И как сравнить одно мгновение с переживанием того же мгновения другим человеком? Часто кажется невероятным, что Сассолл, протягивающий руку, чтобы прикоснуться к пациенту, обнаруживает его рядом, сосуществующим.
Объективные координаты времени и пространства, необходимые для фиксации присутствия, относительно стабильны. Но субъективное восприятие времени может быть настолько искажено – прежде всего страданием, – что как страдающему, так и отождествляющему себя с ним становится трудно соотноситься со временем.
Сассолл должен не только установить эту взаимосвязь, но и соотнести субъективное переживание времени пациентом со своим собственным субъективным переживанием. Когда он оставляет пациента и уезжает на своем «Ленд Ровере», он может внезапно краем глаза заметить пустоту мгновения, и она приводит в ужас.
Сассолл, за исключением случаев, когда занимается лечением, – самый нетерпеливый человек из всех, кого я встречал. Он не способен ждать. Не способен отдыхать. У него хороший сон, но в глубине души он рад, когда его будят ночью. Ему трудно воспринимать содержание дня, часа, минуты. Его страсть к знаниям – это страсть к конструктивному опыту, которым он заполняет время так, что оно становится сравнимым со временем страдающего. Конечно, это невыполнимая цель: создавать, облегчать, исцелять, понимать, открывать с той же интенсивностью, с какой страдают люди, испытывающие мучения. Иногда цель освобождает Сассолла, но чаще всего он ее раб.
Несбыточные цели преследуют многих людей, например художников. Состояние стресса, в котором находится Сассолл, – результат его изоляции и ответственности. Он не может, подобно художникам, полностью отдаться своим видениям. Он должен оставаться наблюдательным, точным, терпеливым, внимательным. И в то же время должен в одиночку справиться с потрясением и замешательством. Он никогда не спросит коллег: «В чем ценность мгновения?» Присутствие коллег автоматически создало бы профессиональный контекст, в котором последствия медицинских случаев ограничены. А для Сассолла последствия безграничны. В чем ценность мгновения?
Я говорил, что цена, которую Сассолл платит за свое особое положение, более открытое, чем у других врачей, – столкновение со страданиями и ощущением собственной неполноценности. Хочу сказать и об этом чувстве.
Бывают случаи, когда врач чувствует себя беспомощным: столкнувшись с неизлечимой болезнью, с упрямством и предрассудками, питающими ситуацию, приведшую к болезни, столкнувшись с определенными жилищными условиями и бедностью.
Чаще Сассолл находится в лучшем положении, чем большинство больных. Он не может вылечить неизлечимое. Но из-за близости с пациентами и того, что родственники также пациенты, он может бросить вызов семейному упрямству и предрассудкам. Аналогичным образом, из-за гегемонии, его взгляды, как правило, имеют вес в жилищных комитетах, среди сотрудников национальной службы помощи и т. д. Он может ходатайствовать за пациентов как на личном, так и на бюрократическом уровнях.
Вероятно, он лучше, чем большинство врачей, осведомлен об ошибках диагностики и лечения. Не потому, что совершает больше ошибок, а потому, что считает ошибками то, что многие врачи – возможно, оправданно – называют досадными осложнениями. Однако, несмотря на самокритику, он доволен своим положением, поставляющим ему трудные случаи, выходящие далеко за пределы его области. Он страдает от сомнений и пользуется репутацией профессионального идеалиста.
Однако чувство неполноценности возникает не из-за этого, хотя он и склонен преувеличивать неудачи в конкретных случаях. Чувство неполноценности сильнее, чем профессионализм.
Заслуживают ли пациенты той жизни, которую ведут, или заслуживают лучшей? Они те, кем должны быть, или деградировали? Могут ли они развить потенциальные возможности, которые он видит? Разве нет тех, кто желает жить лучше? И, видя невозможность, желают ли они смерти?
Сассолл верит, что невзгоды закаляют характер. Но можно ли назвать несчастьем их блуждание на ощупь, а иногда и слепоту?
В чем причина скуки? Является ли скука ощущением, что способности медленно угасают? Почему достоинств больше, чем талантов? Кто может отрицать, что культурно отсталое сообщество предлагает меньше возможностей для сублимации, чем культурно развитое?
Какое право мы имеем быть нетерпимыми?
Именно из-за сотен подобных вопросов возникает беспокойство, вызывающее у Сассолла чувство неполноценности.
Он спорит с собой, пытаясь сохранить душевное равновесие. «Лесовики» не подвергаются такому бешеному давлению, как миллионы людей в пригородах. Их семьи менее раздроблены, аппетиты умереннее, уровень жизни ниже, у них есть чувство преемственности. Им не хватает культурных возможностей, но у них есть свой приходской Совет, свое Общество любителей сада, свои команды по игре в дартс и т. д. Всё это развивает общность. В лесу меньше одиночества, чем в городах. Они счастливы настолько, насколько можно ожидать.
Он задает вопросы себе, хирургу, врачу скорой помощи, который пытался превратить «лесовиков» в греческих крестьян. По его словам, у «лесовиков» нет иллюзий, жалуются лишь единицы. В основном они просто живут. Не позволяют себе руководствоваться чувствами. Выносливость для них гораздо важнее счастья.
Отказавшись от своего прежнего «я», Сассолл реалистичнее смотрит на мир, на его грубое безразличие. Такова природа человека, что доброта и благородство редко смягчают удары и боль. Для большинства страдающих нет способа обжаловать приговор. Вьетнамские деревни сжигаются заживо, хотя девять десятых населения мира осуждает это. Те, кто гниют в тюрьме в нечеловеческих условиях, несмотря на протесты юристов всего мира, продолжают гнить. Большинство обид вопиют до тех пор, пока не сгинут жертвы этих обид. Когда бьют человека, мало кто встает между ним и его болью. Есть четкая граница между моралью и применением силы. Когда эта граница перейдена, выживание начинает зависеть от случая. Все те, кто не переступил черту, по определению являются счастливчиками и будут сомневаться в истинности грубого безразличия мира. Все, кто был вынужден пересечь границу, даже если они выживут и вернутся, позна2ют иные функции и свойства самых базовых материй: металла, дерева, земли, камня, а также человеческого духа и тела. Не становитесь слишком утонченными. Привилегия быть утонченным – это различие между удачливыми и неудачливыми людьми.
Тревожные вопросы возвращаются. И чем усерднее доктор работает, тем настойчивее они становятся. Всякий раз предпринимая усилия узнать пациента, он признаёт недостаток своего потенциала. Люди молодого и среднего возраста просят о помощи, и это подобно возгласу пассажира, внезапно осознающего, что транспорт, в котором он путешествует, далек от места назначения. Если он заботится о личности пациента и понимает, что она не является полностью неизменной сущностью, то он обязан обратить внимание на то, что подавляет, притесняет или уменьшает ее. Это неизбежное следствие его подхода.
Он может возразить, что «лесовикам» повезло в сравнении с большинством людей. Но гораздо важнее его знание о том, что «лесовики» почти во всех отношениях несчастны; они нуждаются в лучшем образовании, лучших социальных услугах, лучшей занятости, лучших культурных возможностях и так далее.
Разговоры о «плохих старых временах» довоенного времени могут способствовать некоторой поверхностной вере в прогресс. Но, когда сталкиваешься с молодежью и ее перспективами, трудно сохранять такую веру. Сассолл признаёт, что, по его собственным меркам, им приходится довольствоваться даже не вторым, а пятым местом.
Ситуация ни в коем случае не делает его беспомощным. Через обращения в приходской совет он настаивает на улучшениях. Он объясняет детям, кто такие родители, и наоборот. Его слова о детях имеют определенный вес в местных школах. Он объясняет ученикам смысл сексуальности. Но чем больше думает об их образовании – прежде чем они сдадутся, прежде чем примут жизнь такой, какая есть, – тем больше он спрашивает себя: «Для чего я это делаю?» Он не уверен, что сможет сделать их счастливее. Не этого от него ожидают. В конце концов он идет на компромисс; помогает в решении проблемы, предлагает ответы, пытается побороть страх без ущерба моральным нормам, которых придерживается сам, допускает возможность не испытанного раньше удовольствия и удовлетворения, не экстраполируя его на чужой образ жизни.
Я не преувеличиваю дилемму Сассолла. С этим сталкиваются многие врачи и психотерапевты: следует ли помогать пациенту принять условия, которые настолько несправедливы? Что делает проблему Сассолла острее, так это его изоляция, близость к своим пациентам и горький парадокс, который я еще не описал.
Полагаю, что беспокойство Сассолла вызвано не отдельными случаями – иначе его внимание было бы поглощено «поиском пути» и размышлениями о том, как далеко можно зайти, – а постоянным контрастом между общими ожиданиями его пациентов и его собственными.
Среднестатистический «лесовик» старше двадцати пяти лет, будучи здоров, мало чего ждет от жизни. Его экстравагантное ожидание братского отношения во время болезни понятно потому, что болезнь возвращает в детство, в период, где он еще не отказался от надежд. Он рассчитывает сохранить то, что у него есть – работу, семью, дом. Он рассчитывает наслаждаться удовольствиями: чашкой чая в постели, воскресными газетами, походами в паб по выходным, случайной поездкой в ближайший город или в Лондон, какой-нибудь игрой, шутками. У его жены похожие удовольствия. У обоих фантазии могут быть более изобретательными, особенно у жены, которая стареет быстрее. У них есть свое мнение и истории, которые они могут рассказать. Но они мало ждут от будущего: хотят большего, верят, что имеют на это право, но их воспитали довольствоваться минимумом. Говорят, такова жизнь.
Их минимум не является экономическим – он вообще не должен быть экономическим. Сейчас в этот минимум может входить, к примеру, автомобиль. Это прежде всего интеллект