Когда мы слышим о команде врачей или биохимиков, открывших новое лекарство, мы признаём их достижение. Новое лекарство способствует «медицинскому прогрессу». Признание дается легко, потому что сообщение об открытии абстрактно. Это можно отнести к «науке» или «прогрессу».
Другое дело, когда мы, используя воображение, оцениваем человека, облегчающего – а иногда и спасающего – жизни тысяч наших современников. Естественно, мы считаем это хорошей работой. Но чтобы оценить в полной мере его заслуги, мы должны ценить эти жизни.
Доктор – популярный герой: часто и легко его представляют в таком виде на телевидении. Если бы обучение не было таким долгим и дорогостоящим, каждая мать была бы рада сыну-врачу. Это самая идеализированная профессия. Абстрактно идеализированная. Молодые люди, решившие стать врачами, находятся под влиянием этого идеала. Но я предположу, что одна из фундаментальных причин, по которой так много врачей становятся циниками, когда их идеализм иссякает, – это неуверенность в ценности жизни. Доктора вовсе не бессердечны и не бесчеловечны, они просто живут в обществе, которое не понимает цену человеческой жизни.
Оно не может себе это позволить. Обществу пришлось бы либо отбросить это знание, а вместе с ним и демократию, став тоталитарным, либо принять во внимание знание и провести революцию внутри себя. В любом случае оно было бы преобразовано.
Внесу ясность. Я не отвечаю на вопрос: «Чего стоит человеческая жизнь?» Окончательного ответа быть не может, если только не принять средневековый религиозный стандарт. Это вопрос социальный. Человек не может ответить на него сам. Ответ кроется в совокупности отношений, существующих в определенной социальной структуре в определенное время. Наконец, ценность человека для него самого выражается в его отношении к себе.
Поскольку социальное развитие диалектично и есть противоречие между отношениями и их возможностями, иногда можно почувствовать, что существующий ответ неадекватен вопросам, возникающим с новыми направлениями деятельности или мышления.
Я никогда не забуду эссе Грамши, которое прочел много лет назад. Он написал его в тюрьме примерно в 1930 году:
Таким образом, проблема того, что такое человек, всегда ставится как проблема так называемой человеческой природы или человека вообще, попытка создать науку о человеке – философию, – отправной точкой которой является «унитарная идея», абстракция, призванная вместить всё «человеческое». Но является ли «человечество», как реальность и как идея, отправной точкой или конечным пунктом [15]?
Является ли человечество как реальность и как идея отправной точкой или конечным пунктом?
Я не говорю, что знаю, чего стоит человеческая жизнь – на этот вопрос надо ответить не словом, а действием, созданием более человечного общества.
Я знаю, что нынешнее общество растрачивается впустую и лицемерно опустошает бо2льшую часть жизней, которые затем разрушает; и это само по себе неоспоримо для врача как частной, так и государственной практики.
Вывод неубедителен и слишком прост. Сассолл практикует медицину. Возможно, его практика немного соответствует моему описанию. Поскольку мы едва приступили к созданию общества, способного оценить вклад Сассолла в социальную сферу, поскольку мы можем судить о нем в лучшем случае только по эмпирическим стандартам удобства, я могу в заключение привести логику его действий, логику, которая при всём своем стоицизме содержит в себе семя великого утвердительного ви2дения мира: «Всякое напоминание о смерти – а нам напоминают о смерти ежедневно – заставляет думать о собственной кончине и побуждает работать усерднее».
Послесловие
Когда я писал – особенно последние страницы, где говорил о невозможности подвести итог жизни и работы Сассолла, – я не знал, что пятнадцать лет спустя он застрелится.
Наша культура моментного гедонизма предполагает, что преднамеренное самоубийство – это негативный комментарий. «Что же пошло не так?» – спрашивают люди наивно. Однако самоубийство не обязательно представляет собой противовес обрывающейся жизни, оно может быть ее частью. Такой трагической точки зрения придерживались древние греки.
Джон – человек, которого я любил, – покончил с собой. И да, смерть Сассолла изменила историю его жизни. Сделала ее еще более загадочной. Но не темной. Я вижу в ней столько же света, сколько и раньше. И стоя перед ним, я не ищу того, что мог предвидеть и не предвидел – будто нечто существенное отсутствует в том, что было между нами; скорее, наоборот, начиная с его насильственной смерти и исходя из нее, я теперь оглядываюсь назад с возрастающей нежностью на сделанное им и на то, что он предлагал другим, до тех пор, пока ему хватало на это сил.
1999