— Доброй ночи, Калым, — поприветствовал прибывшего Лебедь, практически не раскрывая рта.
— Здравствуй, Лебедь, — ответил гость, не иначе как с помощью некоего скрытого внутри грудной клетки устройства.
— Можем поговорить в машине. Я сам за рулем, без водителя.
— Хорошо.
Они уселись в машину. Лимузин отъехал в сторону аэровокзала, замигал «аварийкой» и остановился, прижавшись к сугробу.
— Как Эмираты, Калым? Загара не вижу, но, в отличие от меня, ты наверняка обходишься без солярия…
— Это точно. Я там уже пять лет. Хороший бизнес, хорошая жизнь. Только летом жарко. Тогда уезжаю в Ниццу. Что случилось?
— Есть дело. Очень деликатное дело, Калым, — почти не разжимая губ, произнес Лебедь. Посторонних рядом не было, машина дважды в день проверялась на «жучки», но по какой-то давней и въевшейся в кровь привычке они говорили очень тихо.
— Понятно.
— Это важно для меня, Калым.
— За каким-нибудь порожняком ты бы не стал меня искать и встречать у трапа. Говори.
— В Москве ты как рыба в воде, Калым… Ты был диспетчером, ты все знаешь…
— Хватит ластами бить. Говори.
Лебедь вздохнул. Было видно, что у него язык не поворачивается сказать то, что он собирался. Но он все же сказал.
— Был в Москве такой Еж. Слыхал?
Калым вместо ответа почесал одним пальцем аккуратную лысинку на темени. За такие вопросы отрезают язык. Но Лебедь знал, какие он задает вопросы и кому. И если все-таки задает…
— Я с ним работал, — произнес Калым не иначе как внутренним голосом, поскольку рот его оставался неподвижен. — А дальше что?
— В 2008 он пропал. Знаешь?
— Ну, допустим… Хотя в восьмом я уже соскочил с этой темы.
— Мне надо знать, что с ним случилось. Профсоюз должен быть в курсе…
— Ты же из другого профсоюза. А за такое любопытство могут голову свинцовой печатью запечатать… Причем и тебе, и мне…
— Знаю.
— Тогда зачем спрашиваешь?
— Мне надо знать, кто его на заказ вызвал.
— Никто тебе этого не скажет.
— Знаю. А тебе скажут?
Наступила долгая пауза.
— Зачем тебе это нужно? — первым нарушил молчание Калым.
— Тебе скажут, Калым?
Тот пожал плечами.
— Пятьдесят на пятьдесят. Могут и сказать. Не важно.
— Когда нас в 93-м на «красную» зону в Энгельс бросили, тогда все было не важно, Калым, — сказал Лебедь. — Отморозков тех сифилисных помнишь еще, которых в «хату» к нам понагоняли? Вот то-то и оно. И петля тогда казалась слаще жизни. Это ты помнишь, Калым? Но мы не высчитывали, что важно, а что нет. Просто держались один другого, это было важней всего. И выжили. Так?
Калым подумал и кивнул.
— И неплохо живем, правда? Тогда мы и подумать не могли, что будем так жить…
Калым молчал.
— Я тебя все эти годы не просил ни о чем, — сказал Лебедь.
— Ладно, — сказал Калым и посмотрел на часы. — Высадка заканчивается. Поехали, а то мои люди поднимут кипиш…
У входа в VIP-зал нетерпеливо толклись трое плечистых парней в черном. Они расспрашивали о чем-то сотрудника милиции, а тот, в свою очередь, нервно запрашивал кого-то по рации. Лимузин подкатил к ним вплотную.
— Я здесь! — сказал Калым, приоткрыв дверцу. Парни успокоились, милиционер с явным облегчением, ушел.
Калым хотел уже выйти, но замешкался и повернулся.
— Я попробую. Только… Короче, сейчас у меня врагов нет. Если грохнут — то, значит, по твоей теме…
— Пятидомики, — уныло объявил водитель.
Автобус был почти пуст, и Сочнев беспрепятственно прошел к выходу. Дождь почти перестал, и он решил забежать в магазин, купить говяжьих сарделек, которые всегда ел на завтрак, и пакет кефира, который всегда пил перед сном.
Купил еще шоколадку детям, банку растворимого цикория — очень полезная штука, на кассе взял мятной жвачки — никогда не помешает, если идти к начальству. «Свежее дыхание облегчает понимание», — вспомнил он рекламный слоган. А запах «после вчерашнего» — наоборот, подрывает авторитет.
— С вас двести пятьдесят четыре рубля, — девушка-кассир посмотрела сквозь него и зевнула, аккуратно прикрыв рот ладошкой. Ее длинные ногти загибались внутрь и имели вид натурально хищный.
Сочнев полез за бумажником. Он вспомнил вдруг ту ветеринаршу в поезде, как ее, Надю, у нее тоже были длинные хищные ногти, и еще…
Стоп. Бумажника на месте не оказалось. Он это сразу понял, потому что нигде не ощущался его вес и твердость кожаной обложки. Что за ерунда?
— Секунду, девушка.
Сочнев тщательно общупал внутренний карман, похлопал по боковым. Ключи от дома, расческа, носовой платок, коробочка с лекарствами. Так… Может, по ошибке сунул в брюки? Он никогда не носил бумажник в брюках, но мало ли как бывает!
— Да погодите вы немного! — с раздражением повторил он кассиру, а заодно и выстроившейся за ним очереди. Хотя никто пока не выказывал признаков нетерпения.
В брюках бумажника тоже не было. Да и быть не могло: это же не смятая сотня — его сразу чувствуешь… Сочнев соображал. Забыл дома. Выложил и оставил на столе. Вытащила за каким-то лядом жена. Или Пашка. Или Софочка. Или… Потерял. Украли. Нет, такого быть не может…
— Не убирайте это пока. Я позже подойду, — буркнул он и прошел за кассу, оставив корзину с покупками.
Еще несколько секунд он стоял в проходе, у выкладки колбасных изделий, продолжая растерянно ощупывать себя и в то же время понимая, что бумажника при нем стопудово нет. Он теперь ясно чувствовал отсутствие привычной тяжести и упругой твердости в кармане напротив сердца, где всегда лежали его бумажник и служебное удостоверение…
Удостоверение, повторил он про себя и похолодел.
«Служебное удостоверение каждого из вас — это кусочек знамени нашего Управления, — сказал как-то генерал Лизутин с праздничной трибуны на „День ЧК“.[36] — Если утрачено знамя — часть подлежит расформированию! Утрачено удостоверение — сотрудник подлежит увольнению!»
Удостоверения тоже не было. Не было кусочка красного знамени! Не было!
— Ну, чего уставился? — рявкнул он на охранника в мешковатом форменном костюме, который то ли с любопытством, то ли с подозрением наблюдал за ним из-за стеллажей. Охранник нахмурился и подошел ближе. Похоже, он был из милицейских отставников.
— Почему грубим, гражданин? Почему стоим на проходе, ничего не покупаем? Чего ждем?
Да, точно из ментов!
— Документики имеются?
— Да я…
Сочнев запнулся. Документиков не имелось. Он почувствовал себя голым.
— Да я хотел копченой колбасы взять, а деньги дома забыл…
Сдержав ругательство, он чуть ли не бегом выскочил на улицу и трусцой добежал до дома.
— Удостоверение пропало! — с порога выкрикнул он. — И бумажник, да черт с ним! Дома не находили?
— Может, Пашка взял? — предположила жена. — Помнишь, он во втором классе твой значок с мундира свинтил, перед ребятами хвастался?
— Так спроси у него! Быстро! — огрызнулся Сочнев, снимая промокшие туфли.
— Сейчас спрошу, — подчеркнуто вежливо ответила она, встала и, прежде чем выйти из прихожей, добавила: — Только не надо истерить, Володя.
Ее невозмутимости можно только позавидовать. Не понимает, чем это пахнет. Не только для него, для всех, для всей семьи.
Раздевшись, он быстро прошел в свою комнату. Перерыл бумаги на письменном столе, пересмотрел все ящики, заглянул в шкаф и проверил карманы одежды. Бесполезно. Маленького знамени майора Сочнева нигде не было!
В комнату заглянула Ленка.
— Нигде нет, Вовик. Ни на серванте, ни в детских игрушках, ни на книжных полках. Я даже в корзину с бельем заглянула… А Пашка не брал.
— Иди ищи. Это очень важно!
В квартире было неестественно, ненормально тихо. Обычно в этот час Софочка с мамой смотрят вечерний сериал, Пашка мочит монстров в «Куэйке», параллельно в кухне бормочет магнитола, которую забыли выключить после ужина. Сейчас же вообще ни звука. Все зашились по углам. Дом похож на… Картина есть такая, «Арест пропагандиста». Во, точно. Все вверх дном.
Сочнев с усилием потер руками лицо, взлохматил волосы. За стенкой шепотом переговаривались Лена с Пашкой. Пашка всхлипывал.
Ему захотелось врезать кулаком по стене и заорать.
— Возьми себя в руки! — сказал он. — Думай, думай дальше!
Думаем. Так… Ну, казалось бы, с какой радости служебное удостоверение может оказаться в бельевой корзине? Или в старом ящике с детскими игрушками (которые давно пора выкинуть, сто раз Ленке твердил). А?.. Но в конце концов все оказалось перерыто. И корзина, и ящик, и письменный стол, и одежда в кладовой, и даже позапрошлогодний хлам на балконе. Сочнев не часто проводил обыски, но их логику сейчас прочувствовал хорошо: чем дольше не можешь найти нужную вещь, тем с большим остервенением и в более несуразных местах начинаешь искать. А вдруг незаметно выпало из кармана, а дети случайно зафутболили под диван?.. Отодвигаешь диван, ага. Тяжеленный диван с треснувшими ножками. Потом разбираешь стеллажи с обувью. Могло ведь в ботинок упасть. Потом…
Он все-таки не выдержал.
— Пашка! Софья! А ну-ка сюда, живо! И рюкзаки свои несите!
Явились. Пашка набычился, прячет покрасневшие глаза. Софочка громко хлюпает носом. Сочневу хочется… Не знаю. Сгробастать их всех в охапку, поплакать вместе с ними, что ли. Или поубивать всех на месте. А вдруг Пашка в самом деле продал удостоверение каким-нибудь уродам-старшеклассникам? Чтобы месяц потом можно было давиться мороженым и водить компании в «Макдоналдс». А он ведь ни за что не сознается…
— Вытряхивайте. Прямо здесь, — сказал Сочнев.
Пашка стоит неподвижно, застыл. Потом резко, со злостью, опрастывает рюкзак — на! Софочка, не обращая на брата внимания, присела на корточки, аккуратными стопочками раскладывает на полу свои книжки, тетрадки, пенал, бумажный мусор, высохший огрызок от яблока… Пришла Ленка, руки сложила на груди.