Он провел рукой по глазам, вздохнул и, оправдываясь, пожаловался, почти со слезами на глазах:
— Если бы ты знал, через что мне пришлось в последнее время пройти! Если бы ты только знал!
Гельмгольц Уотсон почувствовал себя неловко. "Бедный крошка Бернард!" — подумал он. Но в то же самое время ему было немного стыдно за своего друга. Ему хотелось, чтобы у Бернарда было чуть больше чувства гордости.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Закончив свои положенные раунды Штурмового Гольфа, Ленина и Генри снова забрались в вертолет и взмыли вверх. На высоте восьмисот футов Генри заглушил мотор, и машина застыла в воздухе. Под ними расстилался лондонский район Слоу — тысячи совершенно одинаковых домов для одинаковых людей из низших каст. Чуть поодаль поднимались величественные здания Слоуского Крематория.
— Для чего вокруг труб такие штуки, вроде балкончиков?
— спросила Ленина.
— Это аппараты для использования вторичного сырья, в данном случае фосфора, — объяснил Генри. — Каждый раз, когда кого-нибудь кремируют, газы, поднимаясь вверх по трубе, проходят через циклонные фильтры, в которых осаждается Р205 . Раньше он в буквальном смысле словауходил в трубу, а теперь его удается абсорбировать до девяноста восьми процентов. Более чем по полтора килограмма фосфорного ангидрида на каждый труп взрослого человека. Это дает ежегодно более четырехсот тонн фосфора одной только Англии. Приятно думать, что даже после смерти мы приносим пользу обществу.
— Да, приятно, — согласилась Ленина, глядя вниз, на остановку монорельсового трамвая, на которой, как муравьи, суетились существа из низших каст. — Но любопытно, что альфы и беты дают обществу столько же фосфора, сколько гаммы, дельты и даже эпсилоны.
— С точки зрения физико-химического состава, — назидательно сказал Генри, — все люди совершенно одинаковы. Кроме того, ведь даже эпсилоны тоже оказывают обществу важные услуги, без которых оно не могло бы обойтись.
— Даже эпсилоны...
Ленина вспомнила, как, еще маленькой девочкой, она иногда просыпалась ночью и вслушивалась в мягкий, вкрадчивый голос, раздававшийся из-под подушки: "Все славны в своей работе, каждый труд у нас в почете, касты всякие нужны, люди разные важны..."
— Наверно, даже эпсилоны вполне довольны тем, что они — эпсилоны, — задумчиво сказала Ленина.
— Конечно, довольны! А почему бы и нет? Ведь они же и понятия не имеют, что такое быть чем-нибудь другим. Конечно, если бы м ы вдруг превратились в эпсилонов, нам это не понравилось бы. Но ведь если бы мы в свое время декантировались эпсилонами, нас бы соответствующим образом запрограммировали. Кроме того, и наследственность у нас другая...
— Как я счастлива, что я — не из касты эпсилонов! — убежденно сказала Ленина.
— А будь ты из касты эпсилонов, тебя бы воспитали таким образом, что ты была бы столь же довольна своим положением, сколь довольны своим положением альфы и беты.
Генри включил мотор, и вертолет стал набирать скорость. Над Крематорием машину вдруг подбросило вверх струей горячего воздуха, вырвавшегося из трубы, а потом снова опустило.
— Ух, как качает! — радостно воскликнула Ленина.
— А знаешь, почему нас качнуло? — спросил Генри, и в голосе его зазвучал оттенок легкой грусти. — Сейчас только что исчезло чье-то человеческое тело — исчезло окончательно и без остатка, превратилось в облачко газа. Интересно, кто это был: мужчина или женщина, альфа или эпсилон? — Генри вздохнул, а потом продолжал уже более веселым голосом. — Во всяком случае, мы можем быть уверены в одном: кто бы это сейчас ни исчез, при жизни он был счастлив. В нашу прекрасную эпоху все счастливы.
— Да, сейчас все счастливы, — как эхо, повторила Ленина; в течение двенадцати лет она слышала эту фразу по сто пятьдесят раз каждую ночь.
Приземлившись на крыше сорокаэтажного жилого дома в Вестминстере (в этом доме находилась комната Генри), они прошли в общую столовую. Там они отлично пообедали в шумной и веселой компании. После обеда подали кофе с сомой. Ленина приняла две полуграммовых таблетки, а Генри — три. В двадцать минут десятого они отправились через улицу в недавно открытое кабаре "Вестминстерское Аббатство". Стояла темная, безлунная, звездная ночь. Неоновая вывеска выхватывала из темноты слова на фасаде "Аббатства": "ТАНЦАМБЛЬ СЕКСОФОНИСТОВ ПОД УПРАВЛЕНИЕМ КАЛЬВИНА СТОПСА". Ниже призывно сияла надпись: "ЭЗОТЕРИЧЕСКИЙ ОРГАН - ЛУЧШИЙ В ЛОНДОНЕ: СИМФОНИЯ ЗАПАХОВ И КРАСОК. НОВИНКИ СИНТЕТИЧЕСКОЙ МУЗЫКИ".
Генри и Ленина вошли в зал. В горячем воздухе бросался в нос едкий запах амбры и сандала. На куполе потолка эзотерический орган только что нарисовал тропический закат. Шестнадцать сексофонистов играли старую популярную мелодию "В целом мире не сыщешь Колбы такой". На зеркальном полу четыреста пар танцевали секстрот, и Генри с Лениной немедленно присоединились к ним, сделавшись четыреста первой парой. Сексофоны выли, как мелодичные кошки под луной, закат на потолке постепенно уступал место рассвету, запахи менялись, краски переливались и переплетались, и наконец музыканты танцамбля, отложив сексофоны, под аккомпанемент эротофона разразились волнующей, зажигательной песней:
О Колба моя, как чудно тебя бутылировали!
О Колба моя, зачем же меня декантировали?
В тебе лишь одной —
Небосвод голубой
И солнце всегда негасимое!
Всю жизнь я стремлюсь к тебе лишь одной!
В целом мире не сыщещь Колбы такой.
Как Колба моя родимая!
Дергаясь в секстроте вместе с четырьмя сотнями других пар, Ленина и Генри танцевали уже в совсем другом мире — в теплом, разноцветном, упоительном, дивном мире сомы. И вокруг были такие добрые, такие красивые, такие милые люди! "Всю жизнь я стремлюсь к тебе лишь одной!" Но Ленина и Генри уже нашли то, к чему стремились. Они были среди коллектива — в безопасности среди коллектива, ублаженные ясной погодой, окруженные прекрасной природой, на фоне заката и восхода и вечносинего небосвода. И когда, отдуваясь в изнеможении, сексофонисты снова взяли свои инструменты и заиграли последнюю новинку синтетической музыки — "Мальтузианский блюз", — Ленина и Генри были как два эмбриона, медленно вращающиеся рядом друг с другом на волнах забутылированного океана суррогата крови.
— Доброй ночи, дорогие друзья! Доброй ночи, дорогие друзья! — громкоговоритель отдавал приказ в учтивом и музыкально-доброжелательном тоне. — Доброй ночи, дорогие друзья! Доброй ночи...
Повинуясь, как и все остальные, Ленина и Генри вышли из кабаре. Все еще под воздействием сомы, все еще как забутылированные, они перешли улицу и поднялись на лифте в комнату Генри на двадцать восьмом этаже. Но, убаюканная и ублаженная сомой, Ленина все же не забыла принять положенную дозу противозачаточного средства. Годы интенсивной гипнопедии и — с двенадцати до семнадцати лет — мальтузианской тренировки по три раза в неделю превратили для нее эту предосторожность в такое же машинальное и неизбежное действие, как мигание.
— Да, кстати! — сказала Ленина, выходя из ванной. — Фанни Краун хотела спросить; где ты достал этот очаровательный пояс из искусственного сафьяна?
По вторым и четвертым четвергам каждого месяца Бернард Маркс был обязан принимать участие в Фордослуже- ниях Коллективизма, проводившихся на собраниях его Коллективистского Кружка. Пообедав с Гельмгольцем Уотсоном в "Афродитеуме", он расстался со своим другом и отправился в Общество Фордопоклонников на Ладгейт- Хилл.
— Форд, я опаздываю! — воскликнул Бернард, когда он приземлился на крыше Общества Фордопоклонников и взглянул на Большого Генри (так называли большие часы на башне здания Общества). — О Форд, Форд, Форд! Это уже в девятый раз!
И он опрометью устремился к лифту, спустился на тридцать второй этаж, пробежал по коридору, несколько мгновений в нерешительности помедлил перед комнатой № 3210 и, набравшись наконец храбрости, открыл дверь и вошел.
Слава Форду, он был не последний! Из двенадцати кресел, приставленных к круглому столу в центре комнаты, целых три были еще не заняты. Бернард немедленно плюхнулся в первое из них, ближайшее к двери, стараясь сделать это как можно незаметнее, и приготовился бросать неодобрительные взгляды на двух последних опоздавших.
Девушка, сидевшая слева от Бернарда, повернулась к нему.
— На чем ты сегодня играл? — спросила она. — На копуля- тивном кислофоне или на клиторической гитаре?
Бернард поглядел на нее ("О Форд, да ведь это же Моргана Ротшильд!" — подумал он) и, покраснев, признался, что ни на том, ни на другом. Моргана с изумлением взглянула на него. Последовало неловкое молчание.
Затем Моргана демонстративно повернулась к Бернарду спиной и завязала кокетливый разговор с более сознательным мужчиной, который сидел с другой стороны.
"Хорошенькое начало Фордослужения!" — с горечью подумал Бернард. Почему он, войдя, с бухты-барахты сразу кинулся именно к этому креслу, почему он хотя бы не огляделся по сторонам? Он мог бы сесть между Фифи Бредли и Джоанной Дизель. А вместо этого он, по собственной дурости, оказался рядом с этой напыщенной Морганой. Моргана! О Форд! И эти ее черные брови — скорее, только одна бровь, потому что брови у Морганы Ротшильд совершенно срослись над носом. Форд! А справа от Бернарда оказалась Клара Детердинг. Конечно, брови у Клары — нормальные, не сросшиеся. Но она, пожалуй, даже чересчур пневматич- на! А вот Фифи и Джоанна — хорошие девушки. Полненькие, блондинистые, не слишком высокие. Но теперь между ними расселся этот тучный болван Том Кавагуччи.
Последним явился Сароджини Энгельс.
— Вы опоздали! — сурово сказал Староста Кружка. — Надеюсь, это больше не повторится.
Сароджини извинился и занял место между Джимом Бокановским и Гербертом Бакуниным. Теперь Коллективистский Кружок был в полном сборе, готовый приступить к Фордослужению. Мужчина, женщина, мужчина, женщина — и так далее, чередуясь, сидели вокруг стола двенадцать мужчин и женщин: они жаждали сблизиться, сплотиться, сплавиться, слиться в Единении, раствориться в Коллективе, потерять свои двенадцать индивидуальностей и начать жить высшей жизнью — превратиться в одно нерасторжимое, великое Благое Существо.