— В каком настроении мадам?
Лакей неодобрительно покосился на Гуденку, пожевал губами и ответил:
— Леди не делится со мной своими переживаниями, но, как мне показалось, она взволнована.
Он не считал возможным назвать Ольгу Алексеевну иначе, но еще больше утвердился в своем мнении, что эта дама не леди. Недурные у нее знакомые! Разве джентльмен будет расспрашивать слуг о настроении хозяев?
В гостиную Гуденко вошел походкой не слишком твердой. Увидев Ольгу Алексеевну в полном параде, закрыл глаза ладонями и с пафосом произнес:
— Мадам, я ослеплен!
Ольга Алексеевна с трудом удержалась, чтобы не ударить его по лицу, и сказала ледяным тоном:
— Оставьте ваши кабацкие комплименты и объясните, зачем вы прислали эту... эту...— она брезгливо показала на лежащие на столике письма и, с трудом найдя приличное слово, выкрикнула: — эту макулатуру?
Гуденко попятился, готовый выскочить за дверь, но, овладев собой, обиженно залепетал:
— Как вы можете так говорить! Я трудился, я рисковал своей честью и должностью... Я... Если хотите знать, я выкрал эти письма!
— Честью! Не поздно ли вы вспомнили о ней? Вы! Шпик! Гороховое пальто! Жандармская ищейка!
Гуденко побагровел, пошатнулся и, схватившись двумя руками за спинку кресла, зловеще-тихим голосом зашептал:
— Напрасно заноситесь, сударыня. Не пристало. Мы же из одного ведомства... ни для кого не секрет... вся английская пресса...
— Вон! — зычно крикнула Новикова.— Сию же минуту!..
Странно съежившись, Гуденко попятился и спиной вышел из комнаты.
Ольга Алексеевна глубоко вздохнула, оглядела пустую гостиную. Опомнилась. И вдруг сообразила, что она только душу отвела и даже не заикнулась о том, ради чего вызвала его.
— Джеймс! Глаша! — закричала она.— Верните его! Немедля верните!
Совершенно протрезвевший, Гуденко появился, трепеща от негодования и страха.
— Забудем,— спокойно сказала Новикова.— Все, что было сказано — лишнее. Мы работаем для России и должны помнить об этой высокой миссии, которая...
— С вашего разрешения я сяду,— сказал Гуденко.— Ноги не держат.
— ...Так вот, я говорю, вы должны мне доставить сведения о заговоре, преступном заговоре...
— Помилуйте, Ольга Алексеевна! О каком заговоре? Я знаю их всех, всю ихнюю братию — и Кропоткина, и Чайковского, и Волховского, и самого Степняка. В домах бывал, чай пил и даже напитки...
— Не сомневаюсь,— не удержалась Новикова.
— Прошу прощения, но сегодня я не рассчитывал встретиться с вами. Не в форме.
— Неважно. Но вы не даете мне договорить. Если вы считаете, что нет заговора, то чем же занимаются эти... ваши подопечные?
— Как так чем? Пропагандой. Только просвещают не мужичков, как когда-то в России, а достопочтенную английскую публику. Пытаются влиять на общественное мнение. Ну и, конечно, доказывают, что убийцы не убийцы, а святые угодники. Ну и еще, с вашего разрешения, занимаются поношением царского престола и, соответственно, правительства. А заговоры? Какие же заговоры? Против кого?
— Как это против кого? Против Победоносцева, против великих князей, против наследника наконец. Мало ли...
Затуманенным взглядом Гуденко смотрел на Ольгу Алексеевну, стараясь выразить на своем лице полное недоумение, хотя давно уже понял, чего от него добиваются. Думать о какой-нибудь провокации было лень. Не только сами хлопоты, но даже мысль о них вызывала у него полный упадок сил. Мало, что ли, он потрудился, дрожа как осиновый лист, переписывая всю ночь письма к Степняку? А если не к делу, так не угодно ли самой пальчиком шевельнуть? Привыкла загребать жар чужими руками... А в комнате так светло от яркой люстры, так пахнет хорошими духами, да и сама Ольга Алексеевна очень недурна сегодня в сдерживаемой ярости. Правда, не в его вкусе. А ведь и он мог бы жить в такой же атмосфере сияния, беззаботности, благоухания, если бы не умер отец, если бы он не был так беспечен, если бы не проклятая крестьянская реформа...
А Ольга Алексеевна, не проявляя ни малейшей беззаботности, продолжала:
— Надеюсь, вы меня понимаете? Вольтер говорил: если бога нет, его надо выдумать.— И, заметив осоловелый взгляд Гуденко, прикрикнула: — Очнитесь! Вы слышали о Вольтере?
Как эта накрашенная дрянь презирает его! Гуденко сразу приободрился и ответил:
— Мадам, я читал не только Вольтера, но и здешнего модного писателя Оскара Уайльда. Он утверждает, что интересны только мужчины с будущим и женщины с прошлым. Надеюсь, что этот комплимент вы не сочтете за кабацкий?
Новикова вспыхнула. Такой балбес, а попал в самое больное место. Женщина с прошлым! Припечатал. Из последних сил сдерживая себя, она сказала спокойно:
— Ваше будущее, вероятно, очень безотрадно. В особенности если я не узнаю о заговоре, который ваши подопечные затевают в Лондоне. О любом заговоре. Тут фантазии дается полный простор. В противном случае я доведу до сведения начальства о вашей нерадивости, нерачительности,— она нарочно подбирала самые забытые, архаические слова, чтобы подчеркнуть древность своего рода, чтобы дать понять этому безродному, как ей казалось, субъекту пропасть, лежащую между ними. И вдруг устала, ослабела и коротко закончила:
— Понятно? Можете идти.
Домой Гуденко добирался пешком.
Цель и средства
Из Ньюкасла Степняк вернулся под вечер. Лил проливной, не декабрьский дождь. Лиц встречных не видно, с зонтов — ручьями вода. Рождественские витрины магазинов были освещены еще и в Ньюкасле, но теперь уже зажглись уличные фонари, и свет их отражался в лужах.
И вдруг он поворотил к двери цветочного магазина. Там было светло как днем и пусто. Он вдохнул всей грудью весенний запах сырой земли, душный аромат тубероз и попросил завернуть несколько курчавых сиреневых хризантем.
— Благодарю вас, сэр,— сказала хорошенькая скучающая продавщица. — Погода ужасная.
— Я наследил тут, извините...
— Что вы! Приятно, когда в такой вечер к нам приходят за цветами.
Он знал, что порадует Фанни, хотя радовал больше самого себя. Вот так, среди зимы, не по какому-то торжественному случаю принесет в дом прелестный, необязательный подарок. В жизни, какую он сам себе выбрал, надо хоть изредка сбрасывать с себя оковы необходимости.
— До свидания, мисс. Вы очень любезны.
И снова — проливной дождь, радужное сияние фонарей, струи срываются с зонта...
Чтобы попасть домой, надо пересечь линию одноколейки. Там у перехода открывался кусок свободного незастроенного пространства, там было видно небо. Он любил, возвращаясь домой в час заката, смотреть на пылающую полоску между насыпью полотна железной дороги и вагонами, ползущими на высоких колесах. Чудилось, вот-вот откроется у горизонта простор нездешних полей, зубчатая кромка елового леса, деревенская даль и ширь. Почти что свидание с родиной. А в хмурые вечера воображение тревожил огненный глаз паровоза, вылетающего из-за поворота, и тоже вызывал смутные воспоминания о побегах, погонях, преследованиях...
Фанни не было дома. На столе лежала записка, она ушла к Энгельсу. Луиза Каутская сегодня у родственников на семейном празднике. Старика не следует оставлять в одиночестве. Ужин на плите.
На журнальном столике несколько писем и газет поджидают его. Они накопились за время его отсутствия. Он побывал у Пиза, читал лекции мастерам-деревообделочникам, выступил с речью на митинге краснодеревщиков. Это были дни, полные доброй зависти к его лучшему другу в Англии и ночных элегических излияний, невольно возвращавших к годам юности. Пиз социалист, он возглавляет тред-юнион деревообделочников. Рабочие его знают, и они для него не безликая масса. Почти у каждого имя, характер, биография, сложные отношения С товарищами. Это среда, где Пиз живет и действует, мир, на который он влияет. Так когда-то и у него было в Питере в казармах ткачей и на квартире Обнорского, где собирались фабричные.
Пиз человек удивительный, почти непостижимый, как непостижим для русского тип англичанина-идеалиста. В нем деловитость и практицизм, простодушие и безграничная доверчивость. Эта наивность кажется иногда ограниченностью. Всех меряет на свой аршин, хотя аршин этот у него английский. Если я неспособен на нечестный или дурной поступок, какое у меня право подозревать другого? К тому же Пиз влюблен и благодушествует. Весь мир должен завидовать этому небывалому чувству.
Все три вечера он рассказывал ему о прелестной Марджори, дочери туполобого англиканского пастора. Отец не позволяет ей преподавать в интернате для бедных детей, требует, чтобы она вышла замуж за благополучного и, кажется, такого же тупого священника из соседнего прихода. Только при воспоминании об отце Марджори Пиза оставляло его счастливое благодушие. Он произносил длинные тирады, громил английское мещанство, оно нисколько не изменилось со времен Диккенса.
— Ни одна страна в Европе не порабощена до такой степени мещанскими идеалами, как Англия.— Глаза его выкатывались из орбит, он яростно прижимал пальцем табак в трубке.— Нигде эти идеалы не маскируются так умело лицемерием и респектабельностью. Все хороши, не только сыны и дочери Альбиона, но и внуки... Мы благочестивы, но как? Ханжески. Мы добродетельны, но напоказ. Попробуйте копните, что происходит в любой семье, особенно аристократической,— волосы станут дыбом. Мы филантропы, но что мы отдаем неимущим? Крохи от награбленного у своего и у чужих народов. И все это делается чинно, благородно, в белых перчатках. А единственное мерило человеческой ценности — богатство.
Он залюбовался тогда темпераментом Пиза, поддакнул:
— Энгельс называет парламент клубом богачей.
— Вот именно клуб,— обрадовался Пиз,— парламентские дебаты — та же клубная болтовня. Бесплодная болтовня. Все ложь. Отец Марджори произносит проповеди на евангельские тексты, соболезнует сирым, утешает неимущих, а дочери запрещает работать там, где она не на словах, а на деле может принести пользу.