Я замираю. Такого раньше не было. Он нетвёрдо опирается на раму, склоняет голову, а потом вдруг валко опускается на колени и прямо так и ложится на пол. Я пугаюсь, подбегаю, пытаясь определить признаки инсульта, но понимаю, что это не он. Я поднимаю Николая, волочу на своей спине в палату – ноги подгибаются от тяжести, я кое-как дотаскиваю его до кровати, роняю на постель. В ужасе щупаю пульс, снимаю связку ключей с пояса – он даже не возражает – и бегу скорее на второй этаж звать доктора. Влетаю в коридор, барабаню во все двери, испуганно зову его. Наконец одна открывается. «Там! Там Николай!» – задыхаюсь я, неопределённо тыкая пальцем в сторону лестницы, и мы вместе несёмся в больничное крыло.
Я наблюдаю, как доктор молча осматривает старика, ставит укол аспирина, ходит в операционную за аппаратурой, измеряет давление, слушает сердце, снимает электрокардиограмму, пока Николай всё стонет и тяжело дышит, стараясь скрыть боль.
– Тут я уже не могу ничем помочь, – наконец безэмоционально говорит доктор, отнимая от его перешитой груди стетоскоп. Я впервые вижу, сколько на ней шрамов: совсем-совсем старых и новых.
Я смотрю почти со слезами – разве это возможно? Разве он не способен на что угодно? Я вцепляюсь в рукав доктора, когда он встаёт со стула, с мольбой заглядываю в глаза, но его лицо не выражает ничего.
– Разве ничем-ничем нельзя помочь?!
– Я назначу поддерживающую терапию, но вряд ли это поможет надолго. – Он сворачивает провода кардиографа и складывает на тележку.
Я выбегаю за ним в коридор.
– Но ведь вы можете даже мёртвое сердце завести!
Доктор так же молча заходит в операционную, раскладывает оборудование на места, пока я взволнованно бегаю вокруг него. Мне кажется, он вот-вот достанет какие-то волшебные инструменты или пилюли, которые способны всё исправить, но…
– Мне очень жаль. В этот раз ничем помочь не могу. Держи, – передаёт он мне из шкафчика ампулы с нитроглицерином и гепарином.
Я удивлённо смотрю на них. Так, значит, это всего лишь стенокардия? Да как с ней можно не справиться?!
– Если вы не хотите, то это сделаю я! – выпаливаю дрожащим голосом.
И едва гаснут последние отзвуки этих слов, как я понимаю, какая это страшная наглость. Губы доктора трогает печальная усмешка. Он, чуть сощурившись, долго смотрит на моё отражение в стеклянной дверце витрины.
– Ну, попробуй, – легко соглашается он, а затем идёт куда-то к стальным архивам.
Я наблюдаю, как он перебирает документы и папки в ящиках, пока наконец не передаёт мне удивительно массивный конверт. Я откладываю медикаменты и начинаю копаться в бумагах. Там целый ворох снимков и анализов, разложенных в хронологическом порядке, и чем дальше я в это зарываюсь, тем быстрее гаснет мой энтузиазм. Какой ужас. Да на всей кровеносной системе Николая живого места нет! Надо действительно быть волшебником, чтобы заставить это глубоко больное сердце прослужить до стольких лет. Я роняю снимки, они разлетаются под ногами, а на глазах выступают слёзы. Ну конечно, чего ещё можно было ожидать. Уж если доктор говорит, что ничего нельзя сделать, то куда лезу я, кто дальше некропсии ничего не умеет!
– Врождённый порок, маршрутизация, ангиопластика, протез клапана, шунтирование… Всего девять операций в разные годы жизни, и это только на сердце, – сложив руки на груди, перечисляет доктор. – Он уже давным-давно должен быть мёртв.
– А если совсем новое сердце трансплантировать?.. – тихо предлагаю я.
Он хмыкает:
– Для начала такое где-то надо найти. Да и не в одном сердце уже дело.
– Но ведь вы можете даже заставить весь организм целиком обновиться! Вы же мне сами рассказали! Почему этого нельзя сделать? – горько кричу я.
– Мы не успеем. Сомневаюсь, что он вообще проживёт хотя бы до зимы. – Доктор задумчиво пощипывает подбородок. – Тебе следует знать, что на некоторых этапах от вмешательства больше вреда, чем пользы. И иногда отказ от действия – тот необходимый компромисс, который поможет пациенту прожить ещё хотя бы немного, – тихо и серьёзно говорит он.
Я опускаю взгляд на блестящие стеклянные бока пузырьков и вижу в них только своё бессилие. Я ничего не умею. Ничего не могу. Я отчётливо ощущаю свою немощность. И ведь на моих глазах были все симптомы: одышка, кашель, боли в левой части тела, потливость, отёки. Николая можно было бы спасти! Мне кажется, это только моя вина, что он сейчас лежит там. Вина моей неопытности и несостоятельности. Вначале бабочка, теперь он. Неужели поздно что-то исправлять?
Нет-нет-нет! Ни за что!
Без возни Николая в больничном крыле становится пусто. И тихо. Никто больше не снуёт по коридору, звеня вёдрами с водой, никто не ворчит и не ругается, и я не слышу его привычного шарканья с упором правой ноги на носок. Я круглыми сутками штудирую книги по кардиологии и гериатрии и чем больше читаю, тем больше растёт уверенность, что я ничего не знаю. Хочется плакать от беспомощности, я почти себя ненавижу. Каждое новое знание заводит меня в тёмный безвыходный лабиринт всё глубже и глубже, и, когда кажется, что вот он, ответ, только руку протяни, непременно оказывается, что из каждого правила есть исключения и на каждый патогенез найдётся с два десятка диагнозов. И колесо делает новый оборот. Будто я вслепую лезу по дереву и понятия не имею, на какой ветке искать плод. Не зная, за что хвататься, я изучаю всё подряд, и термины и клинические картины смешиваются в голове в сумбурную кашу, хотя такого раньше со мной не бывало. Когда доктор проходит мимо по коридору, где я сижу под подоконником на полу, обложившись пособиями, снимками и атласами, я ловлю его сочувственные взгляды.
«Так ты тоже через это прошёл? – хочется спросить его. – Тогда как это преодолеть?»
Я стараюсь как можно больше времени проводить с Николаем. Пока не учусь, хвостиком семеню за ним по крылу, когда он находит силы для прогулки. Ловлю каждое слово или просьбу. Всё время кажется, что я могу пропустить тот момент. Боюсь, что однажды зайду в комнату, а его там уже не будет. Как с моей бедной репейницей. Я всё время хочу что-то спросить, будто он может поделиться чем-то невероятно важным, но я не знаю, какой вопрос будет правильным. И потому осекаюсь на полуслове, не спрашивая ничего.
Николай непривычно тихий. И немного улыбчивый. Под его чутким руководством и внимательным взглядом доктора я учусь ставить уколы; прощупываю кожистую старческую руку, шприц под углом в двадцать – двадцать пять градусов, срез иглы вверх – повторяю я про себя инструкции. У самого носика внутри я вижу красную каплю и радуюсь этому так, будто только что не вена в руке нашлась, а мне удалось провести сложнейшее эндопротезирование.
– Молодец, – хвалит меня впервые за всю мою жизнь Николай. – Молодец.
Я учусь взаимодействовать с живым человеком: мерить давление, обращаться с катетерами, капельницами, стетоскопом, ультразвуковым аппаратом. Доктор показывает мне под микроскопом лейкоциты, тромбоциты и эритроциты, рассказывает, как подсчитать их в мазке на предметном стекле и как в гемометре узнать количество гемоглобина. Передо мной встают новые проблемы: диагностика и расшифровка результатов сбора анамнеза. Это оказывается настолько комплексная наука, что голова пухнет, и, засыпая, я думаю только о лабораторных пробах и методах биопсии, за закрытыми веками взмывают и опадают аномальные ритмы кардиограммы. Я даже прошу доктора увеличить мне дозировку снотворного, лишь бы не думать, лишь бы просто отключаться и забывать обо всём хотя бы на ночь.
Через те книги и журналы, что поновее, в глянцевых обложках и с красочными фотографиями, я выясняю, что оборудование в больничном крыле хоть и неплохое, но устаревшее, многого, оказывается, недостаёт. В мире появилось множество экспериментальных техник и точных аппаратов, способных облегчить работу. И тем удивительнее, что доктор, даже с его скромными ресурсами, смог достичь таких результатов и довести Николая до его лет.
Когда я смотрю на старика, то пытаюсь прочитать на его лице, что он чувствует. Что чувствует человек, знающий, что у него почти не осталось времени?
– Детям умирать проще. – Доктор теперь сам ухаживает за своими инструментами. Я наблюдаю, как он моет лабораторные капилляры в кипятке и они будто исчезают в воде до того момента, пока снова не вынырнут на поверхность.
– А вы это видели? – немного пугаюсь я.
– И не раз. – Он привычно протирает стекло хрустящей белой тканью вроде той, из которой сшит его халат, затем проверяет на просвет. – Во времена моей ранней практики две трети не доживали и до года.
Трубочка скатывается с его ладони в ёмкость с чем-то очень пахуче-едким, похожим на спирт, и будто растворяется там из-за одинакового коэффициента преломления.
– Некоторым везло продержаться до двенадцати, а то и тринадцати лет. Но нам их часто привозили в отделение, когда уже было слишком поздно. Впрочем, эти дети послужили своей цели. – Он смотрит на меня с неким намёком. – А значит, умерли не зря.
– Принеси-ка воды, – просит Николай.
– Сейчас! – моментально отзываюсь я, вскакиваю, как солдат на горн, и несусь к старику с зеленоватым гранёным стаканом.
Он берёт его трясущимися руками, делает несколько крупных звучных глотков – я вижу, как подпрыгивает кадык на шее, – а потом тяжело и мутно смотрит на меня.
– Ты уже знаешь, что будешь делать в будущем?
– Я? – Что ещё за удивительный вопрос. – Стану хирургом? – Мне это казалось очевидным, да я ничего другого и не умею. Это будто бы и не обсуждалось, и меня такой путь более чем устраивает. – Научусь лечить самые разные болезни. Чтобы больше никто не умирал, – надламывается мой голос.
– Это хорошо, – кивает старик. – Главное, чтобы так и оставалось… Знаешь, я ведь тоже хотел стать врачом. Таким, который способен чудо совершить. Как он. – Старик мотает головой в сторону коридора, где сегодня доктор засиживается в операционной. – Жаль, что мне этого