Староста подал знак, и Фордослужение Коллективизма началось. Из эротофона зазвучала синтетическая музыка, и вокруг стола обошел кубок с земляничным мороженым, в котором была растворена сома; каждый из участников Фордослужения пригубливал из кубка, произнося установленную формулу:
— Пью за мое растворение в Коллективе!
Затем под аккомпанемент эротофона, все хором спели Первый Гимн Коллективизма:
Двенадцать нас, но мы едины,
Как капли в море Коллектива;
В восторге общего порыва,
В сплоченье общей дисциплины
Мы вместе понесемся ныне
Вперед, как в быстром лимузине.
Двенадцать вдохновляющих и мобилизующих строф. А затем упоительный кубок снова обошел стол. Все снова выпили. Неутомимо и неумолимо играла синтетическая музыка. Били барабаны. Звенели цимбалы. Ревущая и лязгающая гармония проникла в размягшие внутренности Фордопоклонников. И зазвучал Второй Гимн Коллективизма:
О, приди, Благое Существо!
Все, что в нас, — в тебе растворено!
Нас двенадцать — все за одного!
Нас двенадцать — мы слились в Одно!
Все мы восхищенно смерти ждем,
Чтобы высшей жизнью жить потом.
Еще двенадцать строф. Теперь сома уже начала действовать. Глаза заблестели, щеки зарумянились, все лица озарились счастливыми, дружескими улыбками, в которых сиял внутренний свет всеобщей любви и сплоченности. Даже Бернард немного размяк. Когда Моргана Ротшильд, повернувшись к нему, одарила его лучезарной улыбкой, он постарался улыбнуться ей в ответ как можно радушнее. Но сросшиеся брови — они никуда не делись, они были все такие же, и Бернард, как ни пытался, не мог заставить себя о них забыть: должно быть, он еще недостаточно околлекти- вился. Может быть, если бы он сел между Фифи и Джоанной...
Пленительный кубок в третий раз обошел стол.
— Пью за Величие Грядущего Единения! — громко и восторженно провозгласила Моргана Ротшильд (наступила ее очередь начинать ритуальный обряд); она пригубила из кубка и передала его Бернарду.
— Пью за Величие Грядущего Единения! — повторил Бернард, искренне стараясь ощутить, что это Единение действительно грядет, но сросшиеся брови Морганы продолжали действовать ему на нервы, и блаженное коллективистское забытье так и не приходило.
Он пригубил — и передал кубок Кларе Детердинг. "Снова у меня ничего не получится, — подумал он в отчаянии. — Я чувствую, что не получится!" Но он делал все возможное, чтобы улыбаться так же лучезарно, как и все остальные.
Кубок в третий раз проделал полный круг. Хор разразился Третьим Гимном Коллективизма:
Благого Существа мы ожидаем!
Мы ждем кончины, радуясь судьбе!
Мы в гимне сгинем, в музыке растаем,
И будешь ты — во мне, а я — в тебе!
По мере того как Гимн звучал все громче, в голосах трепетало все большее и большее возбуждение. Ощущение величия приближающегося мгновения, казалось, наэлектризовало самый воздух в комнате. При последних словах последнего куплета Староста выключил музыку, и когда Гимн отзвучал, неожиданно на комнату упала полная тишина — тишина, насыщенная напряженным ожиданием, трепещущая гальванической жизнью. Староста протянул руку, и неожиданно над головами зазвучал Голос — глубокий, сильный Голос, более звучный, чем любой голос человеческий, более одухотворенный, более нежный, звучащий любовью, томлением и сочувствием. Этот Голос очень медленно произнес:
— О Форд, Форд, Форд!
По телам Фордопоклонников, от солнечного сплетения до самых отдаленных нервов, заизлучалось волнующее тепло; на глазах заблестели слезы; сердца, внутренности стали, казалось, шевелиться, будто в них затеплилась своя собственная жизнь.
— Форд!
Они таяли.
— Форд!
Они растворялись, расплавлялись.
А затем вдруг Голос заговорил совсем по-иному — он загремел, как труба:
— Слушайте!
Все обратились в слух.
И, выждав немного, в полной тишине, Голос перешел на шепот — но шепот властный, решительный, внушающий больше трепета, чем самый истошный крик:
— Стопы Благого Существа!
Он помолчал и повторил:
— Стопы Благого Существа!
Шепот почти умер.
— Стопы Благого Существа — уже у порога!
И опять упала тишина; опять — после минутной разрядки — воцарилось ожидание, — оно становилось все напряженнее, напряженнее, напряженнее, как туго натянутая струна, готовая в любой миг лопнуть. Стопы Благого Существа — о, они их слышали, они их слышали! Благое Существо ступало по лестнице, оно все приближалось и приближалось по незримым ступеням. И наконец наступил тот долгожданный миг, когда струна наконец лопнула. С выпученными глазами, широко разинув рот, Моргана Ротшильд вскочила с места и выкрикнула:
— Я слышу его! Я слышу его!
— Оно подходит! — заорал Сароджини Энгельс.
— Да, оно подходит, я его слышу! — одновременно завопили Фифи Бредли и Том Кавагуччи. тоже, словно подброшенные пружиной, резко вскочив с мест.
— О-о-о-о! — нечленораздельно завыла Джоанна.
— Оно подходит! — во всю мочь своих легких рявкнул Джим Бокановский.
Староста наклонился вперед и одним движением пальца выпустил на волю звон цимбалов, рев труб и грохот барабанов, и все это вместе слилось в оглушительное звуковое неистовство.
— О, оно подходит! — визжала Клара Детердинг, словно ей перерезали горло. — Уааааа!
Бернард понял, что настала пора и ему как-то проявить свои чувства; он тоже вскочил и заорал во весь голос:
— Слышу, слышу! Оно подходит!
Но он кривил душой: ничего он не слышал, ничего не предчувствовал, ничего не ощущал — ничего, совершенно ничего: царящее вокруг исступление нисколько его не заразило. Однако он размахивал руками, он орал, как одержимый, подражая тому, что видел вокруг: и, когда все, войдя в транс, стали трястись, раскачиваться и извиваться, точно в падучей, Бернард тоже стал трястись, раскачиваться и извиваться.
Они выстроились в круг друг к другу спиной, каждый положил руки на бедра стоящего — или стоящей — впереди, и все запрыгали, завертелись, закружились в безумном хороводе, отбивая каблуками бешеный ритм синтетической музыки, выстукивая этот ритм кулаками на бедрах скачущего впереди партнера. Двенадцать — как Один! Двенадцать — как Один!
— Слышу! Слышу! Оно подходит! — неслись крики.
Музыка убыстрилась, каблуки застучали чаще, кулаки
забарабанили сильнее, и густой синтетический бас выгрохотал слова, предвещавшие приближающееся растворение в Коллективе — приход Благого Существа, олицетворявшего наступающее Двенадцатиединое Сплочение:
— Орды оргий! — запел он.
И барабаны стали лихорадочно отбивать бешеный гимн, а двенадцать голосов в исступлении заревели:
Орды оргий! Слава Форду!
Бьем аккорды! Бьем рекорды!
Спарить женщин и мужчин:
Все — Одну, и всех — Один!
Мы — в экстазе! Мы — в восторге!
Пляшем гордо в громе оргий,
Воем, кроем, входим в раж!
Орды оргий — отдых наш!
— Орды оргий, — звучал литургический припев. — Орды оргий! Слава Форду! Спарить женщин и мужчин!
И пока они пели, свет начал постепенно меркнуть — и в то же время он становился мягче, начал отливать красноватыми отблесками — и вот наконец все они уже плясали в багровой полутьме Эмбрионного Склада...
— Орды оргий!
В своем кроваво-красном эмбрионном мраке они продолжали еще пока дергаться, пульсировать, биться в неуемном ритме...
Орды оргий!
Затем хоровод нарушился, распался, его разрозненные звенья попадали на кольцо диванов, которое концентрической орбитой опоясывало стол и окружавшие его планеты- кресла...
— Орды оргий!
Глубокий Голос мягко обвораживал, манил, успокаивал; и в багровых сумерках казалось, что какой-то громадный чернокрылый голубь покровительственно парит над теперь уже распростертыми, лежащими друг на друге фордо- поклонниками...
Они стояли на крыше; Большой Генри только что проиграл одиннадцать. Ночь была спокойная и теплая.
— Ну, разве это было не чудесно? — спросила Фифи Бредли. — Разве это не было совершенно чудесно?
Она восторженно посмотрела на Бернарда — но в этом восторге не было ни тени возбуждения или волнения, ибо возбуждение и волнение свидетельствуют все же о какой- то неудовлетворенности. А ее восторг был спокойным экстазом благополучно завершенного наслаждения, экстазом успокоения, свидетельствовавшим не о кратковременном насыщении, после которого возникает ощущение пустоты, но о размеренном и полном довольстве, о спокойствии, об уравновешенном и надежном применении своей жизненной энергии.
— Ну, разве это было не чудесно? — повторила Фифи, глядя на Бернарда неестественно сияющими глазами.
— Да, это было чудесно, — солгал Бернард и отвел взгляд.
Ее преображенное лицо было для него одновременно и
осуждением и ироническим напоминанием о том, что он — не такой, как другие. Он и теперь был столь же одинок, столь же далек от них всех, как и тогда, когда Фордослуже- ние только началось — а то и еще более далек, ибо он ощущал в себе незаполненную пустоту, неосуществленные желания. Он был одинок и неприкаян, тогда как все остальные сплотились, соединились, сплавились в коллективном Благом Существе, — одинок и неприкаян даже в объятиях Морганы
— гораздо более одинок, чем когда-либо в своей прежней жизни. Он вышел из багровых сумерек на яркий электрический свет, и его самоощущение обострилось до того, что он был близок к агонии. Он чувствовал себя глубоко несчастным и, возможно (сияющие глаза Фифи обвиняли его), сам был в этом виноват.
— Да, чудесно, — повторил он.
Но единственное, что он помнил, — это сросшиеся брови Морганы.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
"С заскоками" — так Ленина определила Бернарда Маркса. И притом, с такими заскоками, что она начинала уже жалеть, зачем она легкомысленно согласилась отправиться с Бернардом в Нью-Мексико, вместо того чтобы принять приглашение Бенито Гувера и лететь с ним на Северный Полюс. Но вся беда была в том, что Ленина уже успела побывать на Северном Полюсе, и там оказалась тоска зеленая. А в Америке она была только один раз в жизни — да и то всего лишь на дешевой экскурсии в Нью-Йорке. Ей очень хотелось побывать на американском Западе, а особенно — в Дикарском Заповеднике. Во всем ИЧП только десять-двенадцать человек бывали в Заповеднике. Разрешение на такую поездку мало кому давали, но Бернард Маркс как альфа-плюс и как психолог по профессии был одним из немногих, кто мог получить пропуск в Заповедник, и Ленине, таким образом, предоставлялась уникальная возможность, какая выпадает раз в жизни, — ведь одной ей туда нипочем не попасть. Однако, с другой стороны, у Бернарда обнаружились такие заскоки, что Ленина его побаивалась. Он был какой-то не такой, как все. Он уклонялся от общества, он считал Штурмовой Гольф бессмысленной тратой времени ("А для чего же еще нужно время, как не для того, чтобы его тратить?" — удивленно спрашивала Ленина), и в первую их встречу он предложил ей поехать в Озерный Край, чтобы побродить там в одиночестве. Конечно, Ленина, настояла на том, чтобы отказаться от столь нелепой антиобщественной затеи и вместо этого отправиться на Женский Чемпионат по Вольной Борьбе в Амстердам.