— Здравствуй, Костя! — кричит своим прекрасным голосом Аля.
Костя даже ответить не может, что-то пробормотал, и улыбка расползлась по всему лицу.
Але нравится Костя, это я тоже заметил, но он слишком уж молоденький, еще в армию только собирается. Был бы хоть годика на три-четыре постарше. Как бы славно было. Разве усидела бы сейчас Аля на повозке? Вмиг бы соскочила, с Костей постояла бы, а потом пошла через мост до Лухтонова, даже приятно пройтись пешком. Слишком молоденький, и голову незачем кружить ни ему, ни себе. Не сойдет она, проедет мимо… Нет, прошу прощения, сходит. Значит, ошибаюсь я в чем-то.
Аля легко соскакивает с повозки, берет сумку, говорит Антонине, что дальше пешком пойдет, и направляется к Косте.
— Здравствуй.
Костя поправил кнут и тяжело понес свою крупную не по-юношески руку к Алиной руке.
— Пасешь? — спрашивает Аля.
— Пасу.
— Как бабушка, Костя?
— Бабушка?.. — замялся немного Костя. — Бабушка так себе.
— Я зайду завтра.
— Зачем? — опять замялся Костя. — Не надо заходить, она ничего, бегает.
— Бегает?
— Ну не бегает, лежит, только не надо к нам.
— Почему не надо?
Костя молчит.
— Почему, Костя?
— Да у нас Володька там, из армии.
— Ну и что?
— Да он… А что, Аль, он не приезжал еще на мотоцикле?
— Куда? На каком мотоцикле?
— На каком к тебе по ночам шляются.
— Ах, ты вот о чем! — Аля рассыпалась своим прекрасным смехом. — Откуда ты знаешь?
— Все знают.
— Значит, у тебя брат есть?
— Стрекулятор.
Аля опять смеется своим замечательным смехом.
— Почему стрекулятор?
— Всю жизнь в городе болтается. Опять едет… пианино делать.
— Пианино?
— Их.
— Стрекулятор, — повторяет Аля и улыбается. — Смешно. Ну ладно, Костенька, я на автобус опоздаю, пока!
Аля подает руку и улыбается.
— Я завтра зайду, все равно в Мызине буду. А стрекуляторов я не боюсь, Костенька.
Аля закрывает дверь медпункта, замыкает висячим замком, а мы пока читаем над ее плечом приколотую бумажку, обведенную чисто по-девичьи рамочками и виньетками: «Амбулаторный прием с 8 до 13 часов. Вызов по неотложной помощи — круглосуточно».
Аля справилась с замком, выключила в прихожей свет и вышла па улицу, где уже темно, перед конторой на столбе горит одинокая лампа. Слева от общежития слышна тоскливая гармонь Алексея Ликинского. Аля пересекает наискосок улицу, входит в свой дом. У нее, кроме кухоньки, — две комнаты. В первой диванчик, два стула и в углу туалетный столик в виде треугольника. На этом треугольном алтаре стоит высокое зеркало, духи, кремы, пудреница, расчески и прочая девичья мелочь, карточки какие-то в рамках. Аля перед столиком стоит в ночной рубашке, причесывается. Потом проходит во вторую, такую же Крохотную комнатку с кроватью. Включает настольную лампу на тумбочке, у изголовья. Ложится, читает книжку. Слышно грустное пиликанье Ликинского. Слышно, как кто-то из соседнего дома, открыв окно, кричит гармонисту, чтобы не Мешал спать. Замолкает гармошка. Темный силуэт Алексея поплелся задами, пустой усадьбой общежития. К пруду пошел.
Господи! Опять к пруду пошел, горький святой наш Алексей Ликинский. Интересно, караси любят музыку?
На улице темно, только одинокий фонарь у конторы. Очень тихо. Все спит. Чуть слышно доносится от пруда пиликанье Ликинского.
Спит наша деревня. Аля спит. И женихов что-то не слышно сегодня. В городе таких; как Аля, много, конечно, там ее можно и не заметить в толпе. У нас она одна, как редкий цветочек, со всех сторон видно. А вот не едут сегодня почему-то.
Нет, кто-то летит, с мызинского холма. Не Володя ли, не он ли решил попытать счастья?
Влетает с треском в улицу, останавливается на секунду перед конторой, перед одиноким фонарем, и мы видим в беленькой рубашечке, в шлеме Володю. Он вроде раздумывает о чем-то, глаза затененные.
Он, пианинный мастер, стрекулятор, как говорит Костя. Ну что ж, давай, чего задумался? Тебе же только глаз положить — никто не устоит. Давай.
Володя рвет мотоцикл, бросает его с треском на другую сторону улицы, к Алиному дому. Останавливается перед окном, но не сходит, опять задумывается, колеблется.
Между прочим, мне нравится, как Аля смотрит на женихов из своего высокого окна. Молодец. Я бы тоже на ее месте… Подумаешь, неотразимые! На моторах!
Володя вдруг дает страшенный газ и, круто развернувшись, улетает прочь.
Дом Алексея Ивановича Калинина рядом с конторой. Середина дня. Солнечно. Открывается дверь, и с крылечка по ступенькам тяжело сходит Алексей Иванович. Опухший, давно не бритый. Идет к конторе. Так же тяжело поднимается, опираясь в стенку. Спиной к нему Аля запирает медпункт на замок. Она поворачивается — и ужас в ее глазах.
— Вы ко мне, Алексей Иванович?
— К тебе, Аля, — еле выговаривает Калинин.
Снова отпирает замок, проходит в комнату. Аля усаживает Алексея Ивановича на стул. Он крутит опущенной головой, тяжко ему. Аля села, ждет.
— Аля, — говорит Алексей Иванович, опустив голову. Говорит в пол, тяжело ему держать голову. — Аля… Гибнет Леха, гибнет.
— Что я могу сделать, Алексей Иванович?
— Спасать надо. Г-гибнет Леха, Алексей Иванович.
— Значит, вы понимаете, Алексей Иванович, что гибнете?
— Давно понимаю, Аля.
— Вот понимаете, а зачем же так пьете? Такой человек и так пьете. У вас же орден Славы второй степени, а вы так пьете, унижаете себя и губите. Вы даже с бугаем стали бороться, люди говорят. Боролись с бугаем?
— Бор-ролся.
— Он же заколет вас. До чего же вы напиваетесь…
— Аля! — Алексей Иванович пробует приподнять голову, и тогда видна становится его- жалкая шершавая улыбка. — Ведь я поставил его. На колени.
— Кого?
— Как к-кого? Его. — Почти поднял голову, глаза теперь видны, лицо опухшее, сухие губы, кривой рот. — Как поставил? Н-на залах. Ж-животное, на воле росло. Оно от запаха может подохнуть, не привыкло, на воле росло… А я с утра белую пил и красную, и нашу, самогон, б-ррр, и тройной одеколон, а оно ж-животное, на воле росло, не выдержало. Заревел он и на колени встал, бугай…
Аля молчит.
— Ты мне таблеток каких-нибудь дай, пожален меня. Спаси. У меня Европа железо мое целовала. Стыдно мне, Аля. — Носом втягивает Алексей Иванович воздух, вроде заплакать хочет, борется с собой. — Когда мы из лагеря их ос-свободили, они мой танк целовали: французы, бельгийцы, итальянцы, англичане… даже американцы. Стыдно мне… гибнуть, Аля. Таблеток дай.
У Али полные слез глаза- Она подходит к Алексею Ивановичу, пальчики кладет ему на голову.
— Алексей Иванович… Я спасу вас. — Она идет к шкафчику с медикаментами, берет с полочки пирамидон. — Вот, Алексей Иванович, одну сейчас примете и каждый день, с утра, по одной таблетке.
Алексей Иванович запивает таблетку водой, кадык его страшно работает. Отдает Але стакан и поднимается.
— А теперь идите спать, — говорит Аля и провожает Алексея Ивановича до его крыльца, а сама идет со своей сумкой дальше.
Налево дорога пойдет на Лухтоново, направо — на Мызино. Аля сворачивает направо, идет к воротам крытого двора. Останавливается. Видит — в полумраке Михаил Васильевич Гульнов доит корову.
— Ты иди в дом, я сейчас управлюсь, — говорит он, но Аля не трогается с места, стоит, смотрит. — Иди к старухе, иди в дом.
Аля идет в дом. Лежит больная жена Михаила Васильевича. Аля садится у кровати, здоровается с больной, слушает пульс, градусник дает.
— Как чувствуете себя, теть Маш?
— Плохо, Аля.
— Придется, теть Маш, в Чамерево везти.
Тетя Маша стонет. Входит Михаил Васильевич.
— Дядя Миша, — говорит Аля, — надо тетю Машу в Чамерево везти.
— Ды ну, — тихо и грустно говорит дядя Миша. Он ставит доенку с молоком на лавку у входа в комнату, садится к столу, руки опустил, видно, что беда упала на его голову.
— Я уже не могу помочь, я же не все знаю, дядя Миша. Вот вернусь из Мызи-на, буду звонить Александре Васильевне, надо в больницу везти.
Молчат. Потом Аля говорит:
— Это вы, дядя Миша, заездили тетю Машу. Не жалеете своих жен.
— Ды ну, — сиротливо оправдывается Михаил Васильевич.
— Вы ведь пьете, они плачут от вас, а вы, небось, как выпили, так и характер показываете, кричать начинаете.
— Ды ну…
— Вот отвезем тетю Машу в больницу, что вы тут делать будете один?
Михаил Васильевич вздыхает:
— Тут самому хоть ложись, спасу пет — болит.
— Что болит?
— В спине и в боках, намочило дождем, просифонило, спасу нет. Вот пришел на полдень, корову подоил, а дальше спасу нет, не пойду на работу, лягу.
Дождем намочило. Просифонило. Это он Але так говорит. Про себя по-другому думает. Всю войну в плену провел Михаил Васильевич. Бежал сколько раз, и не удалось, били его и дальше угоняли. В лагере смерти побывал, повидал-натерпелся Михаил Васильевич. Чуть живой вернулся. Теперь вот наружу выходит лагерное.
Промочило-просифонило, да только не сейчас, а когда-то, на той несчастной войне.
Идет Аля мимо стана, что в конце деревни, поднимается на холм, а за холмом Мызино виднеется.
Улица. Возле штакетника, привалившись к нему, стоит Володя. Одет он в старое, деревенское, потому что возился только что с мотоциклом. Вдруг замечает вдали идущую по улице Алю. Быстро затягивается, бросает сигарету, кидается в дом. Начал мыть руки, надел беленькую рубашечку, городские брючки. Мать вошла с кухни, замечает Володины сборы.
— Куда наладился? Подожди Костю с отцом, ужинать будем.
Володя продолжает переодеваться, перед зеркалом вертеться. Потом садится, встает, ходит по комнате, в окно выглядывает. Опять садится. Книжку берет, начинает читать, но никак не читается. Выходит снова па улицу. Опять, облокотясь о штакетник, закуривает. Снова видит совсем близко Алю. Он бросает недокуренную сигарету и достает новую. Прикуривает от зажигалочки. Курит независимо, не глядя на приближающуюся Алю. А она в белоснежной блузке с коротким рукавчиком, легкие волосы на плечах. А он в белой рубашечке, ворот расстегнут. Что-то между ними есть общее, оба они выделяются в простом грубоватом деревенском мире.