— Ну, приятель не то слово. Сергей чуть ли не вдвое моложе Энгельса, но тот сделал для него, да и для всех нас, русских эмигрантов, больше, чем самый близкий Друг.
— Интересно. Эти марксисты такие сухари. Всякая там натурфилософия, политическая экономия, манифесты, конгрессы. А ваш брат — врукопашную! — И он подергал руки паяца.
— А вы, я смотрю, начинаете разбираться в стратегии и тактике революции.
Вопреки своей каторжной судьбе, Волховский не ожесточился, был мягок. Подозрительность в начале знакомства скоро сменилась снисходительной покровительственностью человеку недалекому, но добродушному.
Этот переваливший за тридцать дворянский недоросль, по его мнению, заблудился в поверхностных суждениях о крахе истинно русской аристократии. Несколько раз Волховский пытался разъяснить ему картину социальной борьбы в России, но не мог пробиться сквозь обрывки полузнаний и самоуверенного невежества. И именно это душевное расположение настораживало Гуденку. В каждой фразе он искал ловушку, намек. Сейчас в шутливом замечании он тоже заподозрил намек и поспешил оправдаться:
— Неужели вы думаете, что знакомство с вами, со Степняком прошло даром? Такого быть не может! Конечно, в нашем офицерском кругу тоже были свои преимущества. Но другие. Больше жизни, азарта, удальства, и женщины, конечно. О, женщины!.. Но для этого,— он постучал пальцем по лбу,— никакой пищи! А у вас подобрались удивительные, яркие личности. И в смысле образованности, и в нравственном отношении.
— Да бросьте вы! Не преувеличивайте!
Грубая лесть покоробила. Волховский смешно заерзал на стуле, даже поглядел куда-то себе под мышку от смущения.
Но Гуденко продолжал рассуждать, не без удовольствия слушал самого себя:
— Не спорьте! Я сказал — в нравственном отношении, но оговорюсь. Можно ли оставить в стороне все эти бомбы, динамит, кишки на мостовой! А ведь проходит время — и забываешь! Совершенно непонятно, как это получается. Взять хоть Сергея Михайловича, сердечный, внимательный человек. Про пего так и говорят — сущий ребенок. Деликатен выше всякой меры... А руки-то в крови! — вдруг выпалил он.
Уставился на Волховского широко расставленными наивными глазками. Но тут же спохватился и добавил, вертя в руках паяца:
— Все это, верно, оттого, что на чужбине вы сильно подобрели, что ли. Живете, как у Христа за пазухой. Никто не трогает, ничто не грозит. Позабыли вас.
Волховский поглядел на него с интересом. Пересел поближе к нему, на кровать.
— Да вы совсем дитя. Какое заблуждение! Над головами русских революционеров всегда висит угроза выдачи. Любой зигзаг в политике чужой страны, и мы кончились. «Динь-дон, динь-дон, слышен звон кандальный...»
— А теперь-то уж вы преувеличиваете.
Волховский помолчал. Вынул из рук Гуденки паяца. Отбросил в сторону. Привычка пропагандиста взяла верх.
— Хотите, я докажу вам, что я прав? Несколько лет назад в Лондоне все могло очень трагически кончиться для политических эмигрантов. Такая приключилась история.
— Не представляю себе,— пробормотал Гуденко.
— А вот извольте послушать.— Волховский потянулся к своему столику и извлек из ящика потрепанную папку.— В те норы загадочные взрывы волновали весь город. Кто? Зачем? Почему? Ничего не понятно. Как всегда, умные люди предполагали, что дело это внутреннее. Кто жаждет перемен в стране? Конечно, ирландцы. Известно, что католики хотят свергнуть иго протестантов. Да так оно и было. Нет ничего страшнее и устойчивее религиозной распри. Взрывы продолжались, и негодование большого города росло с каждым днем, с каждым новым взрывом. Лондон к этому не привык. Это вам не Питер шестидесятых годов с его пожарами. И когда на одном из больших мостов взлетели на воздух и погибли люди, числом до восемнадцати, чаша терпения в парламенте переполнилась. Правительство потребовало у Соединенных Штатов выдачи нескольких подозрительных ирландцев английского подданства. Они там нашли прибежище у своих земляков.
— А как же иначе? — рассудительно заметил Гуденко — Хоть на мосту, хоть на земле загубил людей — отвечай.
— Не об этом речь,— отмахнулся Волховский.— Вы только вникните, что в это время происходило. Наша
радикальная эмиграция была в тревоге во всей Европе. Начать с того, что русское правительство довольно шумно настаивало перед Францией на выдаче Гартмана.
— А это что еще за птица?
— Ну и лексикон у нас, достопочтенный сэр! Даже атеисты, входя в церковь, снимают шапку. Эдак вы и Софью Перовскую обзовете цыпленком? Попрошу вас выбирать выражения, когда говорите о людях «Народной воли». Раз уж взялись нам помогать, то извольте...
— Ладно, ладно,— Гуденко постарался погасить нечаянную вспышку.— Не придирайтесь. Обмолвка.
— Так вот. А Гартмана вам следовало бы знать. Он один из организаторов знаменитого подкопа на Московско-Курской железной дороге. В газетах всего мира это называлось покушением на царский поезд, и, как известно, оно не удалось.— И сейчас, при одном воспоминании, Волховский заметно волновался. Он вертел карандаш в пальцах, и карандаш дрожал.— Царь-батюшка как раз перешел в другой вагон. Чертова невезуха! Гартман был единственный, кому удалось бежать за границу, в Париж. Впрочем, покушение на его выдачу тоже не удалось. Расправу готовите — черта с два! На защиту поднялась вся прогрессивная Европа. Поднял голос тогда и Виктор Гюго. Правда, Гартмана выслали из Франции, но он перебрался в Англию, а оттуда подался в Америку.
— Ну а Степняк-то тут при чем? — сболтнул Гуденко н запнулся. Сейчас он был готов откусить себе язык. Можно ли так выдавать себя? Но Волховский, взволнованный воспоминаниями, не заметил его оплошности и только удивился:
— Как вы догадались? Именно Степняку пришлось расхлебывать эту кашу — он уже жил в Англии. Но об этом позже. Почти в то же время царское правительство заключило с Бисмарком соглашение о выдаче политических эмигрантов. Это уже не было новостью. Еще до соглашения немцы выдали друга Плеханова и Веры Засулич, неугомонного Дейча, когда он нелегально из Швейцарии по поручению партии приехал в Германию.
Папка лежала у него на коленях. Он стал неторопливо развязывать тесемки. Одну, вторую, третью...
— Вот и считайте. Громкий скандал вокруг Гартмана — раз. Соглашение с Бисмаркрм — два. Взрывы в Лондоне — три. Как-то поразительно, вернее, подозрительно все сошлось в одно время. И вот тут-то на страницах консервативной «Пэл-Мэл газетт» появляется статья некоей госпожи Новиковой под сенсационным заголовком «Русификация Англии». Ушат грязи на Гартмана, Кропоткина и Степняка.
— С чего же это она так вскинулась?
— Не с чего, а зачем. Не понимаете?
— В толк не возьму.
— Ну так вам все разъяснит Энгельс,— так же неторопливо он достал из папки газетную вырезку, слегка пожелтевшую от времени.— Я тогда еще не высадился на английский берег, но потом я отыскал и сохранил эту статью как образец интернациональной солидарности. Энгельс не был бы самим собой, если бы не вмешался, не выступил с открытым забралом. — Волховский так увлекся, пересказывая эти давние события, что позабыл о собеседнике. Опомнился, посмотрел на Гуденко с некоторым удивлением, спросил:
— Вы по-немецки понимаете?
— Ни в зуб ногой.
— Тогда я вам переведу. Вот слушайте: «Всем известно, что русское правительство пускает в ход все средства, чтобы заключить с западноевропейскими государствами соглашения о выдаче русских революционеров-эмигрантов.
Всем известно также то, что этому правительству важно прежде всего добиться такого соглашения с Англией.
Всем известно, наконец, что официальная Россия не отступает ни перед какими средствами, если только они ведут к цели.
Так вот, 13 января 1885 года Бисмарк заключает с Россией соглашение, по которому каждый русский политический эмигрант должен быть выдан, как только России заблагорассудится предъявить ему обвинение как возможному цареубийце или динамитчику.
15 января г-жа Ольга Новикова, та самая г-жа Новикова, которая в 1877 и 1878 гг., перед турецкой войной и во время ее так блестяще провела благородного г-на Гладстона в интересах России, опубликовала в «Pall-Mall-Gazette» воззвание к Англии.
В этом воззвании Англию призывают не допускать больше, чтобы такие люди, как Гартман, Кропоткин и Степняк, конспирировали на английской территории «с целью убивать нас в России» теперь, когда динамит вот-вот взорвется под ногами у самих англичан. Разве не того же самого Россия требует от Англии в отношении русских революционеров, чего Англия теперь сама должна требовать от Америки в отношении ирландских динамитчиков?
24 января утром в Лондоне публикуется прусско-русское соглашение.
И 24 января в два часа пополудни в Лондоне происходят три динамитных взрыва, которые производят больше опустошений, чем все прежние взрывы, вместе взятые, и ранят по меньшей мере семь, а по другим сведениям — восемнадцать человек.
Эти взрывы подоспели слишком уж кстати, чтобы не вызвать вопроса: кому они на пользу?»
Волховский передохнул и спросил:
— Понятно теперь, на что он намекает?
— А при чем же тут польза? Это же месть. Месть ирландцев, и только.
— Н-да... Ума не приложу, какими словами вам еще надо объяснять! Ну, чтобы было яснее, пропустим еще несколько фраз. Вот что пишет Энгельс дальше: «Возможно, что динамит подложили ирландские руки, но более чем вероятно, что их направляли русская голова и русские деньги».
— Понятно, но двусмысленно,— упрямился Гуденко.— Можно подумать, что он согласен с Новиковой. Ведь русские головы и русские деньги могут принадлежать и русским политическим эмигрантам.
— О, у самого Энгельса такая голова, что он предвидел вашу реплику. Вот что он пишет дальше, чтобы уж не было никаких сомнений: «Способ борьбы русских революционеров продиктован им вынужденными обстоятельствами, действиями самих их противников. За применяемые ими средства эти революционеры ответственны перед своим народом и историей. Но те господа, которые без нужды, школьнически пародируют эту борьбу в Западной Европе... направляют свое оружие даже не против настоящих врагов, а против публики вообще,— эти господа ни в каком случае не последователи и не союзники русской революции, а ее злейшие враги. С тех пор как выяснилось, что, кроме официальной России, никто не заинтересован в успехе этих подвигов, вопрос идет только о том, кто из этих господ является невольным и кто добровольным, платным агентом русского царизма».