И с тех пор он больше не давал нам имён. Да и зачем – уже мало кто жил достаточно долго.
Мне кажется, я чувствую сразу всю свою нервную систему, будто по ней бегают электрические разряды, которые очень хочется стряхнуть, но они так глубоко под кожей, что не дотянуться. Перед глазами живо стоит эта сцена: тьма, четверо беглецов, четыре выстрела. Крики птиц.
– Теперь ты понимаешь, кто он на самом деле? – Сороковой шатко поднимается с колен. – Чью волю ты выполняешь? С кем живёшь под одной крышей? – цедит он.
А я даже не знаю, что мне об этом думать. Я просто не хочу верить. И даже если всё правда, в мыслях я отчаянно оправдываю доктора: ему пришлось, у него не было выбора, всё равно они страдали! Но если бы это произошло со мной… Я даже думать об этом не хочу.
– Всё равно он нас по-своему любит, – пытаюсь я найти слова или хотя бы толику веры.
– Смеёшься?! – ошалело кричит сороковой мне прямо в лицо. – В тебе он не тебя любит. – Он тычет мне в грудь костлявым острым пальцем с обгрызенным ногтем. – А только того себя, кто собрал это тело собственными руками! Смотря на тебя, он любуется лишь собой! Он будет тебе что угодно говорить, обещать, что не тронет тебя, мол, ты – его лучшее творение! Самое особенное! И знаешь… Он в этот момент бывает крайне убедителен, – его голос надламывается. – Потом ты поддашься. Потеряешь бдительность. А на следующий день он введёт тебе эвтаназию утренним уколом, и через пару минут ты окажешься у него на операционном столе, где тебя разберут по кусочкам, – с каждого слова стекает яд. – Мы не его дети, чтобы он нас любил! И как думаешь, в конце концов, почему его совершенно не интересует, чем бы хотели заниматься мы? Почему он всегда нас учит одному и тому же? Не пускает никуда? Вечно следит? Да потому что ему на нас наплевать! Мы всегда делаем только то, что нужно ему!.. И стоит отойти от его курса, как ты тут же в его глазах становишься неправильным! Сломанным! А от таких надо избавляться… – с непреклонной траурной уверенностью произносит сороковой. – Мне не веришь, так посмотри своими глазами! Нам ещё есть что тебе показать. – Он поднимается и куда-то идёт.
Я запоздало двигаюсь следом, едва успев схватить волочащийся за сороковым хвостик верёвки.
– В связке есть блестящий сувальдный ключ – двусторонний, с квадратной чёрной головкой, – поясняет он по пути, явно забывая, что я ничегошеньки не вижу.
Я чуть не влетаю в угол. Потолок тут низкий, над головой шумят трубы, в рябом мраке проступают змеи проводки. Мы останавливаемся у тяжеленной железной двери, от которой уже издали веет удушающим холодом, как от зимнего окна. Я кое-как ищу в темноте скважину, пока руки прилипают к ледяному металлу. Наконец ключ с усилием проворачивается, я дёргаю ручку и со страшным воющим скрежетом петель толкаю похожую на люк дверь.
Я нащупываю рубильник. Дёргаю. На потолке с хлопком зажигаются лампы, слепящий свет режет глаза, жужжит кварцевый рециркулятор. Попривыкнув, я потихоньку разлепляю веки, но вначале не понимаю, что меня окружает: всё покрыто хрусткой снежной корочкой. Здесь просто пронизывающий холод, от которого я пытаюсь отгородиться тёплыми ладонями. Воздух гудит от генераторов, и пахнет как-то странно, железисто и самую чуточку медикаментозно-горько. Я делаю осторожный шаг вперёд – под ногами перфорированный резиновый ковёр, слегка елозящий по скользкому кафелю. Стены в такой же зелёной керамике, как в морге, и вдоль них высятся железные каркасы, на которых лежат друг на друге глыбы необычно белёсого мутного льда. Всё заставлено ванными, до краёв заполненными той же замёрзшей жидкостью, смотан шланг у стены, и рядом лежат топор и копировальная пила.
– Что это за место? – шепчу я.
– А ты посмотри внимательнее, – хмыкает сороковой из коридора, отступая глубже в тень.
Я склоняюсь над ванной, смахиваю слой снега и…
Там лежит человек. Как я – со шрамами. Его лицо бледное и безмятежное; кажется, будто он спит, но ведь… Будто молний, меня поражает страхом.
– Что это? – побелевшими губами спрашиваю я, хотя мне всё уже ясно.
Неужели доктор и правда на это способен?! А я? Он и меня тоже… Слишком явственно воображение дорисовывает моё лицо поверх кадавра. От одной мысли всё во мне кристаллизуется таким ужасом, что тошнота подступает к горлу.
Губы дрожат, я в страхе оглядываюсь вокруг и только сейчас замечаю, что в каждой глыбе проступает тёмный человеческий силуэт. Где-то целиком, где-то частями. Меня накрывает паника, и воздуха вдруг становится очень мало; он густеет, тянется, как сироп, от него отказываются бронхи. Кажется, будто трепанационный бур потихоньку въедается в череп, будто началась лихорадка и в глазах всё раздвоилось. Я ищу опору, но везде натыкаюсь лишь на своих предшественников, которых видеть вовсе не хочу, я не хочу знать о них, не хочу лезть в это, не хочу! Не хочу! Не хочу!
– Они мертвы?.. – Прерывистые облачка пара слетают с моих губ, я напарываюсь спиной на глыбу и тут же, вскрикнув, отшатываюсь.
– Законсервированы, как сардины в банке. Просто биоматериал. Конструктор, – презрительно тянет сороковой. – Ведь так сложно достать новые части! И ещё сложнее успеть до того, как они начнут разлагаться. Проще отрезать свежее мясо. Ты тоже состоишь из их частей… Так чего ты отворачиваешься? Смотри, смотри! – сквозь зубы настойчиво клокочет он. – Запомни это! Ты ходишь по земле чужими ногами, смотришь чужими глазами, это им принадлежат твои органы! И если ты не сбежишь, то рано или поздно окажешься в такой ванной! Все мы там окажемся!
– И что же нам делать?! – мой голос звенит от ужаса.
– У нас всего один путь – за ворота, – пусто и очевидно цыкает он.
Глава 10
Никогда ещё моё утро не бывало хуже. Весь день я чувствую себя как раскисшая тряпка, зеваю и клюю носом на занятиях, зябко поджимаю пальцы в рукава свитера. Заснуть удалось только под самое утро; страшные, тоскливые мысли изводили меня часами, как кружащий над Прометеем орёл.
Доктор обеспокоенно щупает мой лоб и спрашивает, как я себя чувствую. «Нормально. Нормально, правда». – «Неужели? Если что-то не так, ты скажи». Я невольно дёргаюсь от его прикосновений, отчего по лицу доктора проходит рябь недоумения и сожаления. Он нарочно даёт мне сегодня задачки попроще, больше на повторение, чем на новые темы, а потом, взяв пару анализов, делает какую-то внеплановую инъекцию и отправляет меня отдыхать в библиотеку, вероятно, надеясь, что в спокойной обстановке я «поправлюсь» быстрее. Почему же так тяжело жить с тем, кому не можешь доверять?
Весь день я обдумываю намеченный план – простой, как реакция горения метана в кислороде. Доктор постоянно забывает ключи, и мне надо всего лишь подгадать момент, чтобы умыкнуть их и попасть в его неприступную комнату-крепость, пока он будет работать в операционной. Николай уже исключён из этого уравнения, а Мария вовсе не помеха. Однако втягивать её во всё это мне не хочется: она и так достаточно подставилась за меня. Флоренс и моим предшественникам это сделать было намного сложнее, чем будет мне. Я же по сравнению с ними просто дитя удачи.
– Должно быть, я тебя слишком нагружаю, – качает головой доктор на следующий день, сверяя результаты анализов. – У тебя не болит голова? Нет?.. Похоже, всё-таки переутомление. Ты точно хорошо спишь в последнее время?
– Не хуже, чем обычно. – Я пожимаю плечами, ковыряя ногти и стараясь не пересекаться с ним взглядами. Конечно, это ложь, я едва могу сомкнуть глаза.
Каждая проведённая с ним минута теперь отравлена подозрением, я выискиваю в его словах и жестах незримые призраки чудовищных планов на меня.
– Знаешь, обычно у учащихся есть каникулы. – Он задумчиво постукивает по щеке указательным пальцем. – Думаю, тебе тоже не помешало бы побездельничать недельку. Тем более на зимних праздниках это вполне нормальная практика.
– И чем мне тогда заниматься? – Я поднимаю на него взгляд.
– А чем ты хочешь?
Побегом отсюда.
– А что, если, ну… поехать в город? – робко предлагаю я.
– В город? – Он поднимает брови, затем досадливо морщится: явно ожидал какой-то другой просьбы. – Город… – повторяет он, будто пробуя слово на вкус. – В нынешнюю пору там ещё оживлённее, чем обычно. А зачем ты туда хочешь?
– На праздник посмотреть, – ещё тише говорю я, наблюдая, как на весь его образ падает клыкастая острая тень нового восприятия, исказившая все привычные цвета. Это уже не просто мой наставник, а человек, добровольно мучивший таких же, как я. Шестьдесят трёх живых, мыслящих существ.
– Хм. – Он поджимает губы, глядя куда-то в потолок, пощипывает себя за подбородок.
– Ну ладно тогда. Нет так нет. – Я поспешно отворачиваюсь к окну, избегая его утешительного прикосновения: мне больше не хочется, чтобы он меня касался.
И доктор правда надолго оставляет меня в покое. Я целыми днями слоняюсь по дому, не зная, чем себя занять, а удачный момент всё никак не подворачивается.
Периферией зрения я слежу за доктором, прячась за книгами, которые не читаю, наблюдаю за его отражениями в стёклах, высчитываю время и прикидываю расписание, стремясь вызубрить его до малейшего шага и минуты. И я понятия не имею, куда он обычно ходит вечерами.
Каждую ночь я навещаю Флоренс и сорокового, чтобы держать их в курсе событий. Они любят вспоминать прошлое и рассказывать по кругу свои однообразные истории минувших дней – уже такие вызубренные, что отдают автоматизмом. Вероятно, потому, что, кроме прошлого, у них ничего нет.
Не могу сказать, что они стали мне друзьями. Между нами пролегает бездонная пропасть; словно сам их разум покрылся плесенью. Да, они одержимы побегом, но совершенно не представляют, что будут делать с жизнью. Кажется, их ничего не интересует, кроме испепеляющей ненависти к своему создателю.
Меня заставляет дёрнуться внезапный резкий звук, будто что-то цокнуло. Я отрываюсь от чтения и прислушиваюсь.