых лаковых боках. – Настоящий автомобиль! А вы сами его водите? А вам не страшно? – Я запоздало соображаю, что это глупый вопрос: конечно же, доктору ничего не страшно!
– Давай, забирайся. – Он открывает мне пассажирскую дверь переднего сиденья.
Я впервые поеду в автомобиле! Я впервые увижу большой мир! Побываю на пляже! Это самый счастливый день моей жизни! Каждый раз, когда мне кажется, что лучше уже и быть не может, непременно происходит нечто ещё замечательнее. От волнения и восторга я верчусь волчком на месте, ощупывая диванчик, ручку, кожу сиденья, приборную панель со множеством необычных циферблатов. И пахнет тут совсем ни на что не похоже, мне и описать тяжело; это не неприятный запах, но какой-то такой, какой исходит от керосиновых ламп и резиновых перчаток.