уальный, эмоциональный и духовный минимум. Лишенный понятий «обновление», «внезапная перемена», «страсть», «восторг», «трагедия», «понимание». Это сводит секс к мимолетному порыву, к поддержанию статус-кво, любовь сводит к доброте, а комфорт к фамильярности. Отвергается мышление, скрытые потребности, актуальность существования. Он заменяет выносливость опытом, а облегчение пользой.
Это делает «лесовиков», как замечает Сассолл, жесткими, безропотными, скромными, стоическими. Он искренне и глубоко их уважает. Но ожидания «лесовиков» от жизни диаметрально противоположны.
Подчеркну, что мы говорим об обобщенных ожиданиях, а не о личных. Этот вопрос скорее философский, чем практический. Такова жизнь, говорят «лесовики». Человеку может повезти, но мир устроен так, что это исключение.
В отличие от «лесовиков», Сассолл ждет от жизни максимума. Его цель – Универсальный человек. Он бы согласился с изречением Гёте о том, что
Человек знает самого себя лишь постольку, поскольку он знает мир, ибо он осуществляет мир только в себе, а себя только в нем. Каждый новый предмет, по-настоящему узнаваемый, открывает в нас новый орган.
Его тяга к знаниям ненасытна. Он считает, что пределы у знания временные. Выносливость для него не более чем рефлексивное переживание. Возможно, иногда он готов довольствоваться малым – практикой в захолустье, тихой домашней жизнью, игрой в гольф. Иногда он восстает даже против этого: четыре года назад его приняли в качестве врача и оператора в антарктическую экспедицию. Однако внутри своей внешне ограниченной жизни он постоянно размышляет, расширяя и корректируя границы возможного. Отчасти это результат изучения теории медицины, естественных наук и истории, отчасти результат собственных клинических наблюдений (он, например, заметил, что седативное средство резерпин также помогает при обморожениях и полезно при лечении гангрены). Это результат кумулятивного эффекта «размножения» себя в работе с пациентами.
Теперь мы можем сформулировать тот горький парадокс, который провоцирует беспокойство, испытываемое Сассоллом из-за различий между ним и его пациентами, и который порой трансформирует беспокойство в чувство собственной неполноценности.
Он никогда не забывает о различиях. Он должен спросить: заслуживают ли они той жизни, которую ведут, или они достойны лучшего? Он должен ответить – не обращая внимания на их ответ, – что они заслуживают лучшего. В отдельных случаях он должен сделать всё, что в его силах, чтобы помочь им жить более полноценно. Он вынужден признать, что то, что он может сделать, если принимать во внимание общество в целом, абсурдно неадекватно. Он вынужден признать, что действия выходят за рамки полномочий врача и за пределы его возможностей. А затем признать тот факт, что его устраивает эта ситуация: в какой-то степени он ее выбрал. Именно благодаря отсталости общества он может работать так, как считает нужным.
Эта отсталость позволяет ему следить за медицинскими случаями на всех стадиях, наделяет его властью, создает условия для достижения «братских» отношений с пациентами, позволяет на своих условиях создавать профессиональный образ. Можно сказать и более грубо – Сассолл стремится к универсальности, потому что пациенты находятся в неблагоприятных условиях.
Время от времени Сассолл впадает в глубокую депрессию. Она может длиться несколько месяцев. Он не знает причину ее возникновения. Она может быть органического происхождения, может быть частью повторяющегося, скрытого невротического паттерна, сформировавшегося в детстве.
Но если ее происхождение – загадка, то содержание – если можно так выразиться – показательно. Я говорю о материале, который депрессия использует для оправдания и укрепления себя. В силу фатальной историчности нашей культуры мы склонны не замечать или игнорировать историческое содержание неврозов и психических заболеваний. Правда, есть исключительные примеры из прошлого. Можно допустить, что в XIV веке существовала связь между вспышками плясок Святого Витта и страданиями, вызванными Столетней войной и чумой. Но понимаем ли мы, например, насколько внутренние конфликты Ван Гога отражали моральные противоречия конца XIX века? Уязвимость может иметь свои частные причины, но чаще раскрывает то, что ранит и наносит ущерб в гораздо большем масштабе.
Депрессии Сассолла подпитываются двумя проблемами, которые мы только что рассмотрели: страданиями пациентов и его собственным чувством неполноценности. Отражаясь в его депрессии, они искажаются, но даже в таком искажении остается много правды.
Он хороший работник. В особо сложном случае он видит разрозненные факторы и прослеживает логику их связи. Он планирует какие-то общие улучшения в своей практике – приобретение, скажем, кардиографа. Он чувствует себя хозяином своего опыта. Объем того, что ему еще предстоит сделать в Лесу, подтверждает правильность его пребывания там. Он всегда наблюдателен, но в этом состоянии духа он замечает гораздо больше, чем может назвать или объяснить. Всё кажется значительным. И этот стимул настолько ускоряет выбор и осуществление множества рутинных операций и процедур, что у него остается время на размышления о том, что он делает, пока ведет свою практику. Он работает творчески.
Разочарование, которое его ожидает, может быть спровоцировано незначительной неудачей, не имеющей серьезных последствий. Тяжелый кризис не мог бы произвести такого же эффекта, поскольку привлек бы всё его внимание. Он и без того становится немного более озабоченным своей ответственностью, чем обычно. Что-то прошло не совсем так, как ему хотелось бы для пациента. Однако больной не осознаёт этого. Он остается благодарным или продолжает ворчать точно так же, как раньше. Сассолл не может сказать ему, что он чувствует по поводу неудачи. Не из соображений такта или медицинской этики, а потому, что пациент не поймет. Сассолл более чувствителен к интересам своих пациентов, чем они сами. Неудача беспокоит его больше, чем больного. Таким образом, повышенная сознательность Сассолла, вместо того чтобы снабжать его новыми доказательствами и данными – как это происходит, когда он работает хорошо, – внезапно переключает его внимание на собственное отличие. Он на мгновение приближается к порогу легкой паранойи. При нормальном ходе событий это закончилось бы самоироничным комментарием. Но бессознательно ища оправдания своей депрессии, он начинает сокрушаться по поводу противоречия между своей развитой чувствительностью и неблагополучной жизнью пациентов. Вызовы, которые раньше ободряли, теперь кажутся доказательством самонадеянности.
Испытывая чувство вины, он еще более восприимчив к страданиям других. Они раскрывают пустоту его собственной жизни. Чтобы отрицать это, он пытается соперничать с интенсивностью страдания. Работает Сассолл так же усердно, как страдают пациенты. Его отношение к работе становится навязчивым.
В депрессии его реакции замедляются, а концентрация снижается. Ему кажется, что он не удовлетворяет элементарным требованиям практики. Объем того, что еще предстоит сделать – выдуманная этическая основа его одержимости работой, – внезапно кажется частью другого, исчезнувшего мира. Он считает, что вообще не может работать врачом.
При этом он лечит лучше, чем среднестатистический английский врач. Но он может лишь частично преодолеть убежденность в своей неполноценности, признав ее. И лишь перед теми своими пациентами, которые находятся в состоянии, позволяющем принять его, он признаёт свой кризис. Он отдает себя на милость их терпимости. Он полагается на то, что их требования минимальны. Круг замкнулся. И, как часто бывает, замкнутый круг вызывает страдания. Сассолл – человек, делающий то, что хочет. Если быть точным, человек, следующий тому, к чему стремился. Иногда это стремление сопряжено с напряжением и разочарованием, но само по себе оно является источником удовлетворения. Как художник или любой другой, кто верит, будто работа человека оправдывает его жизнь, Сассолл – по жалким стандартам нашего общества – счастливый человек.
Его можно критиковать за то, что он игнорирует политику. Если он так заботится о жизни пациентов – как в общем, так и в медицинском смысле, – почему он не видит необходимости в политических действиях для улучшения и защиты их жизней?
Сассолла можно критиковать за то, что он практикует в одиночку. Разве он не устаревший романтик XIX века с идеалом единоличной ответственности? И в конечном счете, не является ли этот идеал формой патернализма?
Он сам себя критикует: «Иногда задаюсь вопросом, сколько во мне от традиционного сельского врача и сколько от врача будущего. Можно ли быть и тем и другим одновременно?»
Я хотел бы написать заключение к этому эссе, подытожив и дав оценку тому, что отметил ранее. Но я не могу. Завершить это эссе не в моих силах. Лучше закончу еще одной историей о Сассолле, и, возможно, большинство читателей тогда не заметят мое упущение. Именно рассуждениям поэзия дарует свою знаменитую свободу.
Проанализируем, почему эссе не может быть завершено, и предположим, что препятствие кроется не внутри меня.
На самом деле заключения просто нет. Сассолл, обладая интуицией, которая сегодня необходима любому человеку для работы над тем, во что он верит, создал удобную ситуацию. Затратную, но в целом удовлетворительную. Он и сейчас работает, пока я пишу. Прописывает лекарство от инфекции, выслушивает пациента, берет несколько капель крови из пальца, видит больного, сидящего напротив, разговаривает с торговым представителем фармацевтической фирмы, проводит анализ мочи, надеется узнать больше.
Я мог бы легко написать заключение, будь он вымышленным персонажем. В определенном смысле художественная литература кажется до странности простой. Там нужно только решить, достоин персонаж восхищения или нет. Конечно, его еще надо создать таким: и эффект, который достигается, может оказаться противоположным авторскому замыслу. Но исход предсказуем. А здесь нет.