– Ч-что? – шепчет он недоверчиво.
– Хочешь помочь людям и остаться в вечности? Прошу! – Широким жестом я указываю на разбросанные по столу блокноты и косые строки в них. – Выбирай любую запись. И считай её своей. Взамен же от тебя требуется лишь помочь мне и сохранить в тайне всё, что здесь было.
Секунду-другую он молчит. Тяжёлая тень пробегает по его лицу.
– Хорошо. Я заберу это. – Он поднимает в воздух лист с расчётами формул консервирующего раствора.
Я опять невольно улыбаюсь. Ну конечно. Он слишком мало знает, чтобы даже понять, какие вещи хранят эти страницы, ради чего вообще разработана та формула, которую он держит в руках. Да и кто ему вообще даст это всё проверить? Пусть хоть всё заберёт – ему ещё лет тридцать потребуется, чтобы все бумажки для этической экспертизы собрать. Вдруг я вижу его фигурку будто с высоты птичьего полёта. Какой же он всё-таки маленький. Этот человек.
Всю ночь перед операцией меня трясёт. От тревоги, от ужаса, от тех картин, что мерцают, будто красно-капиллярные отблески операционной лампы под веками. Я мечусь по постели, пытаясь заглушить нежеланный голос. Тщетно я пытаюсь убедить себя, что всё пройдёт гладко, что в этот раз я ничего не упускаю, что у меня есть подстраховка. Я прохожусь по списку в голове, успокаиваюсь, ненадолго засыпаю, и вдруг что-то мелькнёт, какая-то мелочь. А если в процессе спинной мозг повредится?!. Нет-нет, у меня твёрдая рука!.. А если электричество отключится?! У меня есть запасной генератор… Надо выспаться. Спи… А если насос остановится?! Да нет, глупости!.. А если в реагентах примеси?! Надо проверить. И я, хмуро завернувшись в халат, спускаюсь в операционную, чтобы ещё раз взглянуть под микроскопом на безупречный состав раствора.
Вот и рассвет занимается. Какая-то птица громко-громко затянула свою однообразную песню. Я с улыбкой оглядываюсь на мозг в контейнере. Сегодня вечером мы встретимся. Я уже не успею выспаться. Да и не надо. Всё равно не смогу. Так что я сажусь читать нейробиологию. Просто успокоения ради. Лучше за двадцать минут до начала сделаю инъекцию модафинила и метилфенидата. Слышу трель будильника Андрея, смотрю на часы. Семь тридцать утра. Полтора часа осталось.
Глава 18
Андрей стягивает шапочку, падает на кушетку лицом в подушку.
– Я уже не могу стоять, – мычит он. – Двадцать часов. Серьёзно…
В этот раз было сложнее. Пришлось не только начинать сначала, но и переделывать всё, что было сделано неверно в прошлый раз. Чувствую себя, как взмыленная беговая лошадь. Мы всё рассчитали поминутно, чтобы ни секунды отставания от графика не было, в этот раз такой ошибки и быть не могло!
– Иди наверх, отдохни. – Я опускаюсь на табурет на ватных, трясущихся ногах, поднимаю на лоб бинокуляры. – Я тут подежурю. – И растираю лицо испачканными в тальке пальцами; подушечки сморщились от испарины в перчатках.
– Скоро этот твой очнётся?
Я кидаю затравленный взгляд на часы.
– Надеюсь, – побелевшими губами шепчу я.
Меня такой паникой накрывает от одной мысли, что всё это повторится.
– Кричи, если что. – Он валко поднимается с места и шаркает к выходу.
Дверь за ним затворяется, и я смотрю на мониторы: спокойное сердцебиение, насыщение кислородом в норме. Я перевожу взгляд на монитор ЭЭГ. Слабые, едва заметные импульсы, как при неглубокой коме. Но они есть. Они есть! То, чего не было тогда. Радость, будто шипение цитрата натрия в воде. Слабость горячим свинцом наливает конечности. Я придвигаю стул поближе и, опершись локтями о колени, сгибаюсь, чувствую, как накатывает сонливость и как меня ведёт из стороны в сторону. Зеваю. Но уже так успокоительно, что я вижу: он дышит сам. Значит, импульсы всё же идут, значит, парасимпатическая система работает. Теперь дело только за корой. Я проверяю реакцию зрачков. Сужаются на свет. Они сужаются! Рефлексы есть! Надо только подождать. Всего лишь немного подождать…
Я снова опускаюсь на стул, кладу голову на руки. Невольная дремота слепляет веки, я то проваливаюсь, то опять прихожу в себя. Сквозь сон мне всё чудится, что доктор очнулся, и меня дёргает – смотрю, нет, пока ещё нет. Я утыкаюсь лбом в его кушетку и засыпаю.
Мне видится какой-то сон. Глупый и длинный. Та же самая операция, но будто в кривом зеркале. И я зачем-то делаю её снова и снова, хотя вот же – доктор стоит в углу и наблюдает, чтобы всё было правильно. Впервые я вижу его так чётко, во всех деталях, с каждой мелкой морщинкой, с сединой, с каждой складочкой на коже кистей рук, хотя моя активная память уже не помнит этого образа.
– Ну что, не очнулся ещё? – приводит меня в себя нервный голос Андрея.
Я вздрагиваю, поднимаю к нему заспанное лицо.
– Вижу, не отвечай, – мрачно отвечает брат, заходит в операционную и садится на кушетку.
– Почему ты ещё не уехал? Ты же хотел.
Он молчит, кусает губы и не смотрит мне в глаза. Теребит сложенные замком руки. Я бросаю взгляд в окно – за матовым стеклом не видно, но по свету, похоже, уже день. А закончили мы почти перед самым рассветом. Выходит, сплю я не менее десяти часов, спина и руки страшно затекли. Я разминаю лопатки и опять бросаю взгляд на монитор ЭЭГ: средняя тета– и дельта-активность. Как при второй стадии. Ну почему же опять?!
Я опускаю голову на руки. Имеет ли вообще хоть какой-то смысл мне здесь сидеть и ждать? Я чувствую, как бронхи выжигает злоба на собственную беспомощность. Да отчего же я ничего не могу?! Уж не бессилие ли моё проклятье? Николай, Ева, доктор. Видимо, миллиарды лет назад в самих субатомных частицах были заложены мои неудачи.
Мы с Андреем принимаемся за уборку после операции. Механически я складываю инструменты, механически перемываю их в спиртовом растворе, механически загружаю в автоклав. Сонно и долго смотрю на индикатор прогресса, барабаня пальцами по локтю. Пластик аппаратов пожелтел от времени, матрица поблёкла. Собираю расходники и складываю в мусорную корзину. Каждые двадцать минут обрабатываю руки и каждую поверхность, помня, что нельзя допустить ни малейшего нарушения асептики после пересадки. Так и подходит вечер. Я боюсь куда-то отлучаться из операционной, поэтому почти не выхожу, всё кружу по ней, обходя стол раз за разом, как торсионный маятник. Мне всё кажется, что я могу упустить момент. И так проходит этот день. И следующий. И ещё один…
Ну почему мне нужно столько страдать?
– Этерно, – Андрей показывается в дверях, тихонько стучит по косяку. – Можно тебя на минуту?
Я вяло перевожу взгляд с монитора на его нервную фигуру, он вертит в пальцах незажжённую сигарету. Набрав воздуха в лёгкие, он начинает:
– Мой долг как человека тебя уговорить…
– Ой, только не надо опять! – раздражённо отмахиваюсь я.
– Нет, пожалуйста, дай мне одну последнюю попытку.
Я секунду думаю, оценивающе прохожусь взглядом по его наполненному тревожной надеждой лицу.
– Я верю в медицину, я верю в будущее, – тихо начинает он. – Я верю в то, что однажды мы перестанем болеть, мучиться и, быть может, перестанем умирать. Я верю, что медицина – высшее благо, что мы не зря трудимся! И то, что есть у тебя, – это шаг, ещё одна ступенька на пути к этому будущему.
– Хорошо мыслишь, – усмехаюсь я. – Мне нравится. И если бы все думали как мы, это не было бы проблемой. – Я делаю паузу. – Но ты не понимаешь одного: эти знания – это большая сила, которая не должна попасть не в те руки. И не нам решать, как её употребить. Решать её судьбу должен тот, кто её создал.
– А если он сам не знает? Или… Если он так и не очнётся? – холодом проходятся слова по моей спине. – На секунду только представь: если было бы известно наверняка, что ждать нечего? Если бы решение зависело только от тебя?..
Не знаю, откуда во мне взялась эта жестокость – быть может, от усталости, – но меня начинает утомлять этот разговор, и я чувствую, как раздражаюсь.
– Ничего бы не поменялось. Исходим из того, что имеем. И пока я знаю, что он очнётся, я ничего менять не буду! Это его документы – ему и решать, – отрезаю я. – Так что поговори с ним лично сам, когда он проснётся.
Андрей бессильно облизывает губы, ещё пару секунд мнётся, порываясь что-то сказать. Я отворачиваюсь, всем видом показывая, что разговор окончен. Слышу, как закрылась с тихим скрипом дверь. Я укутываюсь в халат и ложусь на кушетку, не сводя взгляда с чужого и знакомого гладкого белого лица. Вот опять. Только я, его тело, моя слабость и кафельная тишина. Внутри будто волны вибраций проходятся, как от болезни. Я закрываю глаза, вслушиваясь в замедленное коматозное дыхание и тихий треск лампочек над головой. Поздно уже. Быть может, завтра будет лучше.
Резкая, страшная, давящая боль на шее – меня тянет куда-то в сторону, как костлявой рукой. Тут же я панически просыпаюсь и нащупываю обмотанный вокруг гортани резиновый жгут. Он затягивается туже и туже. Я брыкаюсь, бьюсь на кушетке, задыхаюсь, пытаюсь повернуться и, как сквозь туман, вижу перед собой бледное лицо Андрея с плотно сжатыми губами и испариной на лбу.
– Андрей?! – хриплю я. – Андре… – Голос перестаёт мне подчиняться, я быстро теряю кислород.
Я судорожно хватаю бутылку изопропилового спирта со стоящей у изголовья тележки, падают под ноги одноразовые шприцы и трубки инфузионных систем. Подошвы с резиновым визгом проскальзывают по плитке, пока меня мотает из стороны в сторону. Андрей пытается выбить у меня бутылку коленом, но я всё же успеваю скрутить крышку и плеснуть в него едкой жидкостью. Он тут же отпускает жгут, отшатывается, конвульсивно принимается стирать рукавом спирт с лица. Я с хрипом втягиваю воздух, хватаясь за шею, брезгливо отбрасываю удавку. Ослеплённый Андрей корчится, мычит, тянется в сторону умывальника. Я встаю, хватаю с тумбы тяжёлую стеклянную бутылку и, словно битой, с глухим стуком всаживаю ему по пояснице. Он валится, всё ещё пытаясь угомонить жжение на коже и в глазах, очки падают с его головы.