И никогда ни явно, ни случайно
Никто не смеет оскорбить меня
Ни тайным жестом и ни делом тайным.
Не оттого, что это имя свято,
А потому, и только потому,
Что кровь поэта и стихи солдата,
Короче: честь поэта и солдата
Принадлежит народу одному!
Лебединая песня
Может, есть предначертанье где-то
В том, что, как далекая звезда,
Скульпторы, художники, поэты
Вспыхнут вдруг неповторимым светом,
Прежде чем погаснуть навсегда.
И поэма та или картина,
Может статься, исстари была
Чем-то вроде песни лебединой
На границе стужи и тепла.
Станешь, нет ли оттого известней,
Но важнее не было в судьбе,
Чем проститься лучшей своей песней
С тем, что было дорого тебе.
Я ж и сам, наверное, не знаю
Взятых рубежей, когда порой,
Радуясь, волнуясь и страдая,
Завершаю труд очередной.
Выйдет книга – и бывает ясно,
Что не зря звенела голова,
Что кипел душою не напрасно:
Люди пишут теплые слова!
А статьи то колют, то кусают.
Что ж, дела не так уж и плохи!
Недруги, они ведь понимают,
И уж коли стрелами пронзают,
Значит, пишешь крепкие стихи!
И тогда вдруг на мгновенье где-то
Дунет в сердце ветер-снеговей,
Ну, а что, как будет книга эта
Песней лебединою моей?!
Но затем спрошу: – А ну-ка, милый,
Подсчитай-ка, если не секрет:
Все ли ты исчерпал свои силы? —
И отвечу сам: – Конечно, нет!..
Я еще покуда подышу,
Ибо завтра крепче напишу!
Дайте спокойствие человеку!
Странною жизнью живет человек:
Чуть ли не всем овладел на свете!
Только и слышишь: «Атомный век,
Квантовый век, электронный век,
Плазма, космическое столетье».
Но вместо того, чтобы день за днем
Чувствовать радости обновленья,
Мы словно бы нервно всегда живем
Под током высокого напряженья.
Ну разве когда-нибудь было так,
Чтоб земли хоть раз расцвели содружьем,
Чтоб кто-то нигде не звенел оружьем
И злобой не тлел никакой очаг?!
А хочется, хочется, чтоб года
Мирно, как звезды, смотрелись в реку.
Нельзя нервотрепками жить всегда,
Дайте спокойствие человеку!
Нет, не спокойствие равнодушья,
А ясность и радостные волненья.
Ведь горькие, нервные напряженья
Хуже порой любого удушья.
Как мы страдаем от разных ссор,
Срываемся, грубо браним кого-то.
Резкое слово же, как топор,
Порой вдруг навек отсекает что-то.
Когда же мы сможем остановить
Стычек и распрей дурную вьюгу?
Нельзя с нервотрепками вечно жить
И укорачивать жизнь друг другу!
Нельзя ни позволить, ни допустить,
Чтоб ради справки или решенья
Чинуши, которых не прошибить,
Могли посетителя доводить
Почти до полного исступленья.
Нельзя, чтоб на улицах и балконах
Гремели, сомкнуть не давая глаз,
«Спидолы», гитары, магнитофоны,
Чтоб где-то в бутылочном перезвоне
Плясала компания в поздний час.
Неужто должны и теперь кварталы
Трястись под тяжелый трамвайный гром?
И люди, с работы придя устало,
Обязаны слушать, как самосвалы
Ревут неистово за окном?!
То громом, то шумом, то злостью фраз
Как же мы нервы друг другу гложем.
Нет, как-то не так мы живем подчас,
Честное слово, не так, как можем!
Не десять ведь жизней дается нам,
И надо сказать и себе, и веку:
Долой нервотрепку ко всем чертям,
Дайте спокойствие человеку!
В кафе
Рюмку коньячную поднимая
И многозначаще щуря взор,
Он вел «настоящий мужской разговор»,
Хмельных приятелей развлекая.
Речь его густо, как мед, текла
Вместе с хвастливым смешком и перцем.
О том, как, от страсти сгорев дотла,
Женщина сердце ему отдала,
Ну и не только, конечно, сердце…
– Постой, ну а как вообще она?.. —
Вопросы прыгали, словно жабы.
– Капризна? Опытна? Холодна?
В общих чертах опиши хотя бы!
Ах, если бы та, что от пылких встреч
Так глупо скатилась к нелепой связи,
Смогла бы услышать вот эту речь,
Где каждое слово грязнее грязи!
И если б представить она могла,
Что, словно раздетую до булавки,
Ее поставили у стола
Под взгляды, липкие, как пиявки.
Виновна? Наверно. И тем не менее
Неужто для подлости нет границ?!
Льется рассказ, и с веселых лиц
Не сходит довольное выражение.
Вдруг парень, читавший в углу газету,
Встал, не спеша подошел к столу,
Взял рассказчика за полу
И вынул из губ его сигарету.
Сказал: – А такому вот подлецу
Просто бы голову класть на плаху! —
И свистнул сплеча, со всего размаху
По злобно-испуганному лицу.
Навряд ли нужно искать причины,
Чтоб встать не колеблясь за чью-то честь.
И славно, что истинные мужчины
У нас, между прочим, пока что есть!
Литературным недругам моим
Мне просто жаль вас, недруги мои.
Ведь сколько лет, здоровья не жалея,
Ведете вы с поэзией моею
Почти осатанелые бои.
Что ж, я вам верю: ревность – штука злая,
Когда она терзает и грызет,
Ни темной ночью спать вам не дает,
Ни днем работать, душу иссушая.
И вы шипите зло и раздраженно,
И в каждой фразе ненависти груз:
– Проклятье, как и по каким законам
Его стихи читают миллионы
И сколько тысяч знает наизусть!
И в ресторане, хлопнув по второй,
Друг друга вы щекочете спесиво:
– Асадов – чушь. Тут все несправедливо.
А кто талант – так это мы с тобой!..
Его успех на год, ну пусть на три,
А мода схлынет – мир его забудет.
Да, года три всего, и посмотри,
Такого даже имени не будет!
А чтобы те пророчества сбылись,
И тщетность их отлично понимая,
Вы за меня отчаянно взялись
И кучей дружно в одного впились,
Перевести дыханья не давая.
Орут, бранят, перемывают кости,
И часто непонятно, хоть убей,
Откуда столько зависти и злости
Порой бывает в душах у людей!
Но мчат года: уже не три, не пять,
А песни рвутся в бой и не сгибаются,
Смелей считайте: двадцать, двадцать пять,
А крылья – ввысь, и вам их не сломать,
А молодость живет и продолжается!
Нескромно? Нет, простите, весь свой век
Я был скромней апрельского рассвета,
Но если бьют порою, как кастетом,
Бьют, не стесняясь, и зимой и летом,
То может же взорваться человек!
Взорваться и сказать вам: посмотрите,
Ведь в залы же, как прежде, не попасть,
А в залах негде яблоку упасть.
Хотите вы того иль не хотите —
Не мне, а вам от ярости пропасть.
Но я живу не ради славы, нет,
А чтобы сделать жизнь еще красивей,
Кому-то сил придать в минуты бед,
Влить в чье-то сердце доброту и свет,
Кого-то сделать чуточку счастливей.
А если вдруг мой голос оборвется,
О, как вы страстно кинетесь тогда
Со мной еще отчаянней бороться,
Да вот торжествовать-то не придется,
Читатель ведь на ложь не поддается,
А то и адресует кой-куда…
Со всех концов, и это не секрет,
Как стаи птиц, ко мне несутся строки.
Сто тысяч писем – вот вам мой ответ!
Сто тысяч писем – светлых и высоких!
Не нравится? Вы морщитесь, кося?
Но ведь не я, а вы меня грызете.
А правду, ничего, переживете!
Вы – крепкие. И речь еще не вся.
А сколько в мире быть моим стихам,
Кому судить поэта и солдата?
Пускай не мне, зато уж и не вам!
Есть выше суд и чувствам, и словам.
Тот суд – народ! И заявляю вам,
Что вот в него-то я и верю свято!
Еще я верю (а ведь так и станется),
Что честной песни вам не погасить.
Когда от зла и дыма не останется,
Той песне, ей-же-богу, не состариться,
А только крепнуть, молодеть и жить!
Самое прочное на земле
Скала, подставляя под волны грудь,
Стоит, всем ветрам открыта.
А есть ли на свете хоть что-нибудь,
Что было б прочней гранита?
На это ответ был наукой дан
Еще из столетней дали: