Я спускаюсь на первый этаж. Все лампы кругом горят, везде включён свет, озаряя сиротливую обстановку западного крыла, отчего оно кажется незнакомым, неправильным и таким тесным, что стены давят. Я заворачиваю за угол и замираю.
Дверь каморки с зарешечённым окошком распахнута настежь.
– Меньшего я и не ждал, – вдруг слышится голос доктора.
По спине пробегают мурашки, и я резко оборачиваюсь. Он пронзительно смотрит на меня, привалившись плечом к стене и скрестив на груди руки. Что меня выдало? Шум? Поведение? Следы? Всё разом? Я испуганно отшатываюсь и заглядываю в комнату.
– Там никого нет, – опережает меня доктор. Он говорит так спокойно и размеренно, будто под его носом мы не строили заговор.
– Где сороковой? Где Флори? – испуганно шепчу я.
Комната действительно пуста.
– Зачем тебе сбегать? – Он игнорирует мой вопрос, его брови болезненно нахмурены. – Снаружи жизнь не будет к тебе благосклонной. Тот мир не для тебя устроен. И ещё хуже, если ты окажешься в руках людей. Они тебя или убьют, или разберут на мелкие кусочки…
– Да ведь то же и вы сделаете со мной! – Я пячусь по коридору. Тело охватывает нервная дрожь, отчего кажется, что весь дом вокруг меня объяло землетрясением.
– Я? – изумлённо переспрашивает он. – Это сорок тебя надоумил?
– Да вы всегда так делали со своими экспериментами! – выдыхаю я, почти плача. – Для вас мы все взаимозаменяемы!
Хочется сжаться и исчезнуть, но в голову высекающим искры молотом ударяет норадреналиновый вал. Я мозгом чувствую сердцебиение, и восприятие обостряется так, что каждая поверхность обращается лезвием. Как загнанное в угол животное, я ощущаю собственное обманчивое всемогущество оттого, что мне впервые хватило сил сопротивляться в лобовом столкновении. Доктор тяжело вздыхает.
– Как глупо…
– Вы их убили!
– Да, он умеет подбирать красочные термины, – усмехается доктор, затем немного молчит и, сощурившись, продолжает: – Но скажи мне, разве можно убить мёртвого?.. С какого момента, по-твоему, их жизнь прекратилась? С момента, когда умер первый носитель? Второй? Пятидесятый?.. А была ли это смерть или продление жизни? Без меня никто из них не мог существовать.
– Но они были мыслящими существами! – Я будто пытаюсь достучаться сквозь толстое стекло. – Такими, как я!
– Ты ведь знаешь, – перебивает он, – я стараюсь поступать настолько рационально, насколько могу. Ты хочешь знать, было ли мне просто? Нет, не было. Ты и представить не можешь, на что это похоже: собрать собственными руками живое существо, вложить в него все свои силы, знания, время, труд, надежду, всё, что у тебя есть, – и видеть, как оно страдает и ненавидит и себя, и создателя, – его голос, обычно такой спокойный, надламывается. – И всё это шестьдесят три раза подряд.
– Уж не из милосердия ли вы их усыпляли? – с едкой иронией цежу я сквозь зубы.
– А даже если и так, – соглашается он. – Тебе это кажется самонадеянным?.. Но если уж решаешься создать жизнь, ты должен нести за неё ответственность. Даже если это тяжело. Даже если это означает признать свою ошибку и начать сначала. Я учёный, медик. Мне всегда приходится выбирать между этикой и целью. Но что бы я ни выбрал и каким бы рациональным ни казался выбор, в конечном счёте какой-то частью меня всё равно придётся поступиться, – медленно и уверенно чеканит он каждое слово. – Но это нормально, такова наша с тобой реальность. И сейчас я не пытаюсь оправдаться, я лишь хочу подготовить тебя к тому, через что придётся пройти и тебе, если ты выберешь этот путь…
– Вы так говорите, будто не собираетесь покончить со мной, – болезненно шепчу я.
– Не буду врать, были моменты, когда я думал, что и ты не годишься. Но не теперь. Когда я увидел, как отчаянно тебе хотелось спасти Николая, я решил, что не посмею – просто не смогу – тебя разобрать. Так, как ты тогда, мог поступить только настоящий врач. А на это звание… – я слышу уверенность и вместе с тем мучительную искренность в его словах, будто ему стоило усилий в этом признаться и мне, и себе, – даже я не гожусь. Но если не доверяешь мне, поверь фактам: за полтора года тебе удалось осилить то, на что у остальных уходит десяток лет. Ты быстро учишься. Легко запоминаешь. Твоя нервная система, ты… – он широко обводит меня руками, – ты почти шедевр.
– «Почти шедевр!» – презрительно повторяю я. – Да неужели! – голос дрожит, я и хочу, и не могу ему верить, он всё говорит будто по методичке, составленной сороковым. – Сороковой рассказывал, вы всех так зовёте!
– Строго говоря, я им не врал. – Он даже не пытается приблизиться, словно боясь меня напугать. – Каждый следующий был лучше предыдущего. Но я никого прежде не посвящал в своё главное открытие. Ни в ком я не видел…
– Вы мне зубы не заговаривайте! – злюсь я. – Что с сороковым и Флори? Что вы с ними сделали? Где они?!
– Я понятия не имею, – без промедления произносит он.
– Где. Они?! – уже не выдерживаю я.
– Я их отпустил. – Он печально улыбается. – Правда.
– Ч-что? – Я впиваюсь взглядом в его лицо, но ни единое движение мускула не даёт мне подсказки.
– Они хотели уйти – они ушли. – Он разводит руками.
– Почему…
– Зачем их теперь держать? Я выяснил всё, что мне было надо.
– А к-как… как же они выживут без меня?
Воображение рисует первые лучи рассвета, запускающие мутагенез: фотолиз, образование пиримидиновых димеров[18], репарация, воспаление. Организм сорокового будет пытаться избавиться от самого себя, но слои уходят всё глубже и глубже, снег отражает лучи, будто фольга… И что тогда? А если он погибнет, что же будет делать Флоренс?!
– Думаю, для них это хороший конец. – Доктор пожимает плечами. – Они получили то, чего так хотели. И это не наша вина. Они свой выбор сделали.
– Почему они ушли без меня… – практически плачу я, губы трясутся. – Чем вы им пригрозили?
– Я им ничем не угрожал, – серьёзно отвечает доктор. – Но прежде чем и ты сделаешь свой выбор, я просто хотел поговорить с тобой.
– А я вас слушать не хочу! Я хочу уйти! – голос хрипит, словно гвозди в горле застряли.
– Хочешь уйти? – печально переспрашивает доктор. – Тебе здесь так плохо?
Я ничего не отвечаю. Я сломя голову несусь по коридору, будто за мной с лютым лаем гонится незримая стая и вот-вот на спину опустятся когтистые лапы. Я выбегаю на лестничную площадку и толкаю входную дверь – она открыта? С оглушительным стуком створка влетает в стену. Передо мной расстилается снежная гладь двора, над деревьями уже видно выныривающее из серого тумана полукружье плоского белого солнца. Глаза сами выхватывают цепочку следов от крыльца до распахнутых настежь ворот вдали – подошва и точка, подошва и точка. Неужели они и правда ушли?! Бросили меня здесь? Наедине с ним?
На глазах невольно выступают слёзы, и я со всех ног бегу вдоль пунктирной колеи, словно ещё могу догнать сквозь время мираж сорокового, несущего в слабых бледных руках тело с фарфоровой головой. Ледяной воздух жжёт горло, замораживает влагу на щеках. Я, спотыкаясь и задыхаясь, доползаю до ворот, ржаво поскрипывающих петлями на ветру. Приваливаюсь к столбу и останавливаюсь на невидимой границе, той, что разделяет два мира. Человеческий – необъятный, таинственный, опасный, манящий, свободный. И мой – зарешечённый, законсервированный в формалине, родной. Вся моя жизнь в этих трёх этажах – и отсюда кажется лишь тёмным игрушечным силуэтом. Таким незначительным. В дверях неподвижно, будто статуя, застыла до боли знакомая фигура в белом халате.
Я панически бегаю глазами по петляющей, уходящей под гору дороге, по кустам, но, конечно, никого не вижу. Мёртвое рассветное безмолвие. Потихоньку под кожу прокрадывается мороз, в ботинки заваливается хрустящий снег, холодный ветер парусами раздувает пижамную рубашку. Я смотрю вдаль, в прозрачный до звона зимний воздух. Даже если я убегу, что меня будет ждать в той жизни?
Множатся фрактальные ветки возможностей, клетки систем причин и следствий. Так много, что трудно вообразить. Я не думаю, что я там пропаду, но всё же… мне страшно. Я не много знаю о том мире, это правда. Но знаний хватает, чтобы понять – я существо, не задуманное природой. Существо, которое могло быть рождено только в стенах этого дома. Хирургия – не только единственная вещь, которую я знаю, но и единственная вещь, которая мне по-настоящему нравится. Она такая же моя часть, как почки, бронхи и сосуды. И разве смогу я так просто заниматься своим делом в мире, где клеймят за интерес к строению организмов? А доктор… Я оглядываюсь на неподвижный негатив его фигуры в дверях особняка. На слепые, зашитые решётками окна. Кому-то тюрьма. А для меня дом. Даже если мне суждено будет умереть, я приму свою судьбу с честью, достойной медика.
И я плетусь назад, согревая пальцы дыханием. Доктор понимающе провожает меня взглядом, молча закрывает за мной дверь. Меня обволакивают знакомый дымно-древесный запах и тепло. Я хлюпаю и вытираю рукавом остывшую слезу с щеки.
– Если правда хочешь уйти, уходи, – глухо говорит доктор. – Я дам всё, что тебе нужно, помогу спланировать и отвезу, куда решишь. Сегодня, завтра, через год – в любой день. Я тебя больше не держу.
Я поднимаю на него глаза. И никогда ещё его лицо не казалось мне настолько родным. Ведь… на самом деле у меня больше никого нет.
– И давно вы знали? – бормочу я побелевшими губами.
– Догадывался. – Он берёт мою руку и закатывает рукав, обнажая полупрозрачный шрамик, оставшийся от укуса. – Но точно понял в ту ночь, когда вывез тебя посмотреть на фейерверки.
– И почему ничего не сделали? – Я нервно отнимаю руку.
Уголок его губ дёргается.
– Сделал. Оставил тебе ключи. Знаешь, я ведь даже надеялся, что это когда-нибудь произойдёт. Мне не нужен преемник, который довольствуется малым. Инструментов мне хватает. – Тень падает на его лицо. – Конечно, я не думал, что это произойдёт именно так… Но так даже лучше. Я не хочу выбирать за тебя. Не хочу держать насильно. Это должен быть твой выбор. Мне хочется понимать, что ты, даже зная обо всём, на что мне пришлось пойти в своей работе, остаёшься рядом по доброй воле, а не потому, что я так сказал. Ты ни от кого не зависишь. – Он проницательно смотрит на меня. – Тем более от меня. Так чего ты хочешь?