Страх смерти мешал ему написать Рачковскому, уже давно отбывшему в Париж, попроситься на должность внешнего агента. Не было ли тут ловушки? Долго ли пришить незадачливому агенту какое-нибудь дельце и отправить в Якутию?
Он лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел на тяжелые, пышно взбитые облака и теперь уже с тупой покорностью думал о несправедливости судьбы.
Постепенно мысль о не оцененных судьбой его добродетелях прочно завладела им. В часы досуга, остававшиеся от забот о пропитании, он неизменно возвращался к ней. Однажды в сильном подпитии он даже отправился к Степняку, презрев угрозу разоблачения и страх мести. В окнах было темно, хозяева, по-видимому, отсутствовали, и, испытав облегчение от того, что сама судьба снова спасла его от опасности, он удалился восвояси, даже не дернул шнур колокольчика.
В другой раз он отправился к нему в приступе отчаяния, просто чтобы занять денег. Застал дома одну Фанни, смутился и сбежал, не переступая порога.
И все же желанная и пугающая встреча состоялась в ноябрьский вечер, когда Степняк возвращался из деков, под мостом Ватерлоо.
Они столкнулись лицом к лицу. Степняк узнал его не сразу — всклокоченная борода, рваная одежда, лоснящееся от грязи лицо и только прежние широко расставленные, наивные вопрошающие глаза и выпяченная с неуместной надменностью богатырская грудь.
— Что с вами?— вырвалось у Степняка.
— Жрать, — ответил он и опустил глаза.
Негодование, недоумение, отвращение — все это давно остыло, перегорело. Сейчас Степняк видел человека глубоко несчастного, опустившегося на самое дно, голодного. Он не мог ему не помочь. Проще всего было бы сунуть деньги. Но денег было так мало, что это выглядело бы как нищенское подаяние, а накормить в каком-нибудь злачном месте он, пожалуй, мог.
По счастью вблизи на набережной виднелась вывеска какой-то харчевни, из открытых дверей доносились протяжные звуки губной гармоники и пиликанье скрипки.
— Пошли,— сказал Степняк, указывая подбородком на открытую дверь.
И они молча поднялись по ступеням набережной.
Ели тоже молча. Вернее, ел один Гуденко, постепенно багровел и вытирал губы тыльной стороной ладони, Степняк очень медленно потягивал эль из глиняной кружки. Наконец он не выдержал и спросил:
— Зачем вы так долго и упорно рисковали?
Гуденко поперхнулся, весь съежился, но, оправившись, спросил не без гонора:
— Что вы называете риском, позвольте спросить? Чем я, по-вашему, рисковал?
— Деньгами. Ведь на деньги, что вы вложили в Вольный фонд, можно было бы прожить целый год и заняться в конце концов каким-нибудь делом. А вместо того...
— Откуда вы знаете, вместо чего?
Он навалился локтями на стол и пытался сверлить Степняка наивными, уже помутневшими от эля глазками. Но тот отмахнулся.
— Ну зачем теперь юлить и запираться? Наши отношения кончены и никогда не возобновятся. И если я сейчас оказался рядом с вами, то только из...— он запнулся. Хотел сказать из сострадания, но удержался,— из пустого любопытства. Хотя и так все довольно ясно. Вы тратили остатки своего состояния, чтобы потом немедленно феерически разбогатеть, выпуская фальшивую монету. Но это же совершенно детская авантюра. Поспешная, нелепая! Вы потратили массу времени, чтобы втереться к нам в доверие, начали с Америки. А потом, не спросясь броду, кинулись в воду. Согласитесь, это глупо и бессовестно. И потом...
Девица в черном платье, подпоясанном широким кожаным кушаком, в черной накидке и плюшевой шляпке, похожей на котелок, подошла к ним в сопровождении дюжего молодого человека с Библией в руках.
— Даже самые последние,— сказала она тонким голосом,— погрязшие во зле грешники, обращаясь к всевышнему...
— Обратитесь к чертовой бабушке! — свирепо вскинулся Гуденко.— Брысь!
По-видимому, девица поняла незнакомое восклицание и испуганно метнулась к соседнему столику, а дюжий молодой человек неразборчиво пробормотал что-то о нераскаявшихся грешниках и тоже последовал за ней. Не слушая его, Гуденко продолжал:
— Вы, кажется, сказали «бессовестно»? Я не ослышался?
— Ничуть. Не могу себе представить, что вы не пени-маете, чем угрожало ваше предприятие всем нам. Каторгой, виселицей в России, позором для всего революционного движения, полной компрометацией всех наших английских друзей. Вы могли рисковать собственной судьбой, но какое право у вас губить десятки невинных? Вот что я называю бессовестностью!
Гуденко сидел, откинувшись на спинку стула, по-наполеоновски скрестив руки на груди, и с зловещей улыбкой смотрел на Степняка. Кто-то сильно хлопнул входной дверью, и газовый рожок на тонком шнуре закачался, то освещая его лицо мертвенным зеленым светом, то превращая его в зверскую черную маску.
— А вам не приходилось губить невинных?— спросил он, не переставая улыбаться.
— Вольно или невольно я, должно быть, в жизни делал много плохого, но в этом неповинен.
— А кошечка?— теперь уже со своей обычной ангельски невинной улыбкой спросил Гуденко.
— Какая еще кошечка? Вы в уме?
— Я-то в уме. А как сходила с ума Александра Николаевна Малиновская, рисовальщица, паспортистка, вы осведомлены? Могу пролить свет. Не сразу это с ней приключилось, не сразу. Она в предварилке просидела почти два года. Натурально, допросы — что известно по делу об убийстве Мезенцева. Кто да что, откуда лошадь, чей кинжал? Стойкая барышня. Не отвечала. А и отвечала, так путала. А нервы за такой срок сдали. Сначала ей из угла камеры стали приходить друзья. Может, и ваш облик являлся, хотя вы в то время в Швейцарии благоденствовали. Галлюцинации. Для них пространства не существует. А потом покинули ее друзья и из того угла повадились враги — жандармы там, следователи, может, и сам Плеве, и прочая нечисть. Тоже плод расстроенного воображения. Но она уже этого не понимала и хотела на себя руки наложить. Но не удавалось. И тогда барышня придумала защиту. Нарисовала страшную кошку с оскаленным ртом, ощетинившуюся, с выпущенными когтями.
Галлюцинации пропали. Но и барышня тоже. В Казан скую тюремную психиатрическую попала. Прямым трактом.
— Откуда вы это знаете?— крикнул Степняк.— Выдумали?
У него было такое чувство, как будто снова навалилась на него недавняя лихорадка и ночные кошмары, и пот проступил на лбу и мучительно хотелось проснуться, а Гуденко, так же невинно улыбаясь, отвечал:
— Разве такое выдумаешь? Мы не писатели, фантазировать не умеем.
— Откуда же?..— потерянно спросил Степняк.
— Докладывали. Ближайший помощник полковника Селиверстова, правая рука...
Он не мог не заметить, с каким выражением слушал его Степняк, и, наслаждаясь его отчаянием, продолжал:
— А Оболешев?
— Что Оболешев? Я его мало знал.
— Зато он вас знал слишком хорошо. Боготворил, по-видимому. И дорого расплатился за своего кумира. Жизнью. Ни больше ни меньше.
— За меня?
— Представьте себе. Именно за вас.
Степняк вытер пот со лба. Можно ли верить этому проходимцу? Сомнений нет — это месть. Вот так он расплачивается за свое провалившееся предприятие. Но откуда подробности? Кошечка? Он прав, конечно, он слишком бездарен, чтобы выдумать такое. Может, где-нибудь вычитал? И при чем Оболешев?
— Брехня, — сказал он не очень уверенно.
— Конечно, так приятнее думать, но факты остаются фактами.
— Какие факты? Что Малиновская была арестована и сошла с ума, я знал раньше вас.
— Допустим, хотя и неправда. А шесть анонимных писем?
— Кому?
— Его величеству государю императору Александру Второму.
— Прекратите этот бред. Вы что-то слышали краем уха. Остальное — брехня.
— Не думал я, что вы такой слабонервный.
— Меньше всего меня интересуют ваши оценки.
— Зря вы так. Я о вас много думал и... щадил вас.
Гуденко наслаждался. Он ничуть не сожалел, что выдает себя. Минутная радость власти над этим сильным, спокойным, известным, даже знаменитым человеком опьяняла его, заставляла забыть все тревоги. Вот он, день реванша! Он видел смятение Степняка, хотя тот и старался держаться спокойно, только непрерывно комкал бумажную салфетку да слишком часто ерошил волосы.
Налюбовавшись Степняком, Гуденко снова начал свой бессвязный ёрнический рассказ:
— Барышня-то, собственно, не на вашей совести. Барышня — это гарнир. Основное блюдо — Сабуров.
— Какой еще Сабуров? Долго вы собираетесь морочить мне голову?
— Сколько вам будет угодно слушать меня.
— Тогда прекратите этот бред и рассказывайте все по порядку. Только без вранья.
— Идет. Но без полштофа здесь не разберешься. История путаная. Третье отделение в ней полтора года разбиралось. И вынесло решение в противовес всем юридическим нормам, но зато во вкусе азиатских деспотов, как вы изволите называть царствующих на нашей родине императоров.
— Я жду,— сказал Степняк и отвернулся от Гуденки.
— «Два голубя, как два родные брата жили, а где же тут с наливкою бутыли?» Знаете, чьи это стихи? Козьмы Пруткова стихи. Любимое гусарское присловие. Так где же они в самом деле?
Степняк смутился:
— Боюсь, что я не смогу расплатиться.
— А вы не стесняйтесь. Здесь принимают натурой, а также и в залог,— сказал обнаглевший Гуденко и бесцеремонно схватил его за руку.— Колечко обручальное имеется? Ах да, гражданский брак, дань вольномыслию. Тогда можно предложить часики. Тоже нет? Не много же вы нажили на литературных трудах. А если сигарочницу? Сойдет и черепаховая.
Бармен в грязном фартуке, поморщившись, взял портсигар в обмен на бутылку эля.
Было поздно. Харчевня почти опустела, уже потушили большую карселевую лампу посреди комнаты, и только в глубине над стойкой горели два рожка.
Гуденко оглянулся и спросил все с той же ласковой улыбкой:
— А не страшновато будет с вашим чувствительным сердцем в таинственном зловещем полумраке?
— Хватит! — стукнул кулаком по столу Степняк.
Он давно бы ушел от этого жалкого и торжествующего типа, наслаждавшегося обладанием какой-то тайной, но все семнадцать лет, какие он прожил в эмиграции, его не переставало мучить сознание своего неравенства с теми, кто погибал на виселицах, на каторге, в ссылках, хоть и не было в этом его вины, а была лишь удача. Незаслуженная удача, как он считал. И бессвязные, егозливые намеки Гуденки, что кто-то пострадал именно из-за него, заново ударили как обухом по голове. Он должен был смотреть правде в лицо.