— Я вам сейчас для аппетита прочту одно отчеркнутое место, и вы увидите, что глаз у Погодина, даром что славянофил, был приметливый и проницательный. Угадывал кое-что за несколько десятков лет,— он полистал лохматые страницы и нашел нужное место. — Послушай-те-ка: «Вот где сердце Англии, золотое. (А другое едва ли есть у ней.) Золото сверкало, сыпалось и звенело по столам: с каким проворством и ловкостью считают его банкиры. Лишь только отдается в ушах. Народу толпилось множество, и ходило взад и вперед, поглядывая с жадностью за решетки, а банкиры, ничем не смущаемые, считали, считали. Долго смотрел я на тех и других.
— Вот он, всемирный базар, вот столица народа, купующего и продающего, с похотью очей и гордостью житейской, который трудится изо всех сил, ломает себе голову и шею, ухищряется, выдумывает, мерзнет у полюсов и печется под экватором,— с одной целью приобретать себе больше и больше; народа, который богаче и беднее всех в мире, народа, у которого личное право развилось наиболее, у которого дом есть крепость, и проч, и проч.»
Степняк захлопнул книжку и вопросительно поглядел на собеседника. Энгельс задумался, машинально размотал шарф на шее, взял свежий номер «Таймса» со стола и, как бы соглашаясь с автором книги, протянул его Степняку. На пятой странице толстой газеты в узеньком столбце нонпарелью сообщалось о том, что на днях вернулся с малой группой друзей известный исследователь джунглей Черной Африки «наш соотечественник» Стэнли. Он провел в краю диких племен и опасных зверей более трех лет под палящим солнцем.
— Это прямая иллюстрация умных рассуждений славянофила. Горячо благодарю вас за этот подарок, сэр. Он не залежится у меня на полке. Вы лично знали Погодина?
— Он умер давно. Был профессором Московского университета. Редактировал журнал «Москвитянин».
— Люблю драчливых,— сказал Энгельс, засмеялся и тут же раскашлялся.
Этот сухой, надтреснутый кашель больно царапнул Степняка. Что-то долго не выздоравливает старик. И пытаясь скрыть свою тревогу, и сам принужденно засмеялся.
Приступ кашля прошел, Энгельс приложил платок к губам и пристально посмотрел на Степняка.
— Мне жаль, что назначил такой поздний час для нашей встречи. Если бы вы пришли пораньше, застали бы у меня своего старого знакомого. Может, он и посетит вас. Я дал ему адрес. Итальянец Луиджи Карачелло. Вы вместе сидели с ним в тюрьме.
— После восстания в Беневенто?
— Именно тогда. Мы много говорили о вас.
— Неужели он меня помнит? Прошло столько лет...
— Не только помнит, но и разыскивал вас пять дней в Лондоне. Только не Сергея Степняка, а Абрама Рублева. Удивительно, что я запомнил этот псевдоним и сразу понял, о ком идет речь.
Под именем херсонского купца Абрама Рублева Степняк сидел в тюрьме Санта Мария Капуа.
— Восстание в Беневенто отцвело, не успевши расцвесть...— задумчиво-тихо заметил Степняк.
Энгельс со странной улыбкой смотрел на него:
— Да, попытка была неудачной. Революцию нельзя импровизировать. Ребячество. Но говорили мы не об этом, а о вас. И больше всего меня поразила одна подробность. Карачелло сказал, что в ожидании суда, суда, который, несомненно, должен был вам вынести смертный приговор, как же иначе,— вооруженное восстание, желание свергнуть короля, изменить государственный строй! — и в ожидании приговора вы, оказывается, занимались изучением испанского языка. Какой безудержный оптимизм! С чертями или с ангелами вы собирались говорить на том свете по-испански? Или считали себя бессмертным? Признавайтесь!
Степняк смущенно потупился:
— Бессмертны те, кто совершают подвиги, и великие художники. А я скромный литератор.
— Унижение паче гордости. Мы знаем о ваших подвигах, и, к сожалению, не только мы, но и те, кому лучше было бы о них не знать. Но меня радует, что я могу ответить на ваш подарок подарком вашего товарища. Он просил вам передать вот эту книжечку. Я всегда знал, что вы разносторонне одаренный человек, но... «Пособие по ведению партизанской войны»!.. Это же просто здорово! Луиджи сомневается, что у вас уцелели другие экземпляры.— И он протянул Степняку тоненькую книжечку: — Примите скудный, но бесценный дар Луиджи Карачелло. Хотя у него теперь есть ваш адрес, но едва ли он сможет воспользоваться им. Сегодня вечером покидает Лондон.
— Луиджи Карачелло...— повторил Степняк.
Этого человека он считал погибшим. Он знал его очень давно. Лет семнадцать назад. Он делил с ним миску мамалыги, горсть осклизлых спагетти, вместе шагали босыми ногами по глиняному полу. Чтобы взглянуть на божий свет, залитый лучами южного солнца, они громоздились по очереди на плечи друг другу. Почти год они спали на соседних койках в тюрьме Санта Мария Капуа Ветере. Укладываясь спать, Карачелло долго кряхтел, что-то бормотал вроде молитвы, накрывался с головой своим отрепьем, как настоящий лаццарони. Сергей долго смотрел на него и бормотал услышанную некогда от питерского рабочего складную поговорку: «Сколько ни поститься, а не евши не спится». В самом деле, Луиджи Карачелло поголадывал на тюремных харчах и долго, бывало, не мог заснуть. Только он не понимал, что говорит ему русский товарищ, и, привстав на локте, отвечал: «Салют и солидарность!» А с утра начинались эти бесконечные рассказы портного из Сиены о детстве в сонном родном городке...
Теперь, когда он возвращался от Энгельса с тоненькой брошюрой по ведению партизанской войны, ему казалось, что он знал Луиджи всю жизнь. Луиджи был настоящим плебеем, со своей клочковатой бурой щетиной с кривым от рождения, а еще к тому же проломанным в уличной драке носом. Он без всякого тщеславия носил аристократическую фамилию Карачелло и угрюмо отмахивался от дружеских насмешек: «Какой я вам маркиз. Хотите обругать — зовите лаццарони». Он был из тех неграмотных итальянцев, которые больше всего на свете обожают театр, но только театр своего городка, на своем наречии. Он и сам обладал стихийным талантом актера, одержимого страстью к лицедейству. По вечерам он заставлял товарищей по неудавшемуся восстанию, заключенных в каменный мешок тюрьмы, хохотать до колик, до полного изнеможения, когда, подражая несравненному Сентерелло, один во многих лицах изображал то префекта полиции, то вора, то кухарку, то солдата или могильщика. Его подлинной страстью была опера, и. загибая пальцем свой пос, чтобы его «облагородить», он пел все мужские арии из опер Доницетти, Беллини, Россини и ранних опусов Верди. И в этой всепоглощающей привязанности был у него в тюремной палате неожиданный друг и наперсник — Аурелио Марабини. В таких маленьких городках людей разных сословий и общественного положения часто объединяют народные развлечения. Быстро похудевший в тюрьме доктор прав и кривоносый портной знали друг друга до неудачного похода в горах Матезе.
На народных гуляньях дважды в год они состязались в скачках на маленькой площади Пьяцца-дель-Кампо. Место было выбрано нелепо, дистанцию проходили в три круга, но зато малые размеры площади уравнивали шансы толстяка и тощего портного. По вечерам они снова встречались на представлениях в полутемном зале сиенского театрика, который обожали со всем пылом провинциального патриотизма. Доктор прав побывал во всех лучших театрах Парижа и Лондона, но тут они были равны. Конечно, Аурелио Марабини по своему положению в городе должен был покупать билет в первых рядах, а кривоносый — где-то позади, на почтительной дистанции. Но после антракта доктор Аурелио менялся местом с каким-нибудь мальчишкой, и тогда удваивалось их наслаждение. Указательными пальцами они молча исполняли на коленях друг у друга знакомые им с детства партии. Все это рассказывалось так живо, с такими неповторимыми подробностями, что осталось в памяти на всегда. Да весь тот арестантский год нельзя забыть.
Он был молод тогда. Вскочив поутру, он трогал за плечо Луиджи и, не дождавшись общего подъема камеры, начинал по своей особой методе совершать утреннюю гимнастику. Потом, присаживаясь на койку к одному, к другому, болтал, совершенствуя свой итальянский, то на благородном тосканском наречии, то на грубоватом ломбардском, то неаполитанской скороговорочкой. Всю жизнь он собирал словари, наслаждался прелестью иноязычной речи, выискивал связь между ее звучанием и национальным характером. Иной раз долгой тюремной ночью в бессвязных снах его по-итальянски говорили старые питерские товарищи.
После тюремной похлебки его подзывал к себе Карло Кафиеро. Они усаживались за перевод «Капитала». Переводил-то Кафиеро, но он помогал ему сделать этот серьезный труд доступным для итальянских малограмотных рабочих. За плечами опыт сказок для народа и «Мудрица Наумовна», где он прямо толковал марксову теорию, да еще несколько тоненьких брошюр, написанных в Неаполе перед походом в Беневенто.
О, Неаполь! Начало всей беневентской эпопеи, Неаполь! Он жил тогда в Неаполе с чужим паспортом херсонского купца Абрама Рублева. Где он сейчас, этот паспорт? Кажется, бросил его в воды Ламанша, подплывая к Дувру.
Там, в Неаполе, жили тогда последователи Бакунина Кафиеро и отчаянный рыцарь анархии Малатеста. Оба — вожаки беневентского восстания, высокообразованные молодые люди из богатых аристократических семейств У Кафиеро даже графский титул. Кафиеро вложил в организацию похода весь свой капитал — пять тысяч франков, остатки полученного наследства. Они свято верили Бакунину, что слова не подымут народ, победит только пропаганда действием. И, несмотря на неудачу первой попытки, были бодры и вселяли веру в своих темных товарищей.
Каждый день в тюремной камере слышался красивый голос Эррико Малатесты: «Салют и солидарность». И все вскакивали с коек, как на молитву.
Ночь южная, почти африканская, когда мохнатые звезды глядят в высокое оконце камеры, была как бы создана для самых фантастических мыслей, мечтаний, и все они казались осуществимыми, только посильнее захотеть. Высокогорные луга Матезе таили скопище ароматов, а под утро, когда небо темнело перед рассветом, эти запахи вливались волнами в окно, будили надежды, веселили душу. Он рисовал давно выношенный план восстания русских крестьян и яицких казаков на Урале и еще в другом конце Европы — в Кастилии. Ах как он был молод тогда! Со всей осторожностью, застенчиво улыбаясь, он иногда делился ночными мыслями с Эррико и Карло. Люди одной судьбы, они поймут. И он убеждался, что мечты впрямь рождают отклик у друзей. Конечно, «пропаганда действием» — дело прямое и верное, но не Мешает революционеру знать труды Маркса и друга его Энгельса. Они воевали с доктринерами и всяческими псевдоучеными. А что несет с собой Бакунин? И не пора ли однажды отбросить все эти катехизисы и учебники, проповедующие, как обрести счастье людям, и без подсказок попросту окунуться в море народное.