— Не в бровь, а в глаз,— веско сказал Гуденко.— По-военному это называется точное попадание. Двумя словами отрекомендовал мадам Новикову.
— А вы ее знаете? — удивился Волховский.
— Раза два видел в кругу довольно высокопоставленном. Блистала. А говорят о ней плохо.
— А пишут еще хуже. Я вам не сказал, что Степняк еще раньше Энгельса ответил на ее гнусную статью. И очень хлестко. Написал, что русские революционеры никаких кровавых заговоров за границей не готовят, что вся их деятельность в условиях свободной страны состоит в обращении к общественному мнению цивилизованного мира в пользу русских революционеров и в пользу свободы своей родины. Предложил этой даме представить доказательства, что он замышляет кровавые убийства. И закончил весьма ядовито, что, мол, в России, в прессе, где подвизаются политические друзья мадам Новиковой, не брезгают никакими средствами. Читайте: клеветой. Но в Англии на это смотрят иначе, и тут называют такое поведение словами, без которых он может обойтись.
— Отбрил Сергей Михайлович.— захохотал Гуденко.— И что же, напечатали?
— Напечатали. Но редактор дал свое примечание. В том духе, что если русские не составляют за границей заговоров, то они отличаются от всех эмигрантов на свете. Что это совершенно неправдоподобно.
Гуденко насторожился. Ведь вся его жалкая и неопределенная служба и заключалась в том, чтобы раскрыть именно кровавый заговор. Он осторожно попытался направить разговор на эту тему.
— Что же, и у редактора есть свой резон. Действительно, неправдоподобно. И такая пройдоха, как мадам Новикова, тоже не станет палить из пушек по воробьям.
— Трудно с вами, Владимир Семенович. Вы никак не хотите понять, что вся эта газетная полемика не частная склока между Энгельсом со Степняком и Новиковой, не поиски какого-то неизвестного русскому правительству конкретного заговора. Это, если хотите, вопрос мирового значения. Закабалить, сгноить все мировое освободительное движение. Не только загнать людей в каменные мешки крепостей и тюрем, а и заткнуть им кляп в рот, истребить самую мысль о свободе и счастье народа. В свое время в Англии нашли пристанище такие гиганты мысли и духа, как Гарибальди, Герцен, Мадзини, Кошут. Подумайте, что было бы, если бы их бросили в тюрьмы или висели бы они на перекладине у себя на родине? Насколько мы откатились бы назад к средневековью? А ведь такая угроза нависает от времени до времени, как грозовая туча, над новыми борцами за свободу. И как ни кажется эфемерным общественное мнение на первый взгляд, по сути, оно оказывается действенной силой. А кто его формирует? Энгельс с его авторитетом. Степняк с его темпераментом и энергией...
Волховский задохнулся. В горле пересохло. Налил в стакан воды из кувшина, стал жадно пить крупными глотками. Гуденко смотрел на него притихший, удивленный. Откуда у этого озабоченного, деловитого, скромного человека появился голос трибуна, пафос, броские слова? Значит, что-то горит, не угасая, в этих людях. Быть не может, чтобы они только и делали, что кропали «летучие листки» да переправляли их на родину. А может, и впрямь общественное мнение — это сила?
Тут надо до чего-то докопаться.
Итальянские дали
В каменных джунглях Лондона давно была протоптана Степняком заветная тропа. Как-то получалось, что книжные магазины, лавки букинистов выстраивались знакомой прихотливой вереницей, шел ли он по делу или просто выбегал на часок глотнуть лондонского тумана. От отправлялся на любимую «охоту», сам не зная, что принесет в своем «ягдташе». Он был нетороплив в выборе находки, осмотрителен в тратах и даже скуп. Скуп только в этом единственном случае, как бывают скупы нумизматы, филателисты и такие же книголюбы, как и он. Их радует не сбережение монеты при удачной покупке, а чувство превосходства охотника, мастерски заарканившего ценного зверя. Когда он тратил на подарки — денег не жалел, лишь бы было что расшвырять.
Тут не то что в Петербурге — теперь ему удавалось покупать экзотические вещички. Он сиял, принося в чей-нибудь дом египетского жука-скарабея, хотя бы явно немецкой выделки, или дюжину африканских монеток с дырочкой, чтобы нанизывать на шнурок, или широкий китовый ус, похожий на весло спортивной лодки. Однажды чуть ли не бегом удалился от витрины, где лежала красивая коралловая ветвь на гребешке. Не выдержал и пришел в другой раз. Гребень еще не продали. А как бы выделялся он в смоляных волосах Фанни! Впрочем, и на этот раз денег не хватало, а принес он домой ветхий томик Чосера. И в другой раз тоже — отсыревший, в капельках почти невидимого дождя, найденный на книжном развале старинный том на русском языке славянофила Михаила Погодина, друга Гоголя. В бытность в Москве он часто проходил мимо его просторного бревенчатого дома, стоявшего близ -Новодевичьего монастыря в глубине сада, наподобие деревенской усадьбы средней руки.
Находку эту Степняк нес домой, как редкий трофей. Впечатления свои от поездки в Лондон, путевые заметки Погодин излагал с вдумчивостью и талантом публициста незаурядного. Книга эта была прочитана Степняком давно, еще в московском подполье, но теперь радовало, что можно будет подарить ее больному Энгельсу. Как позабавит старика, когда ему прочтут по-английски текст, отмеченный на полях,— описания молодого и жадного накопительства Лондона. В ту пору возникали легенды, будто чистым золотом мостились улицы столицы колониальной державы. О, это настоящий подарок! И всего только за четверть гинеи.
Фанни тоже одобрила находку и углубилась в чтение.
И сейчас, когда Степняк в воскресное утро, получив приглашение, собирался к Энгельсу и облачался в свой американский непромокаемый плащ, Фанни опередила мужа, сняла с полки том русского путешественника и протянула Сергею.
— Смотри, не забудь, если тебе взбредет в голову по дороге куда-нибудь забрести.
Кто-кто, а уж Фанни хорошо знала — ему может взбрести в голову что угодно.
Виновато улыбаясь, он проворчал:
— Вот выдумала, я и так, кажется, опаздываю.
Энгельса он застал спящим, хотя и пришел в точно назначенный час. Луиза, жена Каутского, которая заняла место скончавшейся домоправительницы Ленхен, провела его в кабинет. Она удалилась, не поглядев на больного, даже не заметила, что он спит. Что-то изменилось в этом доме. Во всем поспешность, деловитость, сухость. Прелесть домашнего уюта, теплота исчезли вместе с Ленхен.
Энгельсу перевалило за семьдесят, но несмотря на годы и на то, что он еще не оправился от болезни, лицо его выглядело свежим и спокойным. Спящий, он казался очень русским — широкий лоб, короткий нос, окладистая бурая цвета перца с солью, борода, в скобку стриженные волосы. А более всего — выражение степенности, скромного достоинства. Такие лица бывали у добропорядочных старост в прежней крепостной России. Герой тургеневского рассказа однодворец Овсянников представлялся Степняку таким. А ведь бодрствующий Энгельс совсем другой — живой, переменчивый, светски любезный, с быстрым, веселым взглядом.
Степняк устроился на низеньком кресле рядом с постелью, стараясь не шевелиться, испытывая ту неловкость, какая возникает, когда наблюдаешь человека, а он и не знает, что на него смотрят.
Сколько же лет этому знакомству? Встречались не часто, а в жизни он значил много. Был и опорой, и заботливым опекуном. И тогда, когда вступил в полемику с Новиковой и без обиняков раскрыл нехитрую механику царской дипломатии. И когда торопил с переводом «Русского крестьянства» для социал-демократического журнала Виктора Адлера. И усердно напоминал ему об обещанном дополнении к «Русскому крестьянству». И при этаком педантизме — милое легкомыслие, неукротимое жизнелюбие. Элеонора Маркс рассказывала, что однажды, как только ее отец оправился от тяжелой болезни, Энгельс прислал ему пятьдесят бутылок прекрасного браунсберского вина и написал, что это лучший способ поправить здоровье. Пятьдесят бутылок! Ведь это же впору Гаргантюа!
Энгельс всегда был внимателен и к близким, и к дальним. Не раз в минуты, когда вся муравьиная работа на чужбине казалась бесплодной, он вспоминал строчки из письма старика к Вере Засулич. Энгельс писал, что деятельность Степняка чрезвычайно полезна, потому что она не дает остывать антицаристским настроениям в либеральных кругах Англии. «Чрезвычайно полезна!» Если так аттестует Энгельс, значит надо продолжать.
И тут же совсем некстати вспомнилась со стыдом фраза, бездумно оброненная в разговоре с Аксельродом. Это были счастливые дни, дни встречи с юностью, смеха, воспоминаний, бесконечных разговоров. Освобожденцы Плеханов и Аксельрод кое-как сбились с деньгами, приехали в Лондон, остановились у него. Тогда они с Фанни жили еще на Гров-Гарденс. И хотя гости явились прямо из Парижа, это была встреча с Россией — столько лет дружбы. С Плехановым — еще с питерских времен. И, конечно, первым делом он повлек их к Энгельсу. Куда же еще спешить этим воинствующим марксистам? Он торопил их и приговаривал: «Немедля к старику! Вам он позарез, а для меня только даром пропадает». Даром! Чего не брякнешь, не подумавши...
И, как всегда, когда бывал недоволен собой, взъерошил волосы пятерней, разволновался. Вот тут-то Энгельс проснулся. Как-то по-детски протирая кулаками глаза, заговорил быстро и оживленно:
— Вы давно пришли? Хорош хозяин, заставляет гостя скучать у своего одра! Признайтесь — вы уже хотели сбежать?
— И не думал. Предавался воспоминаниям и листал одну занятную книжку, которую разыскал для вас.
Энгельс высвободился из-под одеяла, взял со столика очки.
— Ну-ка, покажите. Как же я прочитаю? Тут требуются очки переводчика. Маркс мог бы с листа. У него была целая полка русских изданий, и...— он улыбнулся хитро и добродушно,— ваши ранние опыты тоже там’ были. Сказки для народа.
В плюшевом халате, вязаном шарфе, кое-как наверченном на шею, он уже больше не был похож на русского мужика, скорее, на добродушного весельчака-профессора. Степняк с удовольствием отмечал эти превращения, сказал: