Степняк, не зажигая света, подвел Гуденко к окну кабинета. Там неярко сияла полная одутловатая луна, освещая серебристым светом островерхие крыши, вывеску лавчонки на противоположной стороне улицы.
Степняк показал на нее:
— Видите вывеску на зеленной лавке? Что она вам напоминает?
Гуденко посмотрел на него, потом на вывеску, удивленно пожал плечами:
— Вывеску на зеленной лавке. Такую же, как в Рязани, в Борисоглебске, в Липецке. Разницы большой не вижу.
— Вот, вот! Какая там разница — капуста, морковь, свекла — полное сходство. Когда мне становится очень тоскливо, я смотрю на нее и вижу Лебедянь, Касимов, какой-нибудь Гороховец, вижу мостовую в розовых и серых булыжниках, травку, пробивающуюся между камнями, слобожанку с коромыслом на плече, и я на минуту счастлив. В нашем кругу забыто слово патриотизм, а ведь, по сути, это слово вмещает в себя только два понятия — землю и народ. Не какое-то там — самодержавие, православие и народность, не катковские бредни. Земля и народ,— повторил он, заметно волнуясь.
— Каткова вы — ни во что? Катков — патриот. Человек большого ума и образованности. Не стоило бы отмахиваться!
— Милый Владимир Семенович! Ну что мы с вами будем толковать о Каткове? Во-первых, позавчерашний снег, а во-вторых, извините меня, у вас такая каша в голове, такая каша... Перевоспитывать вас не берусь, и споры наши бесполезные. Вы просили у меня совета. Одно могу сказать — поезжайте в Россию. Забудьте всю эту вашу аристократию, гедиминовичей, Рюриковичей, безродных нуворишей, присосавшихся к власти... Поезжайте в Россию и делайте там любое дело во всю силу понимания пользы народа и родины. Вы человек искренний, честный. Поезжайте. Это единственное, что бы я сделал на вашем месте.
Он подошел к столу и зажег лампу. Гуденко быстро повернулся к окну. Честный, искренний... Стыдно в глаза смотреть. Искренний... Честный... Не понимает в простоте своей, что его уже ударили по правой щеке, подставляет левую. Только поддайся этому сочувствию, и расколоться недолго. Надо уходить от этих исповедей. Он поглядел на Параньку, спросил:
— Дворнягу завели? Тут много породистых собак.
— Тоже напоминает Россию. Все эти ньюфаундленды, сеттеры-гордоны, таксы слишком иностранцы.
Искоса посмотрел на письменный стол, где лежала куча книг и наполовину исписанный беглым неразборчивым почерком лист бумаги. Гуденке только сейчас пришло в голову, что он оторвал человека от работы, что надо бы попрощаться. Но мучительно не хотелось уходить. Никто больше в этом городе не скажет доброго слова, никто не сумеет так приподнять его в собственных глазах. Честный. Искренний. Сумел же добраться до глубины души, растревожить сердце.
Разговор, однако, был полностью исчерпан. Он как-то глупо спросил:
— А где же Фанни Марковна? Развлекается?
И, не слушая ответа, стал прощаться.
Дребезжащий вагон одноколейки довез его до Трафальгар-сквера. Он вышел, позабыв, в какую сторону ему надо идти. Остановился перед конным монументом адмирала Нельсона. Бронзовые львы на пьедестале смотрели недоброжелательно и брюзгливо. Черные, еще голые кустарники гнулись на ветру и тянули к нему свои колючие ветки. Одиночество было непереносимо. Возвращаться в свою комнату — немыслимо.
Он пересек пустынный сквер и, увидев желтые запотевшие окна незнакомого бара, не раздумывая, зашел и сел за столик прямо у дверей.
Скрипели двери, впуская запоздалых забулдыг, звякала посуда в дрожащих руках мальчика-официанта, кто-то ссорился в дальнем углу, какая-то женщина в тальме с черным стеклярусом пела высоким пронзительным голосом песню, похожую на псалом. Он слышал и не слышал, видел и не видел все, что происходило в зале. Пузатая бутылка с элем постепенно пустела. Он тупо следил, как жидкость спускалась все ниже и ниже — до края этикетки, до половины, и, когда дошла до дна, щелчком по стакану подозвал мальчика-официанта, пробормотал почему-то по-французски:
— Repetez![4] — и уронил голову на стол.
Случайная встреча
Степняк молчал. С той минуты, как на промежуточной станции у судостроительных верфей в его купе ввалилась компания говоривших по-русски молодых инженеров в форменных фуражках и тужурках, скучная поездка приобрела неожиданный интерес. Из разговора он понял, что инженеры возвращались в Лондон, чтобы ночью пересесть на пароход и отбыть на родину.
Слегка прикрывшись развернутой газетой, он наблюдал за новыми пассажирами, размышляя, можно ли было бы догадаться, что они русские, если бы не родная речь, не форменные тужурки. Конечно, можно. Не было в этих юношах опасливой отгороженности от внешнего мира, такой характерной для англичан, ревниво оберегающих даже в мелочах свою независимость, а может, и покой. Ставшую ходячей фразу, что русские ленивы и нелюбопытны, Пушкин обронил, верно, в минуту досады и раздражения. Взять хоть этих молодых людей — лица открытые, взгляд любопытный, манеры доверчиво-непринужденные. Все они примерно одного возраста. Только бородатый, в пенсне на шнурочке, как будто постарше. Его и величают по имени-отчеству — Егор Ильич. Самый молоденький, внезапно вспыхивающий румянцем — Вася-Василек. В нем живость характера все время борется с застенчивостью, он просто прелестен в своей неподдельной искренности. Самый красивый — Олег, с яркими голубыми глазами, щеголеватый, самоуверенный. В России студенты назвали бы его белоподкладочником. Двое других, довольно бесцветных, странно похожих друг на друга именно своей серостью, больше помалкивали.
Он тут же мысленно осудил себя. Как часто вот такие незаметные оказываются самыми интересными. Впрочем, сейчас интересно все. И прежде всего их разговоры, хотя говорили о чем попало. О превосходном пиве в приморском трактире, о некоем мистере Смите, который почему-то хотел разговаривать с русскими только по-французски, а произношение у него как у какого-нибудь попика из Чухломы, о том, что стыдно, прожив в Англии несколько месяцев, не увидеть ни одной шекспировской пьесы, в Питере совестно будет людям в глаза смотреть, а англичанам тоже должно быть стыдно, что не догадались повезти их в Стратфорд. И чего тут больше — пренебрежения к иностранцам или отсутствия патриотизма? Егор Ильич, до тех пор почти не принимавший участия в болтовне, вдруг вскипел и стал доказывать, что если кого и можно обвинять в отсутствии патриотизма, то уж, конечно, не англичан. Они так благоговейно относятся к своей истории, так бережно оберегают даже самые нелепые традиции, а вот русские готовы чуть ли не каждые пятьдесят лет начинать свою историю заново.
Мнения разделились. Егора Ильича поддержал Вася-Василек. Густо покраснев, он выдвинул в виде неопровержимого аргумента, что неуважение к родине чувствуется на Руси в любой мелочи.
— Все гостиницы и рестораны у нас носят иностранные названия: «Мадрид» и «Лувр», «Ливорно», «Англетер». Жалкий кабак на Лиговке и тот называется «Александрия»,— негодовал он.
Кто-то возразил, что сам государь Александр Третий — большой поклонник русского стиля в архитектуре.
— Псевдорусского,— процедил сквозь зубы бородач. За разговором вынули из саквояжа палку кровяной колбасы и с непринужденностью чисто студенческой стали закусывать, сокрушаясь, что не захватили спиртного. Учтиво предложили попутчику присоединиться. Степняк отказался. Ему нравилось сидеть в этом купе, как в театре, молчаливым зрителем, слушать русские слова, русские споры. Пусть молодые люди посчитают его за англичанина.
Судостроителей было шестеро, но в купе поместилось только пять из них. Одно место занял Степняк, и. шестой появлялся откуда-то из конца вагона, раздвигал трехстворчатую стеклянную дверь, ронял иронические замечания и удалялся к себе. Крутолобый, с высокими острыми скулами, решительным подбородком, он чем-то напоминал Степняку портреты Белинского и, верно, поэтому вызывал особую симпатию. В других обстоятельствах Сергей Михайлович обязательно предложил бы ему поменяться местами, но сейчас ему доставляло неизъяснимое удовольствие оказаться слушателем этой беспорядочной русской болтовни. Когда еще удастся увидеть сразу столько молодых соотечественников, далеких от литературы, да и, наверно, от политики? Он еще старатель нее загородился газетой, уселся поглубже на скамейке.
— Ну как? Покончили с квасным патриотизмом? — спросил стоявший в дверях и добавил: — Выдайте человеку колбасы. Что я у вас, отщепенец?
Егор Ильич щедрой рукой отломил ему кус, но возразил:
— Ты меня не понял или не захотел понять, Иван. Речь шла не о квасном патриотизме, пусть им занимаются наши рептильные газетенки. Мне до этого дела нет. Я говорил о любви к родине, к ее духу, к народу, о котором в наше безвременье даже стесняются говорить. И вот тебе еще одно доказательство,— он вынул из саквояжа книжку, отряхнул ее от хлебных крошек, поднял над головой.— Русский писатель, надо думать, душа и совесть своих мыслящих соотечественников, написал роман о русских революционерах на английском языке!
Степняк закусил губу. Бородач показывал всем «Карьеру нигилиста».
— Я читал эту книгу,— сказал Иван,— по-твоему, ее могли бы издать в России? В издательстве Суворина, например?
— Пусть в подпольной типографии! Пусть хоть полсотни экземпляров! Но на русском языке,— горячился Егор Ильич.
— Это ты слишком размечтался, брат. Подпольные типографии давно разгромлены. Исчезли вместе с последними народовольцами,— вмешался Вася и опять густо покраснел.
— А чего ты так кипятишься, Егор? — спросил, закуривая сигару, Олег.— Что тебе Гекуба?
— А того я горячусь, что мне нравится эта книжка. Я ее товарищам везу, а им — что английский, что санскрит. Выходит, я им вслух буду читать и с листа переводить? Это уж не роман получится, а воскресная школа.
— Да в чем там суть-то, в романе-то? Вы хоть расскажите, а то спорят, спорят...— спросил один из двух помалкивавших инженеров.
— Сюжет очень прост. Молодой революционер, вынужденный пребывать за границей, спасаясь от преследований, томится бездействием, любуется на Женевское озеро, ловит вести с родины и все такое прочее. Но вот товарищи вызывают его на родину, на помощь. Арестован очень деятельный член революционной организации — надо спасать, устроить побег. Герой возвращается в Россию, но все усилия его и товарищей оказываются тщетными. И в довершение всех неудач арестовывают еще троих и среди них жену того, которого пытались спасти. Всех приговаривают к смертной казни, и, как говорится, приговор приведен в исполнение. Потрясенный этими событиями, герой решает мстить. Среди товарищей идут споры, кого надо уничтожить — прокурора или губернатора, но герой, кстати сказать добрый и уравновешенный человек, считает, что надо убить главного деспота. Покушение на царя не удается, и герой погибает. Конечно, в моем пересказе все выглядит очень плоско. Но ведь там все дело в психологии героя, в его внутренней борьбе, в его перерождении. Этого своими словами не расскажешь...