Тем не менее в таких разговорах есть теплота, и с их помощью завязываются и поддерживаются дружеские отношения. Сложность тем, по-видимому, сближает говорящих. Как если бы они склонились над предметом, чтобы рассмотреть его мельчайшие детали, а их головы соприкоснулись. Опыт становится совместным. Когда друзья вспоминают умершего или отсутствующего, они вспоминают его слова про то, что передний привод безопаснее: и в их памяти это приобретает интимность.
Местность, где практикует Сассолл, отличается крайней культурной депривацией даже по английским стандартам. И только поработав с деревенскими мужчинами и кое-что поняв в их техниках действия, он смог беседовать с ними. У них появился общий язык, метафора общего опыта.
Сассоллу хотелось бы верить, что они разговаривают на равных: тем более что жители деревни чаще всего знают гораздо больше него. Но это разговор не на равных.
«Лесовики» воспринимают Сассолла как человека, живущего с ними. Лицом к лицу. Каковы бы ни были обстоятельства, нет необходимости в стыде или сложных объяснениях: он поймет даже тогда, когда их сообщество этого не захочет или не сможет сделать. (Большинство незамужних девушек, которые забеременели, обращаются к нему без каких-либо увиливаний.) Его боятся лишь несколько пожилых пациентов, у которых сохраняется традиционный страх перед врачом. (Этот страх, помимо того что является рациональным страхом перед болезнью, еще и иррационален из-за скрытого требования братского чувства от врачей, которые всегда ведут себя как старшие по званию.)
В целом пациенты думают о Сассолле как о принадлежащем их сообществу. Ему доверяют, даже если не общаются с ним на равных.
Он находится в привилегированном положении. И это нечто само собой разумеющееся: никто не возмущается и не подвергает это сомнению. Таков договор между ним и пациентами, ведь он врач. Привилегия – не доход, машина или дом; последние представляют собой лишь удобства, позволяющие выполнять работу. И если он наслаждается чуть бо2льшим комфортом, чем другие, это всё равно не привилегия, а заслуженное право.
А привилегия – это то, что он умеет думать и говорить! Если бы оценка его привилегий была строго логичной, она включала бы факт его образования и медицинской подготовки. Но это было давно, тогда как свидетельства того, как он мыслит – не с медицинской точки зрения, а в целом, – проявляются каждый раз при встрече с ним. Именно поэтому жители деревни разговаривают с Сассоллом, рассказывают ему местные новости, слушают, задаются вопросом, верны ли его необычные взгляды, и поэтому некоторые говорят: «Он замечательный врач, но не такой, какого мы ждали», а некоторые соседи, из среднего класса, называют его чудаком.
Жители деревни считают его привилегированным, потому что думают, будто он мыслит не так, как они. Они зависят от здравого смысла, а он нет.
Считается, что здравый смысл практичен. Но только в краткосрочной перспективе. Здравый смысл утверждает, что глупо кусать руку, которая кормит. Но это глупо до того момента, пока вы не поймете, что вас могли бы кормить и лучше. В долгосрочной перспективе здравый смысл пассивен, поскольку основан на принятии устаревшего представления о возможном. Здравый смысл накапливается слишком медленно. Всё должно быть доказано множество раз, прежде чем сможет считаться неоспоримым, то есть традиционным. Когда нечто становится традиционным, оно приобретает пророческий авторитет. Отсюда сильный элемент суеверия, всегда присутствующий в «практическом» здравом смысле.
Здравый смысл – часть идеологии тех, кто лишен фундаментальных знаний, форма невежества. Это обусловлено разными факторами: остатками религиозных воззрений, эмпирическим знанием, защитным скептицизмом, поверхностным обучением. Здравый смысл не способен к обучению, не покидает свои пределы, ибо, как только недостаток обучения восполняется, всё снова ставится под сомнение, и здравый смысл не работает. Он может существовать только как категория, поскольку отличается от духа исследования, от философии.
Здравый смысл по сути статичен. Он принадлежит идеологии социально пассивных людей, не понимающих, почему ситуация такая, какая есть. Но он отражает лишь часть – и небольшую – их характера. Те же самые люди говорят и делают то, что опровергает их собственный здравый смысл. А когда они оправдываются, говоря: «Это всего лишь здравый смысл», то извиняются за отрицание и предательство своих самых глубоких чувств и инстинктов.
Сассолл принимает чувства и интуицию как подсказки. Его собственное «я» часто является для него самой перспективной отправной точкой. Его цель – найти то, что может быть скрыто в других:
«Мне не трудно выражать мысли или чувства, но, когда я это делаю, мне постоянно приходит в голову, что я потакаю желаниям. Звучит несколько напыщенно, но тем не менее. По крайней мере, это заставляет понять, почему пациенты горячо благодарят меня за то, что я их слушаю: они тоже извиняются за потакание своим желаниям».
Используя собственную смертность как еще одну отправную точку, он ищет отблески надежды или возможности в почти невообразимом будущем:
«Меня воодушевляет факт, что молекулы этого стола, стекол и растений были перестроены, чтобы создать вас или меня, и что плохие вещи, возможно, являются плохо расположенными молекулами и способны однажды перестроиться».
Какими бы причудливыми ни были его предположения, он оценивает их по стандартам фактических знаний, которые имеются у него на сегодняшний день. Но отталкиваясь от этих оценок, снова начинает строить догадки.
«Никогда ничего не знаешь наверняка. Звучит фальшиво и банально, но это чистая правда. Бо2льшую часть времени кажется, что мы действительно что-то знаем, но правила меняются, и тогда мы понимаем, как нам повезло в тех случаях, когда нам казалось, что мы что-то знали, и это действительно оказалось правдой».
Он никогда не перестает размышлять, проверять, сравнивать. Чем сложнее вопрос, тем он интереснее.
Такой образ мышления требует теоретизирования и обобщений. Однако место теориям и обобщениям – в городах, где принимаются важные решения. Для принятия решений нужно путешествовать и набираться опыта. Это не для леса. Ни у кого здесь нет ни сил, ни средств для теоретизирования. Здесь живут практичные люди.
Может показаться удивительным, что географической изоляции и расстояниям придается такое значение, ведь Англия довольно маленькая страна. Однако субъективное ощущение удаленности имеет мало общего с автопробегом.
Это реакция на экономику. Монополия – с ее тенденцией к централизации – превратила даже некогда крупные, жизненно важные города, такие как Болтон, Рочдейл или Уиган, в отдаленные захолустья. А в сельской местности, где средний уровень политического сознания очень низок, принятие любых решений, которые не являются практическими, кажется большинству местных жителей привилегией и прерогативой далеких политиков. Интеллектуал – поэтому они относятся к нему с подозрением – представляется частью государственного аппарата контроля. Сассоллу доверяют, потому что он рядом. Но его образ мышления другой. Все создатели теорий хотя бы одним глазком смотрели в сторону власти. Такой привилегии у «лесовиков» никогда не было.
Есть еще одна причина, по которой они считают, что образ мышления Сассолла привилегированный, но она не рациональна. Это можно назвать колдовством. Он признается в страхе без страха. Находит все импульсы естественными и понятными. Помнит, каково быть ребенком. Не питает уважения к титулам. Может проникать в сны и кошмары других людей. Может выйти из себя, а затем заговорить о причинах своего поступка, а не начать оправдываться. Способность делать такое связана с теми аспектами опыта, которые должны быть либо проигнорированы, либо отвергнуты здравым смыслом. Таким образом, его «лицензия» бросает вызов пленнику, заключенному в каждом из его слушателей.
Вероятно, здесь есть только один человек, чей образ мышления сопоставим с мышлением Сассолла. Но этот человек – писатель и отшельник. Никто вокруг не знает о его мыслях. Есть священнослужители, школьные учителя и инженеры, но все они используют синтаксис здравого смысла. У них рознится только словарный запас, ведь одному нужно ссылаться на Бога, а другому на выпускные экзамены или сопротивление металла. Привилегия Сассолла кажется уникальной по местным масштабам.
Отношение сельских жителей и «лесовиков» к Сассоллу сложное. У него хорошие мозги, говорят они, помня, что он работает для них, и понимая, что выбор ведения практики в их отдаленной местности подразумевает безразличие к успеху. В какой-то степени это становится и их привилегией. Они гордятся им и защищают его: как будто выбор Сассолла говорит, что хорошие мозги тоже могут быть слабостью. Они часто смотрят на него с тревогой. И всё же, как мне кажется, они не так уж гордятся им – они знают, что он хороший врач, но не знают, насколько это редкость – скорее, гордятся образом мышления человека, который таинственным образом выбрал быть с ними. Не подвергаясь влиянию этого образа мышления, они делают его своим, придавая ему локальную функцию.
Сассолл не просто лечит своих пациентов; он становится свидетелем их жизни. Они думают о нем только тогда, когда обстоятельства сводят их вместе. Он ни в коем случае не является судьей. Вот почему я выбрал довольно скромное слово «делопроизводитель».
Он достоин быть им благодаря привилегии. Если его записи о пациенте полные, насколько возможно, – а кто не мечтает о недостижимом идеале быть полностью описанным? – тогда они связаны с миром в целом и описывают скрытое внутри людей.
Можно предположить, что он взял на себя роль приходского священника или викария. Это не так. Он не является представителем всезнающего, всемогущего существа. Он их представитель. Его записи никто и никогда не будет судить. Он ведет их, чтобы время от времени люди могли с ними сверяться. Чаще всего он начинал беседу, если это была не профессиональная консультация, со слов: «Помните, когда?..» Он их память, потому что представляет утраченную возможность понимать и соотносить себя с внешним миром и потому что представляет знания, которые они не в силах обдумать.