— Почему они сердятся? — спросил он.
— Я сломала одну вещь, — ответила Линда.
А потом она ожесточенно закричала:
— Откуда мне знать, как ткать эти проклятые одеяла? Дикари! Дикари!
Мальчик спросил, что такое дикари.
Когда они вернулись домой, у дверей их поджидал Попе, и он вместе с ними вошел в хижину. В руках Попе держал большую тыквенную бутыль с жидкостью, которая была похожа на воду; но мальчик знал, что это вовсе не вода, а какой-то напиток с неприятным запахом; этот напиток обжигает горло, и потом всегда кашляешь. Линда выпила немного этого противного напитка, и Попе тоже выпил, и тогда Линда стала хохотать и говорить гораздо громче, чем обычно; а потом она, взяв бутыль, пошла вместе с Попе в спальню и заперлась там изнутри. Когда Попе ушел, мальчик вошел в спальню. Линда лежала в постели и спала так крепко, что ему не удалось ее разбудить.
Попе приходил довольно часто. Он говорил, что напиток в тыквенной бутыли называется "мескаль"; но Линда говорила, что для нее это — "сома", только потом разламывается голова. Мальчик терпеть не мог Попе. Он всех их терпеть не мог — всех, кто приходил к Линде. Как-то, вернувшись домой после того, как он играл с другими детьми, мальчик услышал из спальни голоса: там было несколько женщин, и они громко кричали и говорили какие-то слова, которых он не знал, но он почему-то понял, что это — нехорошие слова. И вдруг раздалось — фсст! фсст! ффсст! — такой звук бывает, когда хлещут кнутом мула. Мальчик кинулся в комнату; Линда лежала на кровати, лицом вниз, и кричала:
— Не надо, не надо!
Одна женщина держала Линду за руки, другая сццела у нее на ногах, а третья действительно держала кнут и хлестала им Линду: раз, другой, третий; и при каждом ударе Линда истошно визжала. Мальчик бросился к женщине с кнутом и изо всей силы вцепился зубами ей в руку; женщина вскрикнула и другой рукой дала мальчику такого пинка, что он упал. Пока он лежал, она три раза стегнула его кнутом. Никогда еше раньше ему не было так больно: его точно обожгли огнем.
— Линда, почему они тебя били? — спросил он потом, уже вечером.
Он плакал, потому что у него все еще болели рубцы от ударов кнутом, и еще потому, что люди такие жестокие и несправедливые, и потому что он — всего лишь маленький мальчик и ничего не может с ними сделать. Линда тоже плакала. Хотя она была взрослая, у нее тоже не хватало сил справиться с тремя женщинами. И с Линдой тоже поступили жестоко и несправедливо.
— Почему они тебя били? — повторил мальчик.
— Не знаю! Откуда мне знать? — ответила Линда. — Они говорят, что эти мужчины — их собственные муж- чины.
— Не плачь, Линда! Не плачь!
Он прижался к ней, обвил ручонками ее шею.
— Осторожней: плечо! — вскрикнула Линда и оттолкнула его так, что он ударился о стену. — Дурачок! — и она ударила его по лицу.
— Линда! — крикнул он. — Мама, за что?
— Я тебе не мама! Я не мама!
— Но, Линда...
Она снова ударила его.
— Совсем дикарем стал! — закричала она. — Если бы не ты, я могла бы пойти к Инспектору Заповедника, и меня бы забрали отсюда. Но из-за тебя я этого сделать не могу. Я всю жизнь глаза не смогу поднять от стыда, что родила ребенка!
Она снова подняла руку, и он закрыл было глаза и съежился, снова ожидая удара; но удара не последовало. Когда он открыл глаза, он увидел, что Линда смотрит на него и улыбается. И вдруг она обхватила его руками и начала судорожно целовать.
Иногда Линда по нескольку дней вообще не вставала с постели. Или пила эту муторную жидкость, которую приносил Попе. Иногда она забывала вымыть мальчика. А иногда в доме было нечего есть, кроме холодных черепах.
Самые счастливые часы бывали у него тогда, когда Линда рассказывала про Внешний Мир.
— И ты правда могла пойти и летать, когда только захочешь?
— Да, когда только захочу.
Линда рассказывала ему про упоительную музыку, которая раздается из ящика, и про веселые игры, и про лакомства, от которых пальчики оближешь, и про картины, которые можно не только видеть, но еще ощупывать и нюхать, и про дома, высокие, точно горы, и про то, что во Внешнем Мире никто никогда не грустит и не сердится, и про то, что там каждый человек принадлежит всем остальным людям, а не кому-то одному, и про ящик, на стенке которого можно увидеть, что происходит хоть на другом конце земли, и про то, что все всегда счастливы — каждый день, каждый день...
К Линде постоянно приходили мужчины, и все разные. И скоро другие дети стали дразнить мальчика и показывать на него пальцами. Своими теми, другими словами они говорили, что Линда — плохая: они называли ее — он не понимал как, но понимал, что это что-то нехорошее. Кто-то сочинил про Линду издевательскую песенку, и мальчишки распевали ее по всему пуэбло. Мальчик кидал в них камнями, а они тоже кидались в него камнями. Однажды острый камень разбил ему щеку; кровь все шла и шла, и он пришел домой, весь заляпанный кровью.
Линда научила его читать. Куском угля она рисовала на стене картинки — сидящую кошку или ребеночка в бутылочке, — а ниже писала буквы. КОШКА У ОКОШКА. МАЛЫШКА В СТЕКЛЯШКЕ. Читать он научился легко и быстро. Когда он освоил настенные надписи, Линда открыла свой большой сундук и из-под смешных трусиков, которые она никогда не надевала, вынула тоненькую книжку (он и раньше ее много раз видел) .
— Когда ты будешь большой, — сказала Линда, — ты сможешь это прочесть.
Он гордо сказал, что он уже большой и хочет попробовать.
— Боюсь, тебе это не покажется очень увлекательным, — сказала Линда, — но это все, что у меня есть.
Он начал читать: "ХИМИЧЕСКОЕ И БАКТЕРИОЛОГИЧЕСКОЕ ПРОГРАММИРОВАНИЕ ЭМБРИОНА. ПРАКТИЧЕСКАЯ ИНСТРУКЦИЯ ДЛЯ СЛУЖАЩИХ ЭМБРИОННОГО СКЛАДА". Мальчику потребовалось добрых четверть часа, чтобы разобрать одно лишь заглавие. Он швырнул книгу на пол и заплакал.
Другие мальчишки все еще пели издевательские песенки про Линду, и они смеялись над ним, потому что он — такой оборванный. Линда не умела штопать одежду. В ее Внешнем Мире, по ее словам, порванную одежду никогда не штопали, а просто выбрасывали вон и покупали новую.
— Оборвыш, оборвыш! — кричали мальчишки.
"А зато я умею читать, — думал он, — а они не умеют; они даже не знают, что это такое". Когда он вспоминал о том, что он умеет читать, насмешки мальчишек переставали его трогать. И однажды он снова попросил у Линды ее книжку и стал в ней разбираться. И чем больше мальчишки его дразнили, тем жаднее он читал. Скоро он мог уже бегло прочесть даже самые длинные слова; но он не понимал, что они означают, а когда он спрашивал Линду, она чаще всего не могла ему ничего толком ответить.
— Что такое химикалии? — спрашивал он.
— Ну, например, окись магния, или спирты, или двууглекислый кальций, и все такое прочее.
— Но что это такое, Линда? Как их делают? И откуда они берутся?
— Откуда я знаю? Их делают химики, а приносят их с Химического Склада. Не знаю. Я никогда не занималась химией. Я работала в Отделе Оплодотворения, на Эмбрион- ном Складе.
И так всегда — о чем бы он ни спросил. А вот у стариков из пуэбло — у них на все был четкий ответ.
— Семена всех людей и всех бессловесных тварей, семя солнца, и семя земли, и семя небосвода — все это сотворил Авонавилона из Тумана Вознесения. Ибо в подлунном мире — четыре чрева, и Он заронил семена в нижнее из них. И постепенно семена дали плоды...
Однажды (позже Джон подсчитал, что ему тогда было двенадцать с чем-то лет) он, вернувшись домой, обнаружил там книгу, которой раньше никогда не видел; она лежала на полу в спальне. Книга была очень толстая и, видимо, очень древняя: переплет был весь изъеден мышами, страницы пожелтели и сморщились. Он поднял книгу и раскрыл титульный лист. Книга называлась: "УИЛЬЯМ ШЕКСПИР. ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ".
Линда лежала на кровати и потягивала свой вонючий мескаль.
— Откуда эта книга?
— Попе принес, — ответила Линда. — Он нашел ее в одном из сундуков Антилопы Кивы. Небось, книга пролежала там несколько сотен лет. Я ее перелистала: чушь несусветная! Как видно, ее написали еще в доцивилизованную эпоху. Но ты можешь на ней попрактиковаться.
Линда сделала еще глоток мескаля, поставила чашку рядом с кроватью, повернулась лицом к стене, икнула раз или два и уснула.
Он открыл книгу на первой попавшейся странице и прочел:
Нет, но жить
В бесстъщной похоти постели потной,
Предаться блуду, спариваясь в случке,
Как скот в хлеву.
Необычные, непонятные слова сразу же запали ему в мозг; они загромыхали там, подобно весеннему грому, застучали, как барабаны на летнем празднестве, зазвенели, точно Жатвенная Песня, — такие невыразимо прекрасные, что ему захотелось рыдать. Эти слова чем-то напоминали заклинание Митсимы, причитавшего над своими резными палочками, над своими костяшками и камушками — "Кьятла тсилу силокве силокве силокве, киас тсилу тсилу, тсит!"; но они были куда звучнее, чем ведовство Митсимы, потому что в этих словах было больше смысла и, главное, они были обращены к н е м у; и в этих словах, таких чудесных и лишь наполовину понятных, в словах, исполненных жуткой и чудесной магии, — в них говорилось про Линду — про ту самую Линду, которая лежала здесь и храпела, напившись мескаля, про Линду и Попе, про Линду и Попе...
Он все больше и больше ненавидел Попе.
Ведь можно улыбаться, улыбаться
И быть злодеем — низким, бессердечным,
Коварным и безжалостным злодеем...
Что означали эти слова? Доброй половины их он раньше никогда не слышал. Но в них была какая-то таинственная магия, и они продолжали стучать у него в мозгу, и ему показалось, что прежде он, по сути дела, никогда по-настоящему не ненавидел Попе, никогда по-настоящему не ненавидел его, потому что никогда не был способен выразить в словах, как он ненавидит Попе. А эти странные слова в книге и странная история, которую они рассказывали (он ничего в ней не мог понять, и все же она его взволновала, в ней было что-то чудесное, что-то чудесное), — эти слова и эта история раскрыли ему, как и за что он ненавидит Попе; и даже сам Попе стал теперь для него более жизненным, более реальным.