просто не дано, – отрешённо произносит Николай, роняя голову на грудь.
Я не знаю, как его поддержать и как вообще реагировать на этот внезапный поток откровенности – быть может, призрак близкой кончины так развязал ему язык? – поэтому просто молчу, поджимая губы и стуча носками сандалий друг о друга. Но если бы нужные слова нашлись, мне бы хотелось сказать, что он наверняка не хуже.
– А давно вы здесь?
– Что? – глуховато переспрашивает он.
– Как давно вы здесь? – повторяю я громче. – В этом доме?
– Уже лет пятьдесят, – отмахивается старик, блуждая мыслями в картинах прошлого.
– Ничего себе! – вырывается у меня. И представить сложно, насколько это долгий срок, кажется, будто Николай должен был ещё птиц моа застать. – А вы и снаружи жили?
– Разумеется. В университет ходил и в стационаре работал.
– А сюда зачем приехали? – жадно спрашиваю я. Если на него впервые напала такая словесная охота, то он, быть может, даже не заметит, как много мне рассказал?
– Напросился, – скрежещущим смешком отвечает старик. – Я хотел учиться у лучшего, – в его тоне сквозит мечтательность с оттенком сожаления.
– Вы, получается, давно с доктором? – Всё кажется, что я ступаю по тонкому льду и что стоит чуть сильнее надавить, как вся эта моя затея с расспросами провалится.
– Давно, конечно, – кивает старик, и голова его на тонкой шее качается, будто шарик на пружинке. – С самого начала был с ним.
– Как это? С начала?
– Я был с ним, ещё когда он и здесь-то не работал, когда не было у него ни этого дома, ни даже планов вести свои исследования.
– Ого! А… – я в нетерпении ёрзаю, – вы, выходит, много о нём знаете?
– Меньше, чем мне хотелось бы. – Словно прочтя что-то на моём лице, он усмехается. Кажется, напрягает память и решает про себя, чем именно стоит делиться. Наконец проницательно хмыкает: – Что, хочешь всё узнать?
Не получилось незаметно.
– Я мало знаю о его первых годах. Только что родился он со скверным здоровьем. Слабость, бледность, боли в голове и онемения конечностей… Что, уже догадываешься, что за диагноз? – кривенько улыбается старик. – Тогда, конечно, медицина не была такой, в те годы считали, что все недуги от неумеренности характера. Только в университете он выяснил, что в его слабости виноват не характер, а – да, да, вижу, правильно думаешь – врождённый порок. Вот только никто ещё не оперировал такие патологии. А раз никто способа не знал, оставалось придумать самому. Он всеми силами стремился в хирургию, настаивал, чтобы его брали на операции и вскрытия, хотел понять, с чем придётся иметь дело. Всё это совпало с первыми открытиями начавшейся тогда научно-технической революции. Мир менялся, одни идеи тянули другие, как рыболовная сеть.
Николай немного переводит дух. Это видно – ему тяжело говорить. Наконец он продолжает:
– Но общественная больница не позволяла внедрять всё так скоро, поэтому он на свои скромные сбережения купил инструментов и открыл частную практику. Нарочно искал самые тяжёлые случаи, чтобы набить руку. Много пациентов тогда погибало, что, конечно, нехорошо. Ясно было, что нужно больше знаний. Доктор стал изучать поначалу все смежные специальности, потом углублялся в сосудистую хирургию, пульмонологию, биохимию, гистологию, эндокринологию, цитологию – любые области, до каких мог дотянуться. Перепробовал тысячи теорий, даже самые сумасшедшие. Научное сообщество его тогда невзлюбило, наш доктор тактом не отличался. – Припомнив что-то, старик слабо смеётся. – Зато успех операций рос, и он нашёл покровителя, который верил в его исследования. Но патология сердца так и терзала его. Иронично, врач, который спасает других, не может спасти себя. Иногда его мучили такие боли, что он не мог стоять на ногах. Он пытался найти кого-то, кто его прооперирует, но ни один хирург за это не брался, уверяя, что это будет летальное вмешательство. Ему все советовали угомониться и прожить в покое хотя бы последние дни… Но разве он мог? Выход был один: провести самому себе операцию на сердце. Хах, сам себе, на сердце! Под местным анестетиком! Да для кого это вообще возможно?! – восторженно гаркает Николай. – А он смог! Своими глазами я это видел! – Старик стучит себя по уголку глаза.
– О-о! – вырывается у меня вздох осознания. – Погодите, так… вы ему ассистировали?
– Я тогда ничегошеньки в этом не смыслил. Представляешь, как я был напуган! Интернишка на первой практике! Но в тот день я понял, кто рядом со мной, – старик доверительно понижает голос. – Я ведь шёл по его стопам. Учился, где он, работал, где он. А когда доктор переехал и стал трудиться здесь, на окраине – в этом доме ведь раньше тоже была больница, знаешь? – я последовал за ним. Даже если он меня не звал. – Николай печально улыбается. – Здесь он и начал работать над тем, над чем работает сейчас: над созданием жизни практически из ничего. Из мёртвой материи. Как видишь, – он обводит меня сухой, холодной ладонью, – это у него получилось блестяще.
Блестяще, это верно, но… снова мне вспоминается белое больное лицо с впалыми глазами. А он? Тоже получился блестяще? Тогда почему он там, внизу, в камере, а я здесь?
– Конечно, кто-то должен был ему здесь помогать. Все, кто когда-либо работал в стенах этого особняка, – люди без будущего, которые должны были умереть. Те, кого он вытащил с того света и кто обязан ему жизнью. Он всегда заключал одну и ту же сделку с единственным условием: спасение придётся отработать. Те, кто служили здесь, не знали, когда он их отпустит и что попросит. Мог и сразу, как только человек встанет на ноги. Мог через несколько месяцев. А могли пройти и годы, прежде чем он попросит о возврате долга. Но не пугайся, цена всегда была разумна. Он помнил, что в жизни главное – жизнь.
– А вы с… ну, той женщиной с первого этажа, получается, тоже… – поражаюсь я.
– Конечно. Меня он спасал много раз. – Внезапно его тон меняется: – Хотелось бы верить, что спасёт и в последний.
Он недолго молчит, утопая в своих воспоминаниях, как в шумном водовороте. Затем переводит на меня удивительно ясный взгляд и вдруг хватает мою руку обеими ладонями так резко, что я отшатываюсь от испуга. В голосе дребезжит волнение: – Ты держишься лучше всех. У тебя есть все шансы. Что бы ни случилось, не перечь ему! Делай всё, что он попросит, слышишь? Слышишь? – повторяет он до тех пор, пока я испуганно не киваю ему в ответ.
Я просыпаюсь среди ночи от какого-то странного звука. Открыв глаза, гляжу на белый потолок в трещинах штукатурки, не сразу осознавая, что же это за шум. Раскатистые голоса. Откуда-то из коридора. Мне не очень хочется вставать, но любопытство сильнее: я явно могу разобрать приглушённые слова доктора и неестественные, истеричные вскрики Николая, будто он на что-то злится.
Я потихоньку выбираюсь из нагретой постели и, вжавшись в пол, шаркаю к выходу. Осторожно приоткрываю створку. За дверями темно, и только два луча – от иллюминаторов операционной – словно горящие глаза прожекторов, падают отчётливыми кругами на блестящий кафель. Я прокрадываюсь на цыпочках ближе, прикладываю ухо к щели, задерживаю дыхание.
– …Не могу этого сделать! – цедит доктор раздражённо и грубо. Раньше он никогда таким тоном не говорил, мне даже страшно становится. – Это физически невозможно!
– Ты врёшь! Ты всё врёшь! – истошно кричит Николай, голос дрожит, будто старик вот-вот расплачется. – Как ты не понимаешь? Я умираю! Я прослужил тебе пятьдесят лет! Если я умру, кто останется с тобой? Кто тебя поддержит, как это делал я?
– Мне ничья поддержка не нужна, – холодно отвечает он. – И я уже сделал всё, что в моих силах.
– Ты мне обещал!
– Я никогда и никому ничего не обещаю! – отрезает доктор. – Я сказал, что может быть, я смогу. Но видишь, я даже сам себе не помог. Как ты думаешь, что я могу успеть за такой короткий срок?
– А чего ты ждал столько времени?! У тебя в запасе были годы! – Я слышу, что Николай начинает плакать. – Я ждал! Я не хочу умирать…
– Ну-ну, – пытается успокоить его доктор, но голос звучит отстранённо. – Я тебя предупреждал.
– Ты ведь уже узнал, как преодолеть смерть, не так ли?
– Я ещё ничего не знаю наверняка…
– Ложь! Ты давно этому научился! Почему ты мне ничего не рассказываешь?!
– Я не знаю, как это сделать с живыми людьми! – рычит он. – Думаешь, мне это нравится?
– Ты ведь мне врёшь, – бессильно захлёбывается старческий дрожащий голос. – Ты уже это делал с собой… Никто тебя не знает, как я. Почему ты не хочешь…
Я слышу грохот и пытаюсь хоть что-то разглядеть в едва просвечивающей щели не толще листа бумаги, лезвие света неприятно колет зрачок. Николай, кажется, ползёт по полу, цепляясь за колени доктора. Тот изумлённо отшатывается, налетает на комод спиной, роняя на пол листы и папки. Прикрывает глаза, делает долгий, глубокий вдох, будто пытаясь не терять самообладания.
– Пожалуйста! Пожалуйста! – умоляет Николай. – Прошу тебя, папа!
– Не зови меня так! – Доктор яростно вырывается, и старик падает на пол. – Хватит унижаться! – с ледяным гневом кричит он, и эхо разносит звон по крылу. – Найди в себе немного чести хотя бы умереть достойно!
В щель я вижу, как он решительно направляется к выходу, тут же испуганно отскакиваю и, поскальзываясь на кафеле, со всех ног бегу в палату. Сердце бешено колотится в груди, я ныряю под одеяло, накрываюсь с головой и стараюсь успокоить дыхание. Я слышу удаляющуюся звонкую дробь туфель доктора, скрип, затем с силой захлопывается дверь коридора – так, что стены дрожат.
В тишине остаются только тихие всхлипы Николая.
За окном глубокая ночь, мерцают и трещат над головой люминесцентные лампы. В палате чуть прохладно. Или, может, это только мне мерещится оттого, что я почти засыпаю. Я, свернувшись калачиком, лежу прямо в дневной одежде на застеленной кровати возле койки Николая. В глазах уже всё плывёт, но через силу стараюсь не дремать; иногда возвращаюсь в реальность, разглядывая на фоне белой двери крючковатый профиль старика, а иногда проваливаюсь в забытье. И вдруг мне чудится, что это больше не палата, а пляж и солёные волны лижут колёсики койки, а я иду вдоль кромки, где ищу Николая. Нахожу его, когда вдруг испуганно приоткрываю глаза. Долгим, внимательным взглядом смотрю на его грудь: едва заметное шевеление, которое я отслеживаю по клетке изразцов на стене, будто движение поршня по засечкам на цилиндре шприца.