[9].
До сих пор мы обсуждали проблему упрощенно, предполагая, что болезнь – это то, что случается с пациентом. Мы игнорировали роль переживания болезни, эмоциональные и психические расстройства. Оценки врачей общей практики того, сколько клинических случаев на самом деле зависит от подобных факторов, варьируются от пяти до тридцати процентов: возможно, это связано с тем, что порой тяжело отличить причину от следствия, к тому же во всех случаях играет роль стресс.
Большинство несчастий похожи на болезнь в том смысле, что они тоже обостряют чувство уникальности. Всякое разочарование усиливает ощущение собственной инаковости и подпитывается им. Объективно говоря, это нелогично, поскольку в нашем обществе разочарование и несчастье гораздо более распространены, чем удовлетворенность. Но это не объективное сравнение. Речь идет о неспособности найти подтверждение себе во внешнем мире. Отсутствие подтверждения приводит к ощущению тщетности. И это чувство тщетности – суть одиночества; ведь, несмотря на все ужасы истории, существование других людей всегда обещает возможность достижения цели. Любой пример вселяет надежду. Но убежденность в своей уникальности уничтожает все эти примеры.
Несчастный пациент приходит к врачу рассказать про свою болезнь в надежде на то, что хотя бы эта его часть познаваема. Свое истинное «я» он не считает познаваемым. Он никто в этом мире, и мир для него ничто. Очевидно, что задача врача – если только он не просто вопринимает болезнь номинально, в результате чего обеспечивает себе «трудного» пациента, – состоит в том, чтобы признать человека. Если человек почувствует, что его признаю2 т – а такое признание вполне может включать те аспекты его характера, которые он сам еще не осознал, – безнадежная природа его несчастья изменится; у него даже может появиться шанс стать счастливым.
Я прекрасно понимаю, что использую здесь слово «признание» для обозначения целого комплекса сложных техник психотерапии, но по сути эти техники являются лишь средствами для дальнейшего процесса признания. Как врач может дать несчастному человеку почувствовать себя признаваемым?
Лобовой контакт мало что даст. Имя пациента потеряло смысл: оно превратилось в стену, скрывающую все те уникальные процессы, что происходят за ней. Не может быть названо и его несчастье – как в случае с болезнью. Что может означать слово «депрессия» для пацентов, находящихся в депрессии? Это не более чем эхо собственного голоса.
Признание должно быть косвенным. Несчастный человек ожидает, что с ним будут обращаться как с ничтожеством. Состояние ничтожества парадоксальным и горьким образом подтверждает его уникальность. Необходимо разорвать этот круг. Этого можно достичь, если врач представит себя пациенту в качестве равного. Для этого у врача должно быть отличное воображение, он должен в совершенстве знать самого себя. Пациенту необходимо дать шанс, несмотря на его обостренное самосознание, признать во враче часть себя, но так, чтобы доктор остался воплощением Человека. Такой шанс, вероятно, редко появляется после одного разговора, он может возникнуть скорее в результате создания общей атмосферы, чем из-за каких-то особых слов врача. По мере роста доверия пациента процесс признания становится деликатнее. На позднем этапе лечения принятие врачом истории, которую рассказывает ему пациент, точность его оценки во время анализа того, как различные части жизни больного могут сочетаться друг с другом, – именно это дает пациенту понять, что и он сам, и врач, и другие люди сравнимы, потому что всё, что он рассказывает о себе, своих страхах или фантазиях врачу, кажется, по меньшей мере знакомо так же хорошо, как и ему самому. Он перестает быть исключением из общего правила. Его можно признать. А это является необходимым условием для излечения и дальнейшей адаптации.
Теперь вернемся к первоначальному вопросу. Почему Сассолла признают хорошим врачом? Из-за его методов лечения? Казалось бы, чем не ответ. Но я сомневаюсь в его правдивости. Вы можете быть поразительно плохим врачом и совершить массу ошибок, прежде чем они негативно скажутся на вас. В глазах непрофессионала результаты лечения всегда являются заслугой доктора. Нет, его признают хорошим врачом, потому что его труд отвечает глубинным, но не сформулированным ожиданиям больных, желающих братского отношения. Он признаёт их. Иногда Сассолл терпит неудачу – из-за упущенного времени или скрытого неприятия со стороны пациента, через которое не удается прорваться, – но он всегда и изо всех сил стремится признать больного.
«Дверь открывается, – говорит он, – и иногда кажется, что я в долине смерти. Всё приходит в порядок, когда я начинаю работать. Я стараюсь преодолеть застенчивость, потому что для пациента чрезвычайно важен первый контакт. Если он чувствует себя отверженным, не ощущает себя желанным гостем, может потребоваться много времени, чтобы вернуть доверие, а возможно, это не случится никогда. Я стараюсь быть открытым. Любая неуверенность в моем положении – недостаток. Форма небрежности».
Это похоже на прикосновение к пациенту, но не руками, а словами.
Сассолл работает именно так. Он лечит, чтобы исцелиться самому. Обычно эта фраза не более, чем клише. Но достаточно увидеть один конкретный случай из его практики, чтобы понять данный процесс.
Раннее чувство мастерства, которое приобрел Сассолл, было результатом того, как он справлялся с чрезвычайными ситуациями. Все возможные осложнения развивались в области, подконтрольной ему: это были медицинские осложнения. Тогда он оставался центральным персонажем.
Теперь пациент стал центральным персонажем. Он пытается узнать каждого пациента и подать пример – не нравственный, а тот, с которым пациент сможет себя ассоциировать. Можно сказать проще: Сассолл «становится» пациентом, чтобы «улучшить» больного. Он «становится» им, предлагая себя в качестве примера. Он «улучшает» его, излечивая или облегчая страдания. Тем не менее пациент сменяет пациента, но доктор остается тем же человеком – эффект кумулятивный. Его мастерство подпитывается идеалом универсальности.
Идеал универсального человека имеет долгую историю. То был идеал греческой демократии – хотя она и зависела от рабства. Его возродили и стали придерживаться в эпоху Ренессанса. Этот идеал являлся одним из принципов Просвещения XVIII века, и после Французской революции его поддерживали по крайней мере как образ Гёте, Маркс и Гегель. Враг универсального человека – это разделение труда. К середине XIX века разделение труда в капиталистическом обществе не только уничтожило возможность существования человека со множеством ролей: оно лишило его даже одной роли и сделало частью механического процесса. Неудивительно, что Конрад считал, будто «истинное место Бога начинается в любой точке за тысячу миль от ближайшей земли»: там человек может полностью проявить себя. И всё же идеал универсального человека сохраняется. Возможно, он таится в обещании, заложенном в автоматизации и ее даре – долгом отдыхе.
Таким образом, желание Сассолла быть универсальным не может восприниматься как личная форма мании величия. У него сохраняется тяга к впечатлениям, которую поддерживает воображение. Именно невозможность удовлетворить тягу к новому опыту убивает воображение большинства людей в нашем обществе старше тридцати.
Сассолл – счастливое исключение, поэтому он кажется внутренне – не внешне – намного моложе. В нем есть что-то от студента. Например, ему нравится одеваться в «униформу» для разных занятий и носить ее со всей непринужденностью третьекурсника: свитер и вязаную шапочку с помпоном для работы на земле зимой; кепи охотника на оленей и кожаные гамаши на шнуровке для охоты с собакой; зонтик и фетровую шляпу для похорон. Когда ему приходится выступать на публичном собрании и читать заметки, он намеренно смотрит поверх очков, как школьный учитель. Если встретить его на нейтральной территории и если он не заговорит, можно предположить, что он актер.
И он мог бы им быть. В каком-то смысле он сыграл множество ролей. Желание распространить себя на множество «я» может изначально проистекать из склонности к эксгибиционизму. Но у Сассолла как у врача мотив совершенно другой. Он не выступает перед аудиторией. Только он сам может судить о своем «представлении». А мотивом является знание почти в фаустовском смысле.
Страсть к знаниям описана Браунингом в поэме о Парацельсе, история жизни которого стала одним из источников легенды о Фаусте.
Я не могу питаться красотой только
Ради красоты и пить бальзам
Из прекрасных предметов ради их прелести;
Моя природа не может потерять свой первый отпечаток;
Я всё же должен собирать, хранить
И расставлять все истины
С одною скрытой целью: я должен знать!
Хотел бы Бог возвесть меня на свой трон, поверил бы,
Что только должен я прислушиваться к его слову
Для достижения своей собственной цели!
Сассолл, в отличие от Парацельса, не является ни теософом, ни магом; он больше верит в науку, чем в искусство медицины.
«Когда люди говорят, что врачи – художники, это почти всегда связано с недостатками общества. В более справедливом обществе врач был бы в большей степени ученым».
Или:
«Основная трагедия человечества заключается в незнании. Отсутствии точного знания, кто мы и почему мы есть. Но это не повод обращаться к религии. Религия не дает ответа на эти вопросы».
Однако это различие в акцентах носит исторический характер. Во времена Парацельса болезнь считалась бичом Божьим, но ее воспринимали как предупреждение, потому что она конечна, тогда как ад вечен. Страдание являлось условием земной жизни: единственным облегчением была жизнь грядущая. В средневековом искусстве существует разительный контраст между тем, как изображались животные и люди. Животные вольны быть собой, иногда ужасающими, иногда прекрасными. Человеческие существа сдержанны и встревоженны. Животные празднуют настоящее. Люди же ждут суда, который определит природу их бессмертия. Временами кажется, что художники завидовали смертности животных: с этой смертностью приходила свобода от закрытой системы, которая сводила жизнь здесь и сейчас к метафоре. Медицина в том виде, в котором она тогда существовала, также была метафорической. Когда начали вскрывать трупы и обнаружилась ложность медицинской концепции Галена, доказательства были отвергнуты как случайные. Такова была сила метафор системы и невозможность, неуместность любой медицинской науки. Медицина являлась ветвью теологии. Неудивительно, что Парацельс, который вышел из системы, а затем бросил ей вызов во имя независимого наблюдения, иногда сам прибегал ко всяким мумбо-юмбо! Отчасти для того, чтобы придать себе уверенности, отчасти для защиты.