Однако мы все были охвачены унынием, жалким унынием.
— Ну, разве не ужасно! — воскликнула Карлотта, умоляюще глядя на меня.
— Отвратительно!
— И что ты думаешь?
— Бог его знает. Но в любом случае надо это остановить, как истерику. Ведь это и есть своего рода истерика.
— Ты прав.
Лорд Латкилл, танцуя, странно улыбался, не сводя взгляда с лица партнерши. «Виктрола» орала во всю мочь.
Мы с Карлоттой переглянулись — нам больше не хотелось танцевать. Казалось, дом стал пустым и мрачным. Хотелось удрать подальше от холода, от жуткого света, наполнявшего его.
— Ну же, поддержите нас! — позвал лорд Латкилл.
— Пойдем, — сказал я Карлотте.
Но она отпрянула от меня. Если бы не выпавшие на ее долю страдания и потери, она бы тотчас помчалась наверх и сразилась в безмолвном поединке воль со своей свекровью. Даже теперь ее почти неодолимо тянуло пойти следом за леди Латкилл, но я взял ее за руку.
— Пойдем, — попросил я. — Потанцуем. Попробуем справиться по-другому.
Карлотта танцевала со мной, но рассеянно, даже как будто через силу. Мрачная пустота в доме, ощущение холода и гнета потусторонней силы давили на нас. Я оглядывался на свою жизнь и думал о том, как бестелесный дух своим холодом медленно уничтожает все живое, теплое. Вот и Карлотта вновь оцепенела, стала холодной и отчужденной даже по отношению ко мне. Похоже, она окончательно сдалась.
— Пока живешь, надо жить, — сказал я, не переставая танцевать.
Но я был бессилен. Мужчине не справиться с женщиной, если она ослабела духом. Мне казалось, что и мои жизненные силы испаряются.
— Этот дом наводит жуткое уныние, — проговорил я, пока мы механически переставляли ноги. — Почему ты ничего не сделаешь? Почему не вырвешься отсюда? Почему не разрубишь узел?
— Как?
Я поглядел на нее, не понимая, чем вызвал ее враждебность.
— Не надо сражаться. Тебе незачем сражаться. Но не вязни в здешней неразберихе. Сделай шаг в сторону, встань на твердую землю.
Раздраженно помолчав, она произнесла:
— Я не знаю, где эта твердая земля.
— Знаешь. Совсем недавно ты была страстной, открытой, доброжелательной. А теперь ты холодная, колючая, молчаливая. Не надо быть такой. Почему бы тебе не стать прежней?
— У меня не получится, — обреченно проговорила Карлотта.
— Получится. Стань прежней для меня. Я здесь. Зачем тебе сражаться с леди Латкилл?
— Я сражаюсь со своей свекровью?
— А то ты не знаешь.
Она посмотрела на меня виновато, умоляюще, но и с moue[59] холодного упорства.
— Ну все, — сказал я.
В скорбном молчании мы сели рядышком на кушетку.
Лорд Латкилл и миссис Хейл продолжали танцевать. По крайней мере, хоть они были довольны друг другом. Да они этого и не скрывали. Желто-карий взгляд миссис Хейл останавливался на мне каждый раз, когда она поворачивалась в нашу сторону.
— Почему она смотрит на меня?
— Понятия не имею, — ответила Карлотта. У нее словно одеревенело лицо. — Пожалуй, пойду наверх, посмотрю, что там происходит, — сказала она, вставая с кушетки и исчезая в дверях.
Почему она ушла? Почему побежала сражаться со свекровью? В таком сражении обязательно потеряешь, если есть что терять. Добиться ничего нельзя, и самое лучшее — уйти от ненавистных конфликтов.
Музыка стихла. Лорд Латкилл выключил «виктролу».
— Карлотта ушла? — спросил он.
— Как видите.
— Почему вы не остановили ее?
— Ее бы и дикие кони не остановили.
Он всплеснул руками, словно иронизируя над собственной беспомощностью.
— Она своенравна. Хотите потанцевать?
Я посмотрел на миссис Хейл.
— Нет. Не хочу встревать. Лучше поиграю на пианоле. У «виктролы» нет души.
Время летело незаметно. Танцевал лорд Латкилл или нет, мне было все равно, я подключал разные мелодии и забывал обо всем. Посреди очередной потрясающей пьесы лорд Латкилл коснулся моего плеча.
— Послушайте Карлотту. Она говорит, пора заканчивать, — произнес он мелодичным голосом, в котором теперь слышался печальный звон необъявленной войны.
Карлотта стояла, опустив руки, в позе провинившейся школьницы.
— Полковник пошел спать. Ему не удалось помириться с Люси. Моя свекровь считает, что нельзя ему мешать.
Карлотта остановила на мне вопрошающий, виноватый — или мне так показалось? — загадочный, как у сфинкса, взгляд.
— Ну, конечно, — проговорил лорд Латкилл. — Я желаю ему самого крепкого сна.
Миссис Хейл промолчала.
— Мама тоже пошла спать? — спросил Люк.
— Наверно.
— А! Тогда, может быть, поглядим, что нам оставили на ужин?
Леди Латкилл мы застали за приготовлением на спиртовке какого-то варева: молочного и безупречно диетического. Она стояла возле буфета и, помешивая в кастрюльке, делала вид, будто не замечает нас. Закончив, уселась за стол и поставила перед собой дымящуюся чашку.
— Мама, полковнику Хейлу лучше? — спросил Люк, глядя на нее через стол.
Вдовствующая леди ответила ему взглядом из-под шлема седых волос. Несколько мгновений они так и сидели, скрестив взгляды, но Люку удалось сохранить лукавую галантную непринужденность, приправленную легким безумием.
— Нет. Ему очень плохо.
— А! Очень жаль, что мы ничего не можем для него сделать. Если живым тут не справиться, то мне нечего лезть. А может быть, он не против наших танцев? Это было бы здорово! Мама, мы забыли, что состоим из плоти и крови.
Он налил еще виски с содовой и подал мне стакан. В парализующей тишине леди Латкилл глотала свое варево. Мы с Люком пили виски, молодая миссис Хейл ела маленький сэндвич. Все мы держались с невероятной самоуверенностью и упорно молчали.
Тишину нарушила леди Латкилл. Казалось, она тонет в себе, съеживается, как прячущийся от посторонних глаз зверь.
— Полагаю, — проговорила она, — нам всем пора спать.
— Ты иди, мама. Мы немного задержимся.
Она ушла, и некоторое время мы, все четверо, просидели в молчании. Комната как будто стала поприветливей, словно что-то изменилось в воздухе.
— Скажите, — произнес в конце концов лорд Латкилл. — Что вы думаете о наших привидениях?
— Я? Мне не нравится, что из-за них тут стоит такой холод. Но, в принципе, почему бы нет? Всем этим призракам и прочей нечисти тоже надо где-то жить, и здесь для них идеальное место. Мне они не очень мешают. А вам?
— Ну, собственно, если говорить о чем-то конкретном, то нет. А, так сказать, косвенно…
— Мне кажется, занятия спиритизмом создают отвратительно унылую атмосферу. Так и хочется подраться.
— Правда? А надо? — спросил лорд Латкилл, опять поразив меня редкостным здравомыслием.
Я рассмеялся. Мне было понятно, что он надумал.
— Не знаю, что вы имеете в виду под «надо», — сказал я. — Если мне хочется подраться, если я чувствую, что не могу чего-то стерпеть, я дерусь. Почему я должен ждать чьего-то позволения и не делать то, что я хочу?
— Понятно, — произнес лорд Латкилл, внимательно посмотрев на меня совиным взглядом.
— Знаете, за обедом мне пришло в голову, что мы все, вяло поедающие свой обед, напоминаем сборище трупов. Это мысль посетила меня, когда я увидел, как вы смотрите на маленькие иерусалимские артишоки в белом соусе. Меня вдруг осенило… Вы живой, искритесь жизнью, а мы мертвецы, самые настоящие… Наша плоть мертва, понимаете? Во всем остальном, может быть, мы и живые, вот только телом мертвые. И едим мы овощи или мясо, не имеет значения. Главное, что физически мы мертвецы.
— И лишь получив пощечину, мы оживаем! — подхватил я его мысль. — Вы, я, кто угодно.
— Я понимаю бедняжку Люси. А вы? Она еще при жизни забыла, что значит быть живой, и теперь не может этого простить ни себе, ни полковнику. Наверно, неприятно, знаете ли, прозреть, только покинув этот мир, когда уже ничего больше не поправить. Я говорю о том, что очень важно быть живым при жизни.
Лорд Латкилл с такой торжественностью посмотрел на нас, что мы, все трое, неловко засмеялись.
— Нет, я серьезно, — продолжал он. — Я только сейчас осознал, до чего замечательно быть живым человеком. Быть мертвецом, всего лишь духом, в сравнении с этим кажется ужасной банальностью. Это так обыденно. Но до чего же чудесно иметь живое лицо, руки, ноги. О, господи, я счастлив, что вовремя это понял!
Он схватил смуглую руку миссис Хейл и прижал ее к своей груди.
— Ведь я мог умереть, не поняв этого! — воскликнул лорд Латкилл. — Представляете, как страшно было Иисусу, когда Он вознесся и стал неприкасаемым! До чего ужасно, когда приходится всем говорить Noli me tangere![60] Нет уж, трогай меня, прикасайся ко мне, пока я жив!
Он крепче прижал ладонь миссис Хейл к своей груди. На глазах Карлотты появились слезы и закапали ей на руки, сложенные на коленях.
— Не плачь, Карлотта, — сказал он. — Правда, не надо. Мы же не убили друг друга. Мы благовоспитанные люди. А ведь, воюя, мы чуть не стали привидениями, ненужными друг другу. Нет, я хочу, чтобы ты ожила, даже если не я помогу тебе в этом. Я тоже хочу вернуться к жизни, Карлотта, я хочу, чтобы ты снова обрела плоть и кровь. Мы слишком много с тобой выстрадали, будучи не совсем живыми. Вот и дети, наверно, там им лучше, чем на земле. Они родились от наших воль, от нашей бестелесности. Ах, я сегодня словно ходячая Библия. Скажу словами Иова. Я хочу, чтобы Бог «снова кожею и плотию одел меня, костями и жилами скрепил меня…» И пусть во мне опять потечет кровь. Мой дух словно обнаженный нерв на ветру.
Карлотта больше не плакала. Она сидела, опустив голову, словно спала. Маленькие, чуть обвисшие груди поднимались и опускались еще с некоторой натугой, однако это уже напоминало приливы и отливы спокойного моря, словно в ее спящем теле медленно занимался тихий рассвет. Однако она вся была такой поникшей, такой разбитой, что мне подумалось, нет, на кресте был распят не только Он. Женщину сия чаша тоже не миновала, с ней обошлись даже еще хуже.