Степняк пристально посмотрел на него и ответил не сразу:
— О, вы действительно копаете глубоко. Но тут есть некоторая ошибка. Общественная жизнь в России никогда полностью не замирала. Я не говорю о молодых Герцене и Огареве — это голубые мечты юности. Это еще не деятельность. Но и эти веяния не прошли бесследно для ближних. При том же Николае в сороковых существовал кружок петрашевцев, разгромленный в сорок девятом...
— Петрашевский? — переспросил Ватсон.— Никогда не слышал этого имени.
— А имена Бенкендорфа, Дубельта вам знакомы?
— Конечно. Это сподвижники императора Николая. Видные деятели времен его царствования.
— И чем же ознаменовалась их деятельность?
Ватсон несколько смутился. Окинул растерянным взглядом полку с книгами, стоявшую в нише у окна, ответил неуверенно:
— Кажется, железные дороги?..
— Железные дороги строили инженеры. А чиновники только получали взятки за утверждение проектов трассы. Выигрывал тот, кто давал больше. А что до Бенкендорфа и Дубельта, то они останутся в памяти русской интеллигенции как душители всякого проблеска свободной мысли. Да что там...— и он вдруг рассмеялся, спросил: — А имена Чернышевского, Добролюбова вам что-нибудь говорят?
Ватсон посмотрел удивленно, почти обиженно, но все же сказал:
— Чернышевский? Это тот, из-за кого пострадал Герман Лопатин? Друг Маркса? Лопатин жил в Лондоне. Я слышал о нем от Энгельса.
Степняк горестно покачал головой, взъерошил свою буйную шевелюру и повторил:
— Пострадал Лопатин! Лопатин сильный, серьезный человек, но тот, из-за кого он пострадал,— гигант. Если бы в шестидесятых не было Чернышевского, Добролюбова, не было бы и народников. То есть не было бы сегодня, а может, лишь спустя многие десятилетия. Шестидесятники открыли нам глаза на вульгарную политическую экономию, они обнажили все убожество либеральных усы-пителей, призывавших к примирению с самодержавием. Чернышевский направил мысль целого поколения в сторону революции и социализма. Не сердитесь, дорогой сэр Роберт, что я учиняю вам допрос или экзамен, называйте как хотите. И хотя ваша малая осведомленность в русской общественной жизни печальна —- еще раз прошу, не обижайтесь,— но меня она воодушевляет. Чего же ждать от остальных, если даже такие люди, как вы, не знают о Чернышевском? И значит, нужна моя заграничная агитация! Иногда кажется, что повторяешь прописные истины, долбишь таблицу умножения. Тоска берет...— он поднял голову и упрямо сказал: — И все-таки я верю, что когда-нибудь имена Перовской, Желябова, Халтурина, Кропоткина целыми главами войдут в историю России, а все бенкендорфы и дубельты поместятся разве что в подстрочных примечаниях и...
Захваченный его волнением, Ватсон все-таки решил прервать монолог:
- Поверьте, я бесконечно ценю подвиг русских революционеров, их жертвенность, их преданность своему народу, своим убеждениям. Но признайтесь чистосердечно, сам-то этот народ угнетенный, порабощенный, темный, ценит ли он эти жертвы? Участвует в вашей борьбе? Это всегда оставалось для меня загадкой.
Степняк задумался. Он сидел, несколько расставив ноги, положив руки на колени, низко опустив голову, весь подавшись вперед, как бы готовый вскочить. Ватсон заметил, что щеки его горят, и подошел к окну.
— Здесь душно,— сказал он и распахнул окно.— Вы, наверно, не можете привыкнуть к нашей манере топить камины зимой и летом. Сырость ужасная...
Не слушая его, Степняк встал и заходил по комнате.
— У вас удивительная способность, сэр Роберт, смотреть в корень. Народ... Великий наш поэт Пушкин закончил свою драму словами: «Народ безмолвствует». Но вот что мне рассказывал один русский статистик, побывавший недавно в Лондоне. Человек беспристрастный, далекий от политики, чистейший коллекционер фактов. Он утверждал, что за десятилетие с семидесятого по восьмидесятый год только в одном Петербурге было шестьдесят пять стачек. В них участвовало около пятидесяти тысяч рабочих. Можно ли это считать заслугой русских революционеров? В первую очередь, конечно, заслугой бесправного деспотического режима. Но кто же открыл этим темным, невежественным, как вы говорите, глаза? Кто сказал им: вместе вы сила? Тут не обошлось без нас. Мы не только ходили в народ по деревням. Рабочие кружки, сборища по квартирам. Пропаганда велась на фабриках и заводах. Это там выросли Виктор Обнорский, Петр Алексеев...
— И этих имен я не слышал,— грустно заметил Ватсон.
— Откуда же! Стенографические отчеты о политических процессах не распространялись ни в России, ни в Англии. А жаль. Вы могли бы узнать тогда, что сказал один из этих темных, безгласных представителей русского народа, ткач Петр Алексеев. Я запомнил слова, какими он кончил свою речь на суде. Я готов цитировать их, как стихи: «Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда... и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»
— Пророчество?
Степняк молча кивнул головой.
— Не все пророчества сбываются... Но это звучит очень сильно. Патетически,— сказал Ватсон.
— Патетика — ходули. А это — крик души.
В окно ворвался сильный порыв ветра. Степняк подошел, с наслаждением вдохнул холодный сентябрьский воздух:
— Если бы еще раз увидеть... Еще раз.
— Я не ожидал, что наш разговор вас так взволнует,— сказал Ватсон.— Отложим остальные вопросы до следующей встречи.
— Я готов продолжать хоть до ночи... Не знаю, знакома ли вам эта отрада изгнанников — погружаться в воспоминания? А впрочем...— он подумал, что у Ватсона еще множество дел, и закончил:—Лучше в самом деле отложим.
На улице моросил дождь, было ветрено, желтые листья ржавой спиралью кружились и падали на мокрые плиты тротуара, прилипали к подошвам. Надо было торопиться домой, к столу, работать. Доколе же? Новые работы неотступно, как лавина, обрушивались одна за другой, и все чаще вспоминались слова Толстого: «Если хочешь делать то, что хочешь, не делай того, что делаешь». Считают тебя сильным, волевым, дьявольски работоспособным, а роман о народовольцах, о котором с таким увлечением рассказывал Пизу, оставлен. Заготовки к нему заброшены в дальний ящик, и хорошо, если вовсе не потеряны. Слишком велики новые соблазны, возникающие чуть ли не каждый день. Коришь себя за слабодушие и тут же утешаешься тем, что новая работа пустячная, много времени не отнимет. Находишь для себя даже возвышенные оправдания, что эта новая работа нужна людям теперь же, не откладывая. Что стыдно думать о своих планах и мечтах, когда существуют потребности текущего момента.
Вдруг появилась возможность издать в Вольном фонде «Подпольную Россию» на русском языке. Велико ли дело перевести на родной язык? Но вкоренился в сравнение разноязычных вариантов, подыскивание идиом, близких русскому читателю, и время побежало, как с гор ручей.
А тут еще Хесба Стреттон, Сара Смит ее настоящее имя. И оставалась бы таковой, и прославляла бы свою банальную фамилию, какая в Англии звучит наподобие Сидоровых-Петровых. Тем более что ты энергичная общественная деятельница, автор многих сентиментальных романов. К чему тебе этот изысканный псевдоним?
Когда она предложила написать в соавторстве книгу о преследовании русских сектантов, не смог отказать. Задача показалась слишком легкой. Ведь ездил же к сектантам, досконально знал быт, характеры. А как углубился в работу, понял, что скучно, до тоски скучно писать сухое исследование. И понесло, и понесло... Против воли лепились бытовые сцены. В рукопись вселился Павел Руденко, похожий на встреченного в России штундиста, человека честного, чистого, работящего. Уверовав, что постиг истинную религию, он отказывается оставаться в лоне официальной церкви и в конце концов попадает на каторгу. Как легко писалось! Штундист был бдизок и дорог, как друзья молодости чайковцы, герои «Подпольной России». Они братья по духу. Пусть у него убогий кругозор, пусть примитивный взгляд на мир, но Павел Руденко с такой же страстью и стойкостью отстаивает свои убеждения.
Нельзя быть доверчивым, выбирая соавтора. Слишком поздно это понял. Судьба книги оказалась нелегкой. Хесба Стреттон, в меру своего ханжества и сентиментального безвкусия, сделала такие исправления и дополнения в рукописи, что превратила роман в назидательно-религиозный трактат, полный христианских поучений. Вся социальная острота — насмарку.
Не было желания ставить свою подпись на этой книге. Стыдобушка. Она и вышла-то под названием, которое невозможно всерьез принимать человеку, не лишенному юмора,— «Великий путь печали конца XIX века». Каждый раз вспоминалась насмешившая надпись надгробия на одной из могил на Ваганьковском кладбище: «От любящей жены и Московско-Курской железной дороги». Нет, никак невозможно было увенчать своей подписью это сочинение. На обложке поставили имя Хесбы Стреттон и восемь звездочек. Только немногие английские друзья знали, что он принимал участие в создании этой книги.
На свой роман «Штундист Павел Руденко» он потратил полтора года и положил его в стол.
Многие вокруг убеждают, что ты писатель. Настоящий. Божьей милостью. С этим приятно соглашаться. В это трудно не поверить. А ведь копнешь поглубже, заглянешь в себя и поймешь, что ты пропагандист по натуре, по призванию. Не зря же вера в значение горячего слова невольно всплывает в каждом сочинении. Вот и в «Штундисте» лучший эпизод — в церкви, где Павел страстной проповедью увлекает любимую девушку, и она идет за ним в Сибирь. А в пьесе «Новообращенный» тема эта становится уже главной. Повернул ее совсем по-новому, новообращенным делается отец юной революционерки. Это она увлекла его своей проповедью. Но суть-то та же, та же... И все это без заранее обдуманного намерения. Всплывает под пером то, чему не успел полностью отдаться в жизни.
А впрочем, стоит ли рефлектировать, копаться в себе, в своих опусах? Дома на столе лежит еще не читанная верстка новой публицистики — «Царь-чурбан и царь-цапля». Еще одна дань текущему моменту. В России произошла смена самодержца. На престол взошел Николай Второй. И, как водится, новый прилив интереса англичан к России. Можно ли не откликнуться на такое событие? Как не освободить эту простодушную неосведомленную публику от наивных иллюзий? Темперамент публициста не дает молчать. К тому же сам напрашивается отличный прием — сюжет древней басни. Лягушки, настрадавшись с царем-чурбаном, стали просить у богов нового царя — и променяли кукушку на ястреба. Оказались любимой пищей царя-цапли. Так и следовало понимать тронную речь Николая, призвавшего русское общество оставить бессмысленные мечтания, надежды на либеральные реформы.