— Вы можете меня спросить, сколько людей живет в Заповеднике. И я вам отвечу, — в его голосе звучало торжество, — я вам отвечу: не знаю. Мы можем лишь приблизительно прикидывать.
— Не может быть!
— Моя дорогая леди, уверяю вас, это так.
Шесть умножить на двадцать четыре... Бернард побледнел и дрожал от нетерпения. Но Главный Хранитель неумолимо грохотал:
— Около шестидесяти тысяч индейцев и полукровок... совершеннейшие дикари... наши инспектора иногда посещают... помимо этого, никаких контактов с цивилизованным миром... до сих пор сохраняют свои отвратительные обычаи и привычки... супружество, если вы знаете, что это такое, моя дорогая леди... семья... никакого программированного воспитания... чудовищные предрассудки... христианство и тотемизм... поклонение предкам... умершие языки: зуни, испанский, атапаскский... пумы, дикобразы и другие свирепые животные... заразные болезни... священники... ядовитые ящерицы...
— Не может быть!
Наконец им удалось вырваться от Главного Хранителя. Бернард ринулся к телефону. Скорее, скорее! Но ему потребовалось три минуты, чтобы дозвониться до Гельмгольца.
— Да ведь мы и сами — сущие дикари! — жаловался он.
— Ну и сервис!
— Прими таблетку сомы, — предложила Ленина.
Он отказался, предпочитая злиться и бушевать. Наконец он дозвонился, и, слава Форду, к телефону подошел сам Гельмгольц. Бернард объяснил, в чем дело, и Гельмгольц обещал сразу же отправиться и закрыть кран, но заодно рассказал Бернарду, о чем вчера вечером во всеуслышание сообщил Директор ИЧП.
— Что? Он ищет кого-то на мое место? — голос у Бернарда задрожал. — Так он действительно решил? Он не упоминал про Исландию? Говоришь, упоминал? О Форд! Исландия!
Бернард повесил трубку и повернулся к Ленине. Он весь позеленел, лоб у него покрылся испариной.
— Что случилось? — спросила она.
— Случилось? — он бессильно опустился в кресло. — Меня собираются перевести в наш филиал в Исландию.
Прежде Бернард нередко думал о том, как он будет себя вести, если на него обрушится (без сомы, чтобы он мог полагаться лишь на свои силы) какое-нибудь по-настоящему суровое испытание: боль, преследование, или что-нибудь в этом роде; он даже жаждал испытать превратности судьбы. Всего неделю назад в кабинете Директора он воображал себя великим борцом, представлял себе, как он мужественно примет обрушившиеся на него удары, как он будет безропотно переносить страдание. Угроза Директора, по сути дела, возвысила Бернарда в собственных глазах, пробудила в нем чувство собственной значимости. Однако, как он теперь понял, это произошло только потому, что он не принял директорскую угрозу всерьез: он попросту не поверил, что, когда дойдет до дела, Директор выполнит то, чем он его пугает. А теперь, когда выяснилось, что опасность стала вполне реальной, Бернард пришел в ужас; от его воображаемого стоицизма, от его теоретической храбрости не осталось и следа.
Он клял себя ("Какой я был идиот!"), клял Директора ("Как это несправедливо: он не дает мне возможности исправиться, а ведь я, — сейчас Бернард был в этом свято убежден, — я так хочу исправиться!"). А Исландия, Исландия...
Ленина покачала головой.
— Сома — снадобье от всех болезней, — процитировала она. — Нет на свете ничего полезней.
В конце концов она убедила Бернарда принять четыре таблетки сомы. Через пять минут он забыл и про корни и про плоды: пышным цветом расцвел лишь цветок настоящего. Когда они вернулись в гостиницу, портье сообщил Бернарду, что, по распоряжению Главного Хранителя, за ним и Лениной прилетел на самолете один из работников охраны Заповедника, он ждет их на крыше. Бернард с Лениной немедленно отправились туда. Их встретил окторон в зеленой униформе гаммы; он сообщил им их сегодняшнюю программу.
Осмотр с птичьего полета десяти-одиннадцати основных пуэбло, затем обед в Мальпаисской долине. Там есть ресторан и удобные комнаты отдыха, а в соседнем пуэбло у дикарей, возможно, состоится местное торжество — праздник лета. Там, пожалуй, лучше всего будет переночевать.
Все трое заняли свои места в самолете и пустились в путь. Через десять минут они пересекли границу между цивилизованным миром и обиталищем дикарей. По долинам и по нагорьям, через чащи и пустыни, спускаясь в фиолетовые глубины каньонов и поднимаясь на покрытые хвойными лесами горные кряжи, тянулась, сколько хватало глаз, теряясь вдали, изгородь, оплетенная проводами, прямая как стрела, — геометрический символ торжествующей целеустремленности человека. Внизу, то тут, то там, попадались мозаичные россыпи выбеленных костей или чернела еще не разложившаяся туша оленя или буйвола, пумы или дикобраза, койота или канюка — в том месте, где животное имело неосторожность слишком близко подойти к смертоносной изгороди.
— Ничто их не учит, — сказал одетый в зеленое пилот, указывая на белевшие внизу скелеты. — И ничто не научит, — добавил он и засмеялся, словно эти скелеты знаменовали его личное торжество над убитыми током животными.
Бернард тоже засмеялся; после двух граммов сомы шутка охранника почему-то показалась ему остроумной. Засмеялся
— и почти сразу же после этого заснул и во сне пролетел над Таосом и Тусукой, над Намбе и Похоаком, над Сиа и Кочити, над Лагуной и Акомой, над Месой, Зуни, Сиболой и Охо Калиенте — и когда проснулся, то обнаружил, что самолет уже стоит на земле, Ленина тащит чемоданы в небольшой квадратный домик, а одетый в зеленое окторон-гамма разговаривает на каком-то непонятном языке с угрюмым молодым дикарем.
— Мальпаисская долина, — объяснил пилот, когда Бернард выбрался из самолета. — Здесь есть гостиница. А к вечеру вон там, в пуэбло, будет праздник. Он вас туда отведет.
И пилот указал на угрюмого молодого дикаря.
— Вы увидите, это ужасно смешно, — заверил он Бернарда, ухмыляясь. — Все, что они ни делают, ужасно смешно.
Он забрался обратно в самолет и запустил мотор.
—Я завтра вернусь. И запомните, — он успокаивающе повернулся к Ленине, — они совершенно прирученные, они никогда не причинят вам никакого зла. Им уже пришлось на своей шкуре испытать, что такое газовые бомбы, и поэтому никаких фокусов они теперь себе не позволяют: понимают, что с нами шутки плохи.
Расхохотавшись, охранник развернул самолет, взлетел в воздух и исчез в небе.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Невысокая, удлиненная столовая гора с крутыми откосами напоминала по форме корабль, окутанный клубами желто- зеленой пыли. На носу этого корабля расположилось пуэбло Мапьпаис. Длинными рядами, квартал за кварталом, тянулись однообразные многоэтажные дома; у каждого дома первый этаж занимал немного больше площади, чем второй, второй — больше, чем третий, и так далее, и потому каждый этаж выше первого был со всех сторон опоясан длинными террасами, а сами дома напоминали устремленные к синему небу ступенчатые пирамиды, у которых был ампутирован верхний конус. Над некоторыми домами поднимались вверх синие столбики дыма, терявшиеся в безветренном воздухе.
— Странно! — сказала Ленина (в ее устах, как и в устах всех людей ее круга, это слово имело осуждающий смысл). — Очень странно. Мне здесь не нравится. И этот человек мне тоже не нравится.
Ленина кивком головы указала на молодого проводника- индейца, которому было поручено отвести ее и Бернарда в пуэбло. Судя по всему, индеец отвечал ей взаимностью: он молча шагал на несколько шагов впереди и всем своим видом, даже своей походкой показывал, что относится к приезжим враждебно и презрительно.
— А кроме того, — Ленина понизила голос, — от него дурно пахнет.
Бернард промолчал.
Неожиданно застойный воздух словно пришел в движение, как будто в нем запульсировало какое-то невидимое кровообращение. Там, в Мальпаисе, громко забили барабаны и им ответил ритмичный стук притоптывающих ног.
Проводник привел Ленину и Бернарда к краю откоса; здесь над ними круто нависал борт "корабля" высотой в триста футов. По распадку, прорезавшему откос, зигзагом уходила вверх тропинка. Ленина и Бернард следом за проводником начали взбираться вверх. Бой барабанов то затихал и становился почти неразличимым, то вдруг усиливался и звучал будто бы из-за соседнего валуна. Мимо промчались вниз с горы трое индейцев, обнаженных до пояса и разрисованных белыми полосами, как теннисный корт. Глаза индейцев без всякого выражения скользнули по Ленине.
— Мне здесь не нравится, — повторила Ленина. — Не нравится.
То, что она увидела у входа в пуэбло (когда проводник на время их оставил и пошел в какой-то дом, дабы получить дальнейшие указания), понравилось Ленине еще меньше. Грязь, кучи мусора, пыль, собаки, мухи. Лицо Ленины искривилось от омерзения, и она прижала к носу платок.
— Как они могут так жить? — спросила она с возмущенным изумлением в голосе. — Ведь нельзя же так жить!
Бернард философски пожал плечами.
— Можно или нельзя, но они так жили последние пять- шесть тысяч лет. Так что, я думаю, они уже к этому привыкли.
— Но ведь жить и чисто и опрятно— это фордоблагодатно!
— продекламировала Ленина.
— Да, а цивилизация — это стерилизация, — продолжил Бернард, ироническим тоном процитировав еще один афоризм гипнопедического урока основ санитарии и гигиены. —
Однако эти люди никогда и слыхом не слыхивали о Форде, и они — вовсе не цивилизованные. Но дело не в...
— О! — вдруг воскликнула Ленина, вцепившись Бернарду в локоть. — Гляди!
С террасы второго этажа соседнего дома медленно спускался по лестнице необычайно дряхлый индеец, почти совершенно обнаженный; он осторожно опускал одну ногу на ступеньку, затем несколько секунд отдыхал и лишь затем, наппягаясь всем телом, переносил сверху на ступеньку другую ногу. Лицо у индейца было изрезано глубокими морщинами и почти черное, словно обсидиановая маска; беззубая челюсть отваливалась; редкие, длинные и совершенно седые волосы беспорядочными лохмами падали на лицо; иссушенное тело старика было согнуто почти под прямым углом; и сквозь дряблую кожу выпирали острые кости.