Маринки
Впорхнули в дом мой, будто птицы с ветки,
Смеясь и щебеча, как воробьи,
Две юные Марины, две студентки,
Читательницы пылкие мои.
Премудрые, забавные немного,
С десятками «зачем?» и «почему?»,
Они пришли восторженно и строго,
Пришли ко мне, к поэту своему.
И, с двух сторон усевшись на диване,
Они, цветами робость заслоня,
Весь груз своих исканий и познаний
Обрушили с азартом на меня.
Одна – глаза и даже сердце настежь,
Другую и поймешь, и не поймешь.
Одна сидит доверчива, как счастье,
Другая – настороженна, как еж.
Одна – как утро в щебете и красках,
Другая – меди радостной призыв.
Одна – сама взволнованность и ласка,
Другая – вся упрямство и порыв!
А я затих, как будто вспоминая
Далекой песни недопетый звук.
И на мгновенье, как – не понимаю,
Мне почему-то показалось вдруг,
Что предо мной не славные Маринки,
А, полные упругого огня,
Моей души две равных половинки,
Когда-то в прах сжигавшие меня!
Сжигавшие и в небо подымавшие,
Как два крыла надежды и борьбы,
И столького наивно ожидавшие
От щедрости неведомой Судьбы!
Бредет закат по подмосковным крышам,
Пожатье рук. Прощальных пара слов…
И на дороге вот уж еле слышен
Довольный стук упругих каблучков…
И тают, тают в гуще тополей
Не то две светлых, трепетных Маринки,
Не то души две звонких половинки
Из невозвратной юности моей…
Как дела?
Встретились двое: – Как жизнь? Как дела? —
Хоть часто обоим плевать,
Какая там жизнь у другого была
И сколько случилось добра или зла,
Главное, что-то сказать.
А если бы взять да и сердце включить,
Насколько это возможно,
И ближнему словом порой пособить
Иль делом, хотя б несложным.
А то, может статься, в недобрый час,
В какие-то злые сроки,
Ты будешь лежать не смыкая глаз,
Забытый и одинокий.
И некому будет слово сказать,
И не к кому обратиться,
Ведь все улетят, как и ты не раз
Упархивал, словно птица.
За черствость – черствость, за стужу – снег,
Горько это, не скрою.
Так будь же, милый мой человек,
Почаще теплей душою!
Конечно, не всем же дарить любовь,
Однако и лживых взглядов
Не надо. Не надо дежурных слов,
Улыбок пустых не надо!
И если в душе твоей нет тепла,
А сердце сучка черствее,
Не спрашивай ближнего: – Как дела? —
Так все же куда честнее!
«Когда тебе худо – не надо…»
Когда тебе худо – не надо
Показывать боль или грусть,
Порой и от близкого взгляда
Все спрятано будет пусть.
Печальный всем радость губит
(Проверено, и не раз),
А слабых никто не любит,
Приятель и тот не любит,
Хоть виду и не подаст.
Но друг прилетит, поможет,
Ему даже не говори,
Сделает все, что сможет,
Сделает раз и три,
Четыре и пять, возможно,
Всем сердцем, душою всей.
Но сколько, простите, можно
В невзгодах терзать друзей?
Ты, главное, сам не плошай.
Упал, не кривись от боли.
Будь крепче, напористей, что ли,
Выжди и вновь вставай.
Очень просить не хочется,
А вот другим помогать,
Сражаться и созидать —
Высокое это зодчество.
Только другим помогая,
Всегда победишь в борьбе.
Уж я это точно знаю,
Проверено на себе!
Когда друзья становятся начальством
Когда друзья становятся начальством,
Меня порой охватывает грусть:
Я, словно мать, за маленьких страшусь;
Вдруг схватят вирус спеси или чванства!
На протяженье собственного века
Сто раз я мог вести бы репортаж:
Вот славный парень, скромный, в общем, наш:
А сделали начальством, и шабаш —
Был человек, и нету человека!
Откуда что вдруг сразу и возьмется,
Отныне все кладется на весы:
С одними льстив, к другим не обернется,
Как говорит, как царственно смеется!
Визит, банкет, приемные часы…
И я почти физически страдаю,
Коль друг мой зла не в силах превозмочь.
Он все дубеет, чванством обрастая,
И, видя, как он счастлив, я не знаю,
Ну чем ему, несчастному, помочь?!
И как ему, бедняге, втолковать,
Что вес его и все его значенье
Лишь в стенах своего учрежденья,
А за дверьми его и не видать?
Ведь стоит только выйти из дверей,
Как все его величие слетает.
Народ-то ведь совсем его не знает,
И тут он рядовой среди людей.
И это б даже к пользе. Но отныне
Ему общенье с миром не грозит:
На службе секретарша сторожит,
А в городе он катит в лимузине.
Я не люблю чинов и должностей.
И, оставаясь на земле поэтом,
Я все равно волнуюсь за друзей,
Чтоб, став начальством, звание людей
Не растеряли вдруг по кабинетам.
А тем, кто возомнил себя Казбеком,
Я нынче тихо говорю: – Постой,
Закрой глаза и вспомни, дорогой,
Что был же ты хорошим человеком.
Звучит-то как: «хороший человек»!
Да и друзьями стоит ли швыряться?
Чины, увы, даются не навек,
И жизнь капризна, как теченье рек,
Ни от чего не надо зарекаться.
Гай Юлий Цезарь в этом понимал.
Его приказ сурово выполнялся —
Когда от сна он утром восставал:
– Ты смертен, Цезарь! – стражник восклицал.
– Ты смертен, Цезарь! – чтоб не зазнавался!
Чем не лекарство, милый, против чванства?!
А коль не хочешь, так совет прими:
В какое б ты ни выходил «начальство»,
Душой останься все-таки с людьми!
Души и вещи
Рождаясь, мы имеем преимущество
Пред тьмой страстей и всяческого зла,
Ведь мы в наш мир приходим без имущества,
Как говорят, «в чем мама родила»!
Живем, обарахляемся, хватаем
Шут знает что, бог ведает к чему!
Затем уходим в вековую тьму
И ничего с собой не забираем…
Ах вещи, вещи! – истуканы душ!
Ведь чем жадней мы их приобретаем,
Тем чаще что-то светлое теряем,
Да и мельчаем, кажется, к тому ж.
Порой глядишь – и вроде даже жутко:
Иной разбиться, кажется, готов
За модный гарнитур, транзистор, куртку,
За пару броских фирменных штанов!
Нет, никакой я в жизни не аскет!
Пусть будет вещь красивой и добротной,
Пусть будет модной, даже ультрамодной,
И не стареет даже двести лет!
И все же вещь, пусть славная-преславная,
Всего лишь вещь – и больше ничего!
И как же тот несчастен, для кого
Обарахляться в жизни – это главное!
Когда в ущерб душе и вопреки
Всему, что есть прекраснейшего в мире,
Тупеют люди в собственной квартире,
Лоснясь в довольстве, словно хомяки,
Хочу воскликнуть: – Не обидно ль вам
Смотреть на вещь, как бедуин на Мекку?
Не человек принадлежит вещам,
А только вещи служат человеку!
Вы посмотрите: сколько же людей
Живет духовно ярко и красиво,
Пусть не без тряпок и не без вещей,
Но не от них им дышится счастливо!
Пусть вам искусства сердце беспокоят,
Молитесь хоть наукам, хоть стихам,
Но не молитесь никогда вещам,
Они, ей-богу, этого не стоят!
Высокий долг
Осмотр окончен. На какой шкале
Отметить степень веры и тревоги?!
Налево – жизнь, направо – смерть во мгле,
А он сейчас, как на «ничьей земле»,
У света и у мрака на пороге…
Больной привстал, как будто от толчка,
В глазах надежда, и мольба, и муки,
А доктор молча умывает руки
И взгляд отводит в сторону слегка.
А за дверьми испуганной родне
Он говорит устало и морозно:
– Прошу простить, как ни прискорбно мне,
Но, к сожаленью, поздно, слишком поздно!
И добавляет: – Следует признаться,
Процесс запущен. В этом и секрет.
И надо ждать развязки и мужаться.
Иных решений, к сожаленью, нет.
Все вроде верно. И однако я
Хочу вмешаться: – Стойте! Подождите!
Я свято чту науку. Но простите,
Не так тут что-то, милые друзья.