Несколько слов от переводчика.
"Наши дети
Будут жить счастливей нас".
Саша Чёрный
Как это ни парадоксально, но именно тогда, когда появились научные теории о том, как сделать жизнь прекрасной, людям вдруг пришло в голову, что будущее, может статься, вовсе и не станет таким уж радужным. Это было на рубеже XIX и ХХ веков.
Первым об этом написал великий специалист по будущему Уэллс, создав свои, как сейчас принято выражаться, антиутопии — "Машина времени" и "Когда спящий проснется". А следом за ним и Замятин подверг сомнению социалистическую аксиому о том, что всеобщее равенство приведет ко всеобщему счастью.
Но счастье — в чем оно? Как писала Маргарет Мид, "что для одного — греза, для другого — кошмар". И вот грянул гром: Олдос Хаксли, уже прославившийся насмешками над современниками, нарисовал свою картину будущего — "Счастливый новый мир"; Хаксли изобразил мир, в котором все действительно счастливы, и первым из утопистов задал скептический вопрос: А что же такое счастье? Роман вышел в те годы, когда люди и на Западе, и на Востоке — по разным причинам — начинали верить, что и вправду "все идет к лучшему в этом лучшем из миров". Хаксли постарался притушить этот оптимизм — он усомнился, что равенство и изобилие суть гарантии счастья, он предупредил, к чему может прийти мир, развиваясь так, как он развивается.
Своим романом Хаксли начал новую литературную эпоху; и, подобно тому, как Хаксли сам многое взял у Достоевского (например, некоторые идеи Великого Инквизитора и Шигалева, доведенные в "счастливом новом мире" до логического конца), так и авторы всех последующих антиутопий, от Орвэлла ("1984") до Бредбери ("451° по Фаренгейту"), могли бы, перефразируя Достоевского, сказать, что все они вышли из "Счастливого нового мира".
Современного читателя может поразить, сколь многое Хаксли сумел предвидеть (например, 2-ю мировую войну, телевидение и массовую обработку общественного мнения), — но дело не только (и не столько) в этом. Необыкновенная популярность романа и в наши дни объясняется и тем, что в нем мы читаем не о будущем, а о настоящем: каждому ясно, что изображенный писателем мир — с "чувствилищами", "ордами оргий", вседозволенностью и выращиванием детей в инкубаторах — сейчас гораздо ближе к нам, чем в те годы, когда роман Хаксли вышел в свет.
"Счастливый новый мир" каждый год переиздается огромными тиражами. Он переведен на многие языки — но среди этих языков нет русского. Оно и понятно. Не только в СССР, но и по всему миру, от Китая до Америки, левые всех мастей и оттенков пропагандируют современный вариант афоризма "цель оправдывает средства": они уверяют нас, что сегодняшние страдания и жертвы людей должны стать фундаментом всеобщего счастья. Хаксли показывает, что, независимо от средств, и сама цель — тоже гнилая: всеобщее счастье оборачивается всеобщим кошмаром, и глубокая мудрость звучит в словах Дикаря, когда он требует для себя права болеть сифилисом и раком.
Роман Хаксли — фундаментальное философское размышление и предупреждение, в котором сконцентрировалась вся суть социальных и этических идей XX века. Потому-то мы и выбрали этот роман из многих хороших и великих романов современности: он помогает всем — и, может быть, особенно нам, бывшим и нынешним жителям России, — осмыслить, "откуда мы пришли, кто мы такие и куда мы идем".
Георгий БЕН
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Приземистое серое здание — только тридцать четыре этажа. Над входом - вывеска: "ИНКУБАТОРНО-ЧЕЛОВЕКОВОДЧЕСКИЙ ПИТОМНИК ЦЕНТРАЛЬНОГО ЛОНДОНА (ИЧП)", а над вывеской — щит с девизом Всемирного Государства: "ОБЩНОСТЬ, ЛИЧНОСТЬ, УСТОЙЧИВОСТЬ!"
Огромная комната на первом этаже выходила окнами на север. За окнами пылало лето, но в комнате стояла стужа, несмотря на то, что здесь же генерировалась тропическая жара; и тусклый свет, проникавший сквозь матовые стекла, метался по комнате, лихорадочно пытаясь разыскать человеческую фигуру — хоть чахлого ученого без кровинки в лице и с гусиной кожей, — но наталкивался только на гладкое стекло, никелированный металл и блеклый фарфор лабораторных приборов. Под стать царящему в лаборатории зимнему холоду все в ней было по-зимнему холодным. Бесшумно, как облака морозного пара, двигались сотрудники, и комбинезоны на них были снежно-белого цвета, а перчатки у них на руках — цвета кожи трупа. И — замерзший, мертвый, призрачный свет. Только в желтых 1932.трубках микроскопов холодный луч выхватывал какое-то движение, какую-то жизнь, расплывшуюся на отшлифованных приборных стеклах, как масло, — какие-то жирные прожилки, одна за другой, копошащиеся в бесчисленных микроскопах, рядами уставленных на лабораторных столах.
— А вот здесь, — сказал Директор, отворяя дверь, — помещается Отдел Оплодотворения.
Триста Оплодотворителей сидели, сгорбившись над пробирками. Директор Инкубаторно-Человеководческого Питомника вошел в комнату; сквозь почти мертвую тишину лишь иногда прорывалось еле слышное дыхание, сопение или приглушенное посвистывание кого-нибудь из сосредоточенных сотрудников. По пятам за Директором двигалась группа студентов — очень молодых, еще совсем зеленых; они поеживались, нервничали и выглядели как-то жалко. У всех у них в руках были блокноты, куда студенты истово записывали все, что изрекал возглавлявший их великий муж, устами которого, без сомнения, глаголила истина. Этим юношам была сегодня предоставлена редкая возможность, выпадавшая на долю одних лишь избранных. Директор ИЧП Центрального Лондона считал своим долгом лично продемонстрировать своим новым студентам все отделы подведомственного ему учреждения.
— Для того, чтобы вы получили общее представление, — объяснял он студентам.
Какое-то общее представление на конкретных примерах они должны были получить — дабы в будущем сознательно делать порученную им работу; однако этому общему представлению следовало быть по возможности конкретным и минимальным, дабы студенты могли стать достойными и счастливыми членами нынешнего нового общества. Ибо, как всем известно, конкретные примеры способствуют укреплению в людях ощущения счастья, а обобщения и разные умствования — это всего лишь неизбежное зло. Основу общества составляют отнюдь не мыслители, но рабочие лесоповала и коллекционеры марок.
— Завтра, — обычно добавлял Директор, улыбаясь студентам со слегка угрожающей доброжелательностью, — завтра вы приступите к серьезной работе. И тогда у вас не будет времени для обобщений. А пока...
Высокий, худой и стройный как тополь Директор вступил в комнату. У него был выпирающий далеко вперед подбородок и довольно крупные зубы, которые он, когда разговаривал, почти не прикрывал своими полными, живописно изогнутыми губами. Стар он был — или молод? Сколько ему могло быть лет — тридцать? пятьдесят? пятьдесят пять? На это было трудно ответить. Но такой вопрос ни у кого и не возникал. В эту эпоху устойчивости, в год 632-й от Р. Ф. никому и в голову бы не пришло спрашивать человека о его возрасте.
— Я хотел бы начать с самого начала, — сказал Директор ИЧП, и наиболее ретивые студенты рьяно зачиркали в своих блокнотах, фиксируя его намерение — начать с самого начала.
— Вот здесь, — Директор повел рукой, — находится Инкубаторий. — Он открыл одну из дверц, покрытых изоляционным слоем, и студенты увидели бесчисленные ряды лабораторных пробирок. — Недельная норма яиц, — объяснил Директор. — Они хранятся при температуре человеческой крови. А мужские половые клетки, — тут Директор открыл другую дверцу, — приходится хранить не при тридцати семи, а всего при тридцати пяти градусах.
Тут же, не отходя от инкубаторов, Директор прочел студентам краткую лекцию, которую те ретиво законспектировали. Начал он, разумеется, с введения, касающегося хирургического вопроса.
— Донор соглашается подвергнуться операции совершенно добровольно — ради блага Общества, не говоря уже о том, что он получает единовременную премию в размере своей полугодовой заработной платы.
Далее Директор вкратце описал, каким образом удается сохранить удаленный яичник живым и активно развивающимся; указал, в какого рода жидкостях хранятся отделенные и созревшие яйца. А затем, подведя своих подопечных к лабораторным столам, Директор показал им, как из пробирок извлекается жидкость; каким образом содержащиеся в ней яйца обследуются на наличие ненормальных мутаций, пересчитываются и переносятся в сосуд с пористыми стенками; как ( и при этом Директор продемонстрировал студентам весь процесс) этот сосуд погружается в резервуар с теплым бульоном, содержащим свободно плавающие сперматозоиды. Оплодотворенные яйца помещаются обратно в инкубатор, в котором альфы и беты выдерживаются достаточно долго — до тех пор, пока полностью не созреют, — тогда как гаммы, дельты и эпсилоны через тридцать шесть часов снова извлекаются из инкубатора, дабы подвергнуться обработке по методу Бокановского — так называемой "бокановскификации".
— Бокановскификация! — многозначительно провозгласил Директор, и студенты подчеркнули это слово у себя в блокнотах.
Одно яйцо, один эмбрион, один взрослый человек — такова обычная эволюция обыкновенного яйца. Но бока- новскифицированное яйцо ведет себя иначе: оно увеличивается в размере, делится, почкуется. От этого яйца может отпочковаться до девяноста шести яиц, каждое из которых превратится в нормальный, полностью сформировавшийся эмбрион — в полнорослого взрослого индивидуума. Там, где прежде выращивали только одного взрослого индивидуума, теперь выращивается девяносто шесть. Прогресс!
— Итак, не дожидаясь милостей от природы, мы сами улучшаем ее. И на свет рождаются абсолютно идентичные близнецы — но не жалкие двойни и тройни, какие в древности рождались у живородящих женщин, — а по дюжине, по двадцать, по нескольку десятков идентичных близнецов сразу. По нескольку десятков! — повторил Директор и выбросил вперед руку, словно указуя путь прогресса. — По нескольку десятков!