Не хмурьтесь, доктор, если я горяч,
Когда касаюсь вашего искусства,
Но медицина без большого чувства
Лишь ремесло. И врач уже не врач!
Пусть безнадежен, может быть, больной,
И вы правы по всем статьям науки,
Но ждать конца, сложив спокойно руки,
Да можно ль с настоящею душой?!
Ведь если не пылать и примиряться
И не стремиться поддержать плечом,
Пусть в трижды безнадежной ситуации,
Зачем же быть сестрой или врачом?!
Чтоб был и впрямь прекраснейшим ваш труд,
За все, что можно, яростно цепляйтесь,
За каждый шанс и каждый вздох сражайтесь
И даже после смерти семь минут!
Ведь сколько раз когда-то на войне
Бывали вдруг такие ситуации,
Когда конец. Когда уже сражаться
Бессмысленно. И ты в сплошном огне,
Когда горели и вода, и твердь,
И мы уже со смертью обнимались,
И без надежды все-таки сражались,
И выживали. Побеждали смерть!
И если в самых гиблых ситуациях
Мы бились, всем наукам вопреки,
Так почему ж сегодня не с руки
И вам вот так же яростно сражаться?!
Врачи бывали разными всегда:
Один пред трудной хворостью смирялся,
Другой же не сдавался никогда
И шел вперед. И бился, и сражался!
Горел, искал и в стужу, и в грозу,
Пусть не всегда победа улыбалась,
И все же было. Чудо совершалось.
И он, счастливый, смахивал слезу…
Ведь коль не он – мечтатель и боец,
И не его дерзанья, ум и руки,
Каких высот достигли б мы в науке
И где б мы сами были, наконец?!
Нельзя на смерть с покорностью смотреть,
Тем паче где терять-то больше нечего,
И как порою ни упряма смерть —
Бесстрашно биться, сметь и только сметь!
Сражаться ради счастья человечьего.
Так славьтесь же на много поколений,
Упрямыми сердцами горячи,
Не знающие страха и сомнений
Прекрасные и светлые врачи!
Старая цыганка
Идет гаданье. Странное гаданье:
Стол, будто клумба, картами пестрит,
А старая цыганка тетя Таня
На них, увы, почти и не глядит.
Откуда же тогда, откуда эта
Магически-хмельная ворожба,
Когда чужая чья-нибудь судьба
Читается, ну словно бы газета!
И отчего? Да что там отчего!
А вы без недоверья подойдите
И в черноту зрачков ее взгляните,
Где светятся и ум, и волшебство.
И разве важно, как там карта ляжет?!
Куда важней, что дьявольски мудра
Ее душа. И суть добра и зла
Она найдет, почует и расскажет.
И бросьте разом ваши почему!
Ведь жизнь цыганки, этого ли мало,
То искрометным счастьем хохотала,
То падала в обугленную тьму.
А пела так, хоть верьте, хоть не верьте,
Что пол и стены обращала в прах,
Когда в глазах отчаянные черти
Плясали на пылающих углях!
И хоть судьба швыряла, словно барку,
Жила, как пела: с искрою в крови.
Любила? Да, отчаянно и жарко,
Но не ждала улыбки, как подарка,
И никогда не кланялась любви.
В прищуре глаз и все пережитое,
И мудрости крепчайшее вино,
И это чувство тонкое, шестое,
Почти необъяснимое, такое,
Что далеко не каждому дано.
Поговорит, приветит, обласкает,
Словно раздует звездочку в груди.
И не поймешь, не то она гадает,
Не то кому-то истово внушает
Свершение желаний впереди.
А тем, кто, может, дрогнул не на шутку,
Не все ль равно для жизненной борьбы,
Чего там больше: мудрого рассудка
Иль голоса неведомой судьбы?
– Постой! Скажи, а что моя звезда?
Беда иль радость надо мною кружит? —
Сощурясь, улыбнулась, как всегда:
– Лове нанэ[1] – не страшно, не беда.
Нанэ камам[2] – вот это уже худо.
Ты тяжко был обманут. Ну так что ж,
Обид своих не тереби, не трогай,
Ты много еще светлого найдешь.
Вот карта говорит, что ты пойдешь
Хорошей и красивою дорогой.
И пусть невзгоды душу обжигают,
Но праздник твой к тебе еще придет.
Запомни: тот, кто для людей живет,
Тот несчастливым в жизни не бывает.
Ну до чего же странное гаданье:
Стол, как цветами, картами покрыт,
А старая цыганка тетя Таня
На них, увы, почти и не глядит.
Потом вдруг, словно вспыхнув, повернется,
Раскинет карты веером и вдруг
Глазами в собеседника вопьется —
И будто ветер зашумит вокруг…
Летят во мраке сказочные кони,
Цыганка говорит и говорит,
И туз червей на сморщенной ладони,
Как чье-то сердце, радостно горит!..
Новый год
Эта ночь не похожа на все другие.
С самых ранних восторженных детских лет
Мы мечтали шагнуть в тот волшебный свет,
Где живут наши праздники золотые.
В этом празднике с дымкою голубою,
Если вдруг всей душой пожелать чудес,
Можно стать космонавтом, кинозвездою,
Мушкетером с гитарою под полою
Иль самой прекраснейшей из принцесс.
Вьюга в стекла снежинками сыплет колко,
Пол сияет прозрачностью ледяной,
И, раскинув нарядные лапы, елка,
Как жар-птица, пылает над головой.
В этот час все обычное – необычно,
Сердце верит и очень чего-то ждет.
Ах, какой в нем сегодня огонь цветет
И каким вдруг все видится романтичным!
Ночь-старуха от жарких огней кругом
И от звездных гирлянд недовольно пятится,
А луна оторвавшимся колесом
Вдоль по млечной дороге со звоном катится.
Новый год! Он для каждого сопряжен
С обновленьем: пусть сгинут навек заботы!
Он серебряным кажется рубежом,
За которым начнется большое что-то…
Только нет ли тут зыбкости лотереи?
Ведь любой, кто теряет, хандрит, болеет,
Тот, кто с жизнью заканчивает расчет,
Кто страдает у горя в холодной пасти,
Тоже тост поднимал за успех и счастье,
Тоже с верой встречал где-то Новый год.
Если б то, чего жаждет так человек,
Пусть не все, пусть частично, а все ж сбывалось,
Так, наверное, мало бы зла осталось
И, наверно, настал золотой бы век!
Ну а если иначе взглянуть: не так?
Разве в жизни нам радости не встречаются?
Разве счастье и праздники не сбываются?
Разве солнце не брызжет сквозь дым и мрак?
Так ужели ж мы радостей не знавали
И не радовал тот или этот год?
Неужели ж нас буйно не целовали,
Не любили и с трепетом не шептали
Чепухи, что дороже любых щедрот?!
И неужто же нам не случалось взять
И добиться мечты или яркой цели?
Неужели… Да мало ли «неужели»?
Ей-же-богу, их просто не сосчитать!
Так давайте ж и будем смотреть вот так,
Без сомнений, в грядущее новогодье,
И надежду воздев, как победный стяг,
Верить в счастье, как в вешнее полноводье!
А еще будем подлости побеждать
И за правду бесстрашно сражаться будем.
И любить, и в работе своей дерзать,
И друг другу прекраснейших дней желать,
Ибо грусть и без зова приходит к людям.
Переводчик
Памяти Наума Гребнева
Он всегда относился к себе вполсердца,
Вполтепла, вполвнимания, вползаботы
И, в других открывая все время что-то,
Очень редко в себя успевал вглядеться.
Всю войну – от доски и почти до доски.
Ранен был, только выжил – и вновь сквозь годы…
И вернулся домой, и пустил ростки
Там, где сложно порой вызревают всходы.
В институте средь шумных и молодых
Был он скромным и больше всего стеснялся
Не того, что отчаянно заикался,
А иного: быть чем-то видней других.
Как он к славе всю жизнь свою относился?
Да никак! Не искал ее, не ловил,
А, по-моему, больше всего стремился
Подружить ее с теми, с кем сам сроднился,
С кем работал, чьи строки переводил.
На иных языках те стихи писались.
И чадило в них многое, и сверкало,
А затем на подстрочники рассыпались
И в душе переводчика вновь рождались
Иногда даже хлеще оригинала.
Переводчик порой вдохновеньем дышит,
Превращая подстрочник в победный звон.
Он фактически заново строки пишет,
И пускай он хоть весь небосвод всколышет,
Только автор стихов все равно не он.
Знаю, сам сквозь подобное проходил,