Цок! Верчу головой. Цок! Это точно от окна. Вскакиваю и двигаю тумбу, забираюсь на подоконник и дёргаю форточку.
В лицо ударяет волна морозного воздуха, и я вглядываюсь в тусклый вечерний сумрак. Внизу в лучах фар на снежном покрывале вырезается тёмная фигура доктора. Приметив моё появление, он выкидывает в сугроб жёлуди, широко машет рукой и воодушевлённо кричит:
– Спускайся!
– Зачем? – осторожно интересуюсь я, чувствуя, как холод опаляет изнутри горло.
– Увидишь! – долетает весёлый крик. – Оденься потеплее!
Земляными червями в голове копошатся догадки: зачем бы ему меня куда-то везти? Что он хочет такого со мной сделать, о чём сразу нельзя сказать? Идти или не идти? А впрочем, вариантов нет. Я оглядываю палату в поисках хоть какого-нибудь оружия: кто знает, чего ждать от доктора. Видимо, точно не я. Я беру с тумбы стальное перо: в конце концов, при правильном использовании, под хорошим углом в яремной вене и канцелярия может сослужить добрую службу. Я натягиваю валенки и дублёнку, от которых чувствую себя астронавтом в скафандре, и опасливо спускаюсь на задний двор.
– Поехали скорее! – жестом подзывает доктор из окна автомобиля.
– Куда мы? – осторожно спрашиваю я, забираясь и захлопывая за собой дверь.
– Увидишь.
Он заводит мотор, инерция мягкой лапой толкает меня в грудь, и мы трогаемся к воротам. Машина чуть буксует в нечищеных сугробах, тянутся из-под колёс ленты-колеи, выкрашенные алым светом задних фар. В ночи кажется, что мы плывём по космическому безвоздушному пространству; мир выныривает к нам из черноты в свет и исчезает за спиной. Из-за тьмы и снега чудится, будто небо и земля поменялись местами. Салон не успел прогреться, и спиной даже сквозь толщу одежды я чувствую холодную поверхность дивана. Я притихаю и напряжённо вжимаюсь в дверь, стискивая в кармане древко пера.
Вскоре я понимаю: мы движемся по той же дороге, что вела к побережью. Через частокол прыгающих на нас сосновых стволов проглядывает бескрайняя чернильная дыра водной глади, а по горному склону напротив карабкаются золотистые огоньки города.
– Ты сегодня непривычно много молчишь, – подмечает доктор, не отрывая взгляда от дороги. – Я-то уж готовился к допросам… Всё хорошо?
Губы искривляет усмешка, так и хочется спросить: «А сам-то как считаешь?» Но я просто молча киваю.
– Знаешь, я тут всё думал над твоей просьбой… – продолжает он. – Я не знаю, правильно ли я тебя понял: тебе ведь хотелось посмотреть на праздник, верно? В общем, кажется, я придумал, как тебе его показать. – Выглядит он ужасно довольным собой.
Автомобиль тормозит там же, у пляжа, где мы и останавливались тогда, в конце лета. Я выпрыгиваю из салона и тут же по щиколотки вязну в покрытом заледенелой корочкой неглубоком снегу. Топчусь с ноги на ногу, и под валенками будто проваливаются маленькие слякотные колодцы: у побережья теплее. Кожу на носу и щеках щиплет сырой морозец, высвеченные фарами хлопья налипают на холодный колючий мех на вороте.
Доктор исчезает в багажнике катафалка и принимается там копаться, а я гляжу на гирлянды окон домов по ту сторону дороги. Взгляд сам выхватывает над зелёным навесом сувенирного магазинчика силуэт курящей женщины в узком жёлтом прямоугольничке французского окна. Её голые мягкие локти опираются на перила, голова вжата в плечи, и я вижу её лицо практически так же отчётливо, как если бы она стояла передо мной. Жизнь так близко – только руку протяни. И тут шальная мысль нашёптывает на ухо: «А почему бы не сбежать прямо сейчас?»
Мне ничто не помешает скрыться на оживлённых улицах и добраться до людей. Всего-то дорогу перебежать! Это несложно, и один порыв раз и навсегда разорвёт порочную череду проклятых экспериментов, я освобожусь! А там уж что-нибудь придумаю, не пропаду… Но как же тогда сороковой и Флоренс? Другого шанса может и не быть, неужели они так и останутся гнить в западном крыле? Такого будущего я им желаю? Ну и что? А если наш план провалится? Нас всех втроём в утиль спустят! Уж сейчас-то это намного вернее, чем подставляться за троих. Сейчас или никогда! Пока он не видит! Ну же!
Я делаю пару робких шажков, затем ещё. И ещё чуть-чуть. Вдруг до меня долетает хруст снега из-за спины. Я оборачиваюсь и замираю соляным столпом.
Момент упущен.
В руках доктора большая цветная коробка, которую он сверху придерживает подбородком, а на лице играет непривычная улыбка. Он идёт к воде широкими шагами, как циркуль отсчитывает радиус окружности, и зовёт меня за собой. Я покорно семеню следом и кляну себя и всё на чём свет стоит за собственное малодушие.
Доктор добирается до водной кромки и бухает ящик в сырой песок, а я смотрю в распахнутое до горизонта чёрное небо. Месяц здесь, над водой, выглядит другим, не то что из больничного крыла. Облака вокруг него золотятся и кажутся почти изумрудными. От луны и до самой кромки тянется по волнам белая дорожка. Доктор садится на корточки перед своим ящиком, и я слышу шипение загорающейся спички.
– А ну-ка отбегаем, отбегаем! – по-детски весело подскакивает он и увлекает меня за собой прочь от коробки, над которой искрится подожжённый фитилёк.
И вдруг хлопок, свист, в небо взмывает яркая точка, и на тяжёлых облаках с торжественным пушечным грохотом расцветает огромный звёздный цветок. Я практически в ужасе валюсь прямо в снег от неожиданности, не в силах отвести взгляда от этого диковинного зрелища; меня оглушает сердцебиением и распадающимся в небе треском. Нет, я в целом понимаю, что такое фейерверк, но мне и думать не приходилось, до чего это… красиво. Лепестки искр множатся и раскрываются, отлетают друг от друга, распадаются, как круги на воде, как разбивающиеся витражи. Снаряд свистит за снарядом. Красный, зелёный, синий, жёлтый. Доктор меня поднимает; я чувствую, как он стряхивает с меня смешанный со снегом песок, но я не могу даже найти в себе сил, чтобы отвести взгляд от ослепительных небесных цветов.
– Зелёный цвет дают соли бария, – слышу я над ухом его голос. – Красный – это стронций. А синий…
– Медь, – заканчиваю я за него, заворожённо смотря на радужные шары и слыша, как доктор довольно усмехается в ответ.
Хлопки разносятся над прибрежным городком, эхо вторит самому себе меж крыш и горных хребтов. Я даже слышу, как где-то там, далеко, люди визжат и зовут друг друга, привлечённые грохотом. Мимолётом оглядываюсь на мерцающие окна, где маячат головы детей и взрослых, прилипших к стёклам, чтобы посмотреть на фейерверк.
Последняя звезда из коробки ныряет в тёмное небо, будто падающая в воду спичка. И всё затихает. Тишина кажется непривычно глубокой и обманчивой после праздничного грома. Над нашими головами повисает полупрозрачное дымное марево, и ледяной воздух наполняется ароматом серы и горелого пороха.
Домой мы возвращаемся в молчании. Я чувствую себя не хуже салюта: меня так же разрывает в разные стороны. Если бы доктор хотел меня убить, разве взял бы в эту поездку? Какая-то глупость бы получалась. Или это что-то вроде «последнего ужина»?
Похоже, доктор чувствует моё угнетённое состояние: всю дорогу косится на меня, нервно пожёвывая губы. И всё же… Мне тяжело поверить, что он может меня убить. Я просто не хочу, не могу.
В самых дверях особняка я всё же решаюсь задать изнуряющий меня вопрос, рассудив, что от ответа будет зависеть и судьба нашего побега.
– А что будет, если я всё-таки вырасту? – Я оборачиваюсь на него на лестнице.
– Если честно, я думаю, это уже неважно, – просто пожимает плечами доктор.
Неважно? Так ты для себя уже всё решил, да?
Сегодня тот самый день.
Я осторожно поднимаю каменно-тяжёлую связку со стола, прислушиваясь, как в глубине коридора скрипят петли захлопнувшейся за доктором двери. Сейчас или никогда. Я быстренько заглядываю в классную комнату свериться с циферблатом: без пятнадцати четыре. У меня по меньшей мере два часа. Я заворачиваю ключи в наволочку, чтобы заглушить звон, и выбегаю на лестницу, прислушиваясь к тишине. Никого, но ощущение такое, будто тысячи глаз следят из-за углов.
Я, постоянно оглядываясь, захожу на второй этаж; ковёр скрывает шаги. Отсчитываю глазами четвёртую дверь – дверь, которая никогда не открывается. И всё же именно она – аортальный клапан этого дома, от него зависит вся наша жизнь. Времени не так много, надо собраться. В конце концов, что в худшем случае может меня там ожидать? Уж точно ничего хуже ванной в морозильной камере подвала. Я приникаю ухом к шершавой деревянной поверхности, вслушиваюсь. Нет, тишина. Поворачиваю ключ в скважине. Осторожно толкаю створку, готовясь заглянуть в самое сердце дома.
Внутри стоит бархатно-рыхлый сумрак, портьеры задёрнуты, и лишь тоненькая полосочка света змеится по паласу и широкой кровати, заваленной таким немыслимым количеством вещей – книг, одежды, каких-то атласов, записей, макетов, – что они лавиной оплывают на пол. Стены испещрены прикнопленными чертежами, даже каминное зеркало покрыто маркерными строками. Здесь, кажется, грязно, но, на удивление, в нос ударяет едкая вонь хлора, кварцевания и спирта, будто в обеззараженной операционной перед началом работы.
Я переступаю порог и запираю за собой на случай, если доктор решит сюда наведаться. Постепенно глаза привыкают к темноте, и я прокрадываюсь через страшенный мутный лабиринт, как мне кажется, бессистемного хаоса. Так вот, значит, как выглядит всё то, что педантичный доктор скрывает от посторонних глаз.
Взгляд сам выхватывает главное в комнате – огромный тяжёлый архивный шкаф, до самого потолка заполненный внушительными папками. Я подхожу ближе, вчитываясь в символы на корешках – это цифры. От одного до – взгляд скользит от верхней полки вниз – до шестидесяти четырёх. Мурашки пробегают по спине. Я впервые по-настоящему осознаю, до чего это много – шестьдесят четыре. Восемь раз по восемь, тридцать два по два.
Я снова нервно оглядываюсь, дрожащими руками вытягиваю последнюю папку. Мне под ноги вываливаются бумаги, ленты анализов, ультразвуковые снимки, дискеты и кассеты диктофона. Я падаю на колени и судорожно кидаюсь всё это собирать. На меня выпрыгивают бесконечные строки содержания нейтрофилов, лейкоцитов, базофилов, электролитов, белков. А вот самая свежая запись: