Я просыпаюсь оттого, что телевизор выключается, и сонно поднимаю голову, понимая, что утренний свет бьёт в глаза сквозь занавески. Щека чешется, потому что полночи кожу колол ковёр. Я осоловело таращусь на доктора, чья тень разочарованно-грозной тучей нависает надо мной. Чувствую, что глаза и голова неприятно побаливают, будто лезвия трепана выпиливают свод.
– М-да, – бросает доктор, – хуже глупости греха не придумаешь. Иди умойся.
И, поджав губы, смотрит на размазанное розовое пятно от моего лица на ковре.
Глава 13
Всё утро следующего дня я донимаю доктора вопросами о том, что показывали по телевизору. Ну и ну, даже то, что мне казалось реальным, не было по-настоящему. Тот космонавт не был космонавтом вовсе и не на каком Марсе не высаживался – вот почему мне такой странной там показалась физика! Какое разочарование.
Днём погода опять портится, и уже к трём часам ливень встаёт такой плотной стеной, что дорогу видно едва ли дальше пары метров. Как будто уже спустился предзакатный час – до того густая тьма заволокла небо. Мы двигаемся всё глубже и глубже, местность становится глуше, мертвее, неухоженнее. Дороги уже, а дома – реже. По обе стороны от нас – лишь дремучий тёмный лес. За ослепительными всполохами молний следуют взрывы жуткого грохота, будто само небо над нами трещит и рвётся на части, готовое обрушиться и раздавить катафалк. От страха мне хочется заползти в какой-нибудь уголок и спрятаться там. Я же оглохну от этих раскатов! Такой страшной грозы на моём веку ещё не было. Доктор пытается поймать какую-то радиоволну, чтобы узнать, до какого часа будет лить, но и тут нам не везёт, потому что от плотного дождя связь барахлит.
Он ведёт автомобиль медленно-медленно, чтобы не сползти по размытой дороге и не врезаться во что-нибудь.
– Слушай, ну это же просто потрясающе! – вдруг обращается он ко мне. – Ты хоть представляешь, свидетелем какого редкого события мы стали? Мартовская гроза! Об этом в учебниках писать будут! Спорим, уже в апрельском журнале заметку с тобой прочитаем?
От звука его мирного, бодрого голоса и мне становится спокойнее, даже уже не так жутко смотреть на резко белеющие, будто от вспышек гигантского фотоаппарата, тучи.
Однако гроза нас сильно задерживает. Только вечером мы доезжаем до небольшой придорожной гостиницы: два этажа, тусклая кирпичная кладка да рисованная вывеска в свете одинокого фонаря. На въезде поодаль дремлет дальнобойный грузовик, под его бочком ютится зелёный угловатый автомобиль. Такая глушь, что вокруг, кроме облетевших деревьев и фермы на самом горизонте, ничего не видать.
Доктор толкает плечом хлипкую дверь, и мы оказываемся в тесном фойе, обитом пластиковыми панелями, в обе стороны тянутся рукава коридора. На нас, отвлекаясь от сканвордов, поднимает глаза утопающий в суккулентах ресепшена близорукий старичок.
– Ну-у! Везёт мне сегодня на постояльцев! Проходите! – Он приподнимается со скрипучего стула и бухает на стойку гостевую книгу. – Погодка-то, погодка, да?
До носа долетает въедливый луковый запах еды: сюда же выходит и дверь то ли столовой, то ли кухоньки, откуда доносятся стук поварёшки и шипящее, едва слышное от перебоев музыкальное завывание радио. И всё тут какое-то захолустное, сиротливое, облупленное. Без слёз не взглянешь.
– Пожалуйста, второй этаж, шестая комната. – Хозяин достаёт из ящика ключик. – Ой, нет-нет, давайте чемоданы я донесу, мне несложно! Я вас провожу. – Он вперёд доктора подбирает багаж, хотя видно, что ему сил едва хватает, и с упорным кряхтением ковыляет по коридору. Тут же невольно мне вспоминается Николай, и сердце неприятно сжимает в груди.
Мы поднимаемся по скрипучей деревянной лестнице, и вдруг что-то резко влетает мне в плечо. Я едва сохраняю равновесие, ухватившись за поручень.
– Ой, прости-прости! – долетает до меня звонкий девичий голос.
Я шокировано оглядываюсь, но вижу только самый краешек золотисто-загорелой руки, который тут же скрывается за поворотом с быстрым топотом лёгких ног. Старик недовольно цокает, но ничего не говорит.
Спаренных номеров здесь вообще не оказывается, и нам приходится ютиться в обыкновенной тесной комнатушке с двумя кроватями, словно в оздоровительном санатории, площадью даже меньше, чем моя одиночная палата. Ванная покрыта жёлтым налётом, на раму раковины кто-то обронил вопросительную змейку чёрного волоса.
– Мне тут не нравится. – Я неуютно потираю плечо, озираясь: пятнистый от плесени потолок, практически картонные стены, понурая рамочка с потускневшей репродукцией пейзажа. Матрас весь бугристый, как пляжная галька. Ничего знакомого нет, ни тишины, ни стерильности, ни успокаивающего запаха кварца и хлора. Всё ужасно.
– Ничего, завтра уже отсюда уедем, – уверяет доктор, расстёгивая чемоданчик. – Впрочем, вряд ли там, куда мы приедем, будет лучше.
– Да? Почему? – огорчаюсь я.
– Потому что в том доме много лет никто не живёт. – Он достаёт из саквояжа инфузионную систему, и я уже привычно расстёгиваю верхние пуговицы рубашки. – Даже представить не могу, на что он теперь похож.
Это меня огорчает ещё больше. Через фанерную стенку доносится щебетание новостей – так вот, оказывается, что значит «слышимость». И как в этих условиях люди только умудряются спать! Такого в нашем особняке не было. Да ничего из этой всей гадости там не было: ни шума, ни пыли, ни грязи, ни мерзкого запаха!
– А почему это у них есть телевизор, а у нас нет? – вяло возмущаюсь я.
– Гляжу, тебе кино понравилось, – ехидно хмыкает доктор, со щелчком расправляет телескопический штатив, подвешивает пакет и надевает щёлкнувшие по коже резиновые перчатки.
– Не понравилось. Мне вообще ничего здесь не нравится, – совсем расклеиваюсь я. – И почему только нельзя перемещаться мгновенно!
– Телепортироваться? – Доктор со смешком опрокидывает на ватку пузырёк спирта, и уже один этот знакомый антисептический аромат меня утешает.
– Ну, это было бы кстати, – повожу я плечом.
– В нашей теории относительности телепортация пока невозможна.
– Это я знаю, – скучающе бурчу я.
Доктор снова хмыкает, протирая канюлю, соединяет её с катетером.
– И всё же есть ровно одна гипотеза, которая представляется возможной в классической физике. Представь, если в одной точке пространства с некого объекта снять точную копию и затем пересобрать его в другом месте.
– Всё равно на транспортировку уйдёт время, так какой смысл? – фыркаю я. – Дурацкая теория.
– Нет. Оригинал мы уничтожаем, – улыбается он, увидев моё обескураженное лицо. – И никакую субстанцию транспортировать не придётся. Конечно, – он снимает зажим с пакета, – с точки зрения переноса объектов таким образом вопросов нет. Но если мы собираемся переносить живое существо – и тем более человека, – то, выходит, мы просто снимаем его «слепок» в одном месте, уничтожаем оригинал и воспроизводим точного клона в другом.
– Но ведь это же убийство, – хмурюсь я.
– Смотря что ты под этим понимаешь. Является ли убийством, скажем, телепортация мебели? – Он выбрасывает перчатки в ведро.
– Ну, мебель неживая! – возмущаюсь я. – Её нельзя убить.
– Мозг, по сути, тот же набор атомов, – пожимает плечами доктор. – В вопросе телепортов есть много зыбких почв. Чтобы решить эту дилемму, надо понять, что есть сознание. Я не буду углубляться в квантовые теории, возьмём за основу нашу картину мира классической физики и биологии. Смотри. – Он берёт газету и достаёт ручку из нагрудного кармана. – Вот есть у нас сознание. – Он рисует крестик поверх газеты. – Некая система. Чтобы его передать, нам надо полностью измерить состояние этой системы. – Он чертит шкалу рядом с крестиком. – И таким образом, помимо технической сложности, выскакивают две проблемы. Первая – эффект наблюдателя[24]: мы переводим его в наблюдаемое состояние, – он обводит крестик и рисует рядом второй, – что уже делает невозможным его абсолютно точное копирование и переводит в суперпозицию. А вторая – невозможность скопировать его в некую бесконечно малую единицу времени, чтобы не потерять ничего, ведь человек и его сознание – постоянно изменяемые системы. И вот тут мы проваливаемся в топи вопросов философии и биологических конструктов. Сознание – это лишь наш мозг?
– Конечно, – уверенно киваю я, уж это я знаю.
– А если нет? – лукаво вскидывает он бровь.
– Вы сами это говорили! – раздражаюсь я; подловить на слове – это я всегда пожалуйста.
– Сознание настолько не изучено, что и я не могу утверждать этого наверняка. Не верь никому и ничему, даже если это кажется непреложной истиной. – Он легонько касается моего лба колпачком ручки. – Тем более мне.
– Ну конечно, – усмехаюсь я. – Наука.
– Именно.
– Ну всё равно. Это же получится, что ты просто убиваешь себя, чтобы твой клон продолжил где-то жить и действовать за тебя. – Я жестом указываю на моего незримого клона в воздухе. – А твоё собственное сознание окажется мертво в тот же самый момент, как уничтожат твой мозг…
– А если все вокруг так делают? – Он снова вскидывает бровь. – Если бы я постоянно телепортировался на твоих глазах и тебе бы это казалось нормой жизни? Если бы в нашем доме вместо лестницы был телепорт и «биологическая смерть сознания» происходила бы по двадцать раз на дню? Что бы тогда тебе казалось нерешимым вопросом смерти сознания? В таком мире мы бы называли сознанием не совокупность материального субстрата сознания и его «духовной субстанции», – он показывает кавычки пальцами, – а принимали бы за сознание только сам его эфемерный процесс мышления и его результаты. Это был бы мир копий, а не оригиналов. И мы бы многие проблемы решали посредством тех знаний, что привели нас в эту точку.
– Ну например?
– Например, если в нашей гипотезе возможно клонирование и перенесение объектов, то возьмём бытовые вещи: проще скопировать и воспроизвести кость или даже целый организм до перелома, чем его зарастить. И все те знания, что для нас полезны и очевидны – к примеру, касающиеся медицины, – стали бы просто нерелевантны. Зачем знать, как лечить пиелонефрит, если можно скопировать новую почку?