— Что с ним? — прошептала Ленина; в глазах у нее были изумление и ужас.
— Он очень стар, только и всего, — спокойно как мог ответил Бернард; он тоже был поражен, но старался сделать вид, что он — человек бывалый и это его нисколько не удивляет.
— Стар? — переспросила Ленина. — Но, например, наш Директор тоже стар, много есть старых людей, а ведь они так не выглядят.
— Потому что мы не позволяем им так выглядеть. У них нет болезней. Мы искусственно сохраняем у них функции желез внутренней секреции такими, как в юности. Мы следим, чтобы у наших престарелых уровень кальция и магния оставался таким же, каким он был, когда этим людям было по тридцать лет. Мы переливаем им кровь молодых людей. Мы сохраняем их обмен веществ постоянно активным. Поэтому, само собой, наш Директор и другие люди его возраста не могут выглядеть такими развалинами. А еще и потому, что они, как правило, умирают задолго до того возраста, до которого дожил этот старик. Человек живет в добром здравии лет до шестидесяти, а потом — бах! — и конец.
Но Ленина не слушала. Она смотрела на старика. Старик медленно спустился вниз. Ноги его коснулись земли. Он повернулся. Вдавленные в глубокие орбиты, глаза его сверкали необычайно живо и ярко. Несколько мгновений старик смотрел на Ленину — без всякого выражения, без удивления, как будто ее вообще здесь не было. А затем, скрючившись, он заковылял прочь, завернул за угол и скрылся из виду.
— Ужасно! — прошептала Ленина. — Ужасно! Не нужно было нам сюда приезжать.
Она сунула руку в карман в поисках сомы — и обнаружила, что по оплошности оставила флакон с таблетками в гостинице. У Бернарда сомы тоже с собой не было.
И вот Ленине пришлось приобщаться к ужасам Мальпаиса без обычного для нее транквилизаторного подспорья. Она покраснела и отвернулась, увидев двух женщин, кормивших грудью младенцев. В жизни своей Ленина не видела ничего столь непристойного! И, мало того, Бернард, вместо того чтобы тактично не заметить этой бесстыдной картины, начал объяснять Ленине, каким образом эти живородящие твари рожают и выращивают детей. Теперь, когда воздействие принятой утром сомы уже прошло, Бернарду было стыдно, что он тогда в гостинице поддался слабости, и вот он старался показать Ленине, какой он сильный и свободомыслящий.
— В этих близких отношениях людей есть что-то трогательное, — сказал он, намеренно стараясь казаться циником. — И какая страстность, какая сила чувств! Мне иной раз кажется: я что-то потерял из-за того, что у меня нет матери. А ты, Ленина, — ты, может быть, что-то потеряла от того, что н е стала матерью. Вообрази себе: ты сидишь, и у тебя свой ребенок...
— Бернард! Что ты говоришь! — в ужасе воскликнула Ленина, но в этот момент ее внимание отвлекла старуха, у которой явно был кератоз и еще какая-то болезнь кожи.
— Пойдем отсюда! — заумоляла Ленина. — Мне здесь не нравится.
Но в этот момент вернулся их проводник и, сделав им знак следовать за собою, повел их по узкой улице между домами. Они завернули за угол и, поднявшись по лестнице, вошли в длинную узкую комнату, довольно темную и пропахшую дымом. В другом конце комнаты виднелась дверь, за которой было светло и раздавался грохот барабанов. Пройдя в эту дверь, Бернард и Ленина оказались на террасе. Под ними расстилалась площадь, в центре которой на подмостках сидели люди и били в барабаны, а вокруг кишела толпа.
Барабанный бой Ленине понравился: он был чем-то похож на синтетическую музыку, звучавшую на Фордослужениях Коллективизма и на праздновании Дня Форда. "Орды оргий!" — прошептала Ленина. Барабаны били точь-в-точь в ритме фордослуженческой литургии. Неожиданно толпа разразилась песней, мелодия которой была похожа на песни, исполнявшиеся во время коллективистских спевок низших каст.
Но дальше началось что-то иное, что-то совершенно немыслимое, чего Ленина себе даже и представить не могла. Из толпы выступили танцоры — в страшных масках, с размалеванными телами — и закружились в дикой пляске. Затем долговязый старик — распорядитель празднества — выхватил откуда-то странный продолговатый ящик и раскрыл его, и к распорядителю с протянутыми вперед руками устремились танцоры. Старик сунул руку в ящик, вынул оттуда несколько змей, вложил их в первые дотянувшиеся до него руки и снова полез рукой в ящик. Все новые и новые танцоры выхватывали у распорядителя змей и, держа их в руках, продолжали свою бешеную пляску. А затем, по сигналу распорядителя, они стали швырять змей к его ногам; вскоре у его ног копошился целый клубок змей — тогда из толпы вышел какой-то старик и посыпал змей кукурузной мукой, а потом какая-то женщина полила их водой из кувшина. Тут распорядитель поднял руку — и шум, и движение словно отрезали: танцоры застыли как вкопанные, барабаны разом умолкли, наступила мертвая тишина. И медленно, медленно над головами людей поднялись из толпы с одной стороны площади — шест с насаженным на него раскрашенным изображением орла, а с другой — статуя человека, пригвожденного к кресту. Затем толпа расступилась, и в круг вступил мальчик, голый по пояс,— сложив руки на груди и склонив голову, он остановился перед распорядителем. Тот осенил мальчика крестным знамением и отвернулся. Мальчик стал медленно двигаться вокруг клубка змей. Он уже заканчивал второй круг, когда к нему приблизился один из танцоров — в маске койота, с хлыстом в руке. Мальчик двигался, точно во сне, не замечая, что происходит вокруг. Человек-койот поднял хлыст и быстрым движением опустил его на спину мальчика. Мальчик дернулся, но, не издав ни звука, продолжал делать круги, будто ничего не случилось. Койот хлестал мальчика снова и снова, и на каждый удар толпа отзывалась уханьем. Мальчик неспешно двигался, на землю струилась кровь. Пятый круг, шестой, седьмой. Ленина закрыла лицо руками и стала причитать: "Останови их, останови!" Но хлыст неумолимо опускался и опускался. Седьмой круг. А затем мальчик, так и не издав ни звука, споткнулся, застыл на секунду и рухнул, лицом вниз, на землю. Склонившись над мальчиком, распорядитель провел по его ранам белым птичьим пером и, когда оно окрасилось багровым цветом, поднял перо вверх, напоказ толпе, а потом трижды потряс им над змеями. Несколько капель крови упало с пера на змей, и в этот момент снова зазвучала барабанная дробь — сначала чуть слышно, но постепенно все громче и громче, пока не сделалась совершенно оглушительной. В толпе раздались крики и отчаянный визг, танцоры рванулись вперед, похватали с земли змей и помчались с площади, и все остальные — мужчины, женщины, дети — тоже опрометью ринулись прочь. Через минуту площадь была пуста. Тогда к лежавшему ничком мальчику подошли три старухи; они подняли его и унесли. На площади остался лишь человек с орлом и человек с фигурой распятого. Еще несколько минут они простояли неподвижно, словно стражи опустевшего пуэбло, а потом медленно, торжественно удалились.
Ленина продолжала хныкать.
— Ужасно! — повторяла она, и Бернард был не в силах ее успокоить. — Ужасно! Эта кровь! — она содрогнулась. — О, почему я забыла взять с собой сому?
В комнате, сквозь которую Бернард и Ленина прошли на террасу, послышались чьи-то шаги.
Юноша, вышедший из комнаты, был одет как индеец,но волосы у него были светлые, глаза — голубые, а кожа — белая.
— День добрый! — сказал незнакомец. — Мой вам привет, господа. Мнится мне, вы из цивилизованного общества, не правда ли? Из Внешнего Мира, который — там, за гранью Заповедника?
Он говорил на четком, ясном английском языке, но употреблял какие-то необычные слова и обороты.
— Какого... — в изумлении начал Бернард, но осекся.
Юноша вздохнул и покачал головой.
— Вы видите перед собою несчастнейшего из смертных, — сказал он и указал на пятна крови в центре площади. — Видите это проклятое место?
— Когда проглотишь кубик сомы, все беды станут невесомы, — заученно произнесла Ленина. — О, какая же я была дура, что забыла свою сому в гостинице!
— Там подобало быть мне,— продолжал юноша. — О, почему они не дозволили мне принести себя в жертву? Я мог бы вынести десять, двенадцать кругов — а может статься, даже пятнадцать. А Палоутива лишился чувств после седьмого круга. Моя плоть источила бы вдвое больше крови. Но мне не дозволили. Им не по нраву цвет моей кожи. И так было всегда. Всегда.
В глазах юноши блестели слезы. Мучимый стыдом, он опустил голову.
Ленина была так удивлена, что даже забыла про свою сому.
— То есть, вы имеете в виду, что вы хотели быть там?
— спросила она. — Хотели, чтобы вас хлестали кнутом?
Юноша кивнул.
— На благо нашего родимого пуэбло. Ради того, чтобы тучи разверзлись дождем и у нас вырос маис. И дабы умилостивить Поконга и Иисуса. И дабы показать, что меня не страшит боль. Да! — голос юноши задрожал гордостью. — Дабы доказать, что я не ребенок, но муж!
Ленина улыбнулась юноше. "А он красивый, — подумала она, — и у него сильное, крепкое тело". Юноша покраснел и отвел глаза; затем он поднял их снова и увидел, что Ленина все еще ему улыбается; он снова отвел взгляд и сделал вид, что его заинтересовало что-то, находившееся внизу на площади.
В это время в беседу вмешался Бернард. Он стал задавать юноше вопросы. Кто он такой? Как сюда попал? Когда? Откуда? Юноша попытался ответить как можно обстоятельнее. Он и Линда — Линда была его мать (при этом неприличном слове Ленина дернулась) — считались в Заповеднике чужаками. Линда приехала в Заповедник из Внешнего Мира — это было давным-давно, еще до того, как он родился, — приехала вместе с человеком, который был отцом юноши (Бернард навострил уши). Она пошла одна гулять по горам, оступилась, упала с обрыва, ударилась головой о камень и потеряла сознание...
— Ну, ну, дальше! — в возбуждении сказал Бернард.
Линду нашли охотники из Мальпаиса, они принесли ее в
пуэбло и выходили. Что же до человека, с которым она приехала в Заповедник, — человека, который был отцом юноши, — то Линда его с тех пор ни разу не видела. Его звали, кажется, Томас (Бернард вздрогнул: таково было имя Директора ИЧП). Он, наверно, улетел прочь — назад во Внешний Мир, — улетел прочь без Линды, напрочь забыл о ней — злой, бездушный, бессердечный себялюбец.