Однажды, вернувшись домой, он увидел, что Линда и Попе лежат вместе в постели. Они спали и оба громко храпели. Рядом с кроватью валялась пустая бутылка из-под мескаля.
Сердце у него словно куда-то провалилось. Он прислонился к стене, чтобы не упасть. "Низкий, бессердечный, коварный и безжалостный...". Как барабанный бой, как Жатвенная Песня, как ведовские заклинания, слова сами собой повторялись и повторялись у него в мозгу. Кровь бросилась ему в голову, комната потемнела и поплыла перед глазами. Он сжал зубы. "Я убью его, убью, убью!" — повторил он про себя несколько раз. И вдруг откуда-то всплыли слова:
Когда уснет он спьяну, иль взъярится,
Иль будет любостраствоватъ на ложе...
Магия чудодейственных слов была на его стороне, магия объясняла и повелевала. Он вернулся из спальни в большую комнату. "Когда уснет он спьяну..." На полу у очага лежал тесак для резки мяса. Схватив тесак, он на цыпочках вернулся к двери спальни. "Когда уснет он спьяну, когда уснет он спьяну..." Он прыгнул через всю спальню и ударил... Кровь, кровь!.. Он ударил снова, пока Попе приподнимался на постели, и хотел ударить в третий раз, но тут почувствовал, что Попе схватил его за руку и — о, о! — с силой ее выкрутил. На плече у Попе вздулись два багровых шрама.
— Кровь, смотри, кровь! — завизжала Линда. — Смотри, кровь!
Ее всегда мутило при виде крови. Попе поднял другую руку — "чтобы ударить", — подумал мальчик и весь съежился, приготовившись к удару. Но вместо этого рука Попе взяла его за подбородок и повернула его лицо так, что он вынужден был взглянуть Попе в глаза — и глядел в них долго-долго — долгие часы. И вдруг, против своей воли, он заплакал. А Попе расхохотался.
— Иди, — сказал он, употребив свое, индейское, слово. — Иди, мой храбрый Ахайита!
И, чтобы скрыть слезы, мальчик выбежал в другую комнату.
— Тебе пятнадцать, — сказал старик Митсима своими, индейскими, словами. — И теперь я буду учить тебя ладить изделия из глины.
Сидя на берегу реки, они принялись за работу.
— Сперва, — сказал Митсима, беря комок глины, — мы слепим маленькую луну.
Слепив шар, Митсима вдавил в него круглую форму, и получилась чашка. Медленно и неумело юноша старался подражать движениям рук старика. Получилось что-то уродливое и бесформенное.
— Ничего, в следующий раз будет лучше, — ободрил его Митсима и начал смачивать другой комок глины.
Мять глину, придавать ей форму, чувствовать, как пальцы приобретают сноровку, — неожиданно юноша почувствовал, что получает от этого огромное удовольствие. Работая, он начал напевать:
— Пей витамин "Ц" — не будет прыщей на лице...
А потом:
— Улитка в песке, и рыбка в реке...
А старик Митсима тоже запел — запел песню об охоте на медведя.
Они трудились с утра до вечера — и это был радостный, счастливый день.
— А зимой, — сказал Митсима, — я научу тебя мастерить луки.
Он долго стоял перед домом. Наконец обряд внутри закончился. Открылась дверь, и они вышли. Впереди шел Кослу, протянув вперед сжатую в кулак руку, за ним семенила Киакиме, тоже крепко сжав кулак, словно там был драгоценный алмаз. Они двигались молча, и так же молча за ними следовали их братья и сестры, и двоюродные братья, и двоюродные сестры, а еще за ними шли родители и все старики и старухи их родни, а позади ступали старейшины.
Шествие вышло за околицу и двинулось по плато. На краю откоса все остановились, обратясь лицом к утреннему солнцу. Кослу разжал кулак; на ладони у него лежало несколько маисовых зерен; Кослу подул на них, пробормотал несколько слов и подбросил зерна вверх, к солнцу. Киакиме сделала то же самое. Тогда вперед выступил отец Киакиме; подняв вверх посох, в один конец которого было воткнуто перо, он прочел длинную молитву, а потом швырнул посох к небу, как Кослу и Киакиме швыряли зерна.
— Свершилось! — громко провозгласил Митсима. — Да будете вы мужем и женой!
— Ну, — сказала Линда по пути домой, — понять не могу, из-за чего весь сыр-бор! Ради такой чепухи разводить всю эту канитель! В цивилизованном обществе, если юноша хочет девушку, так он просто... Джон, Джон, куда ты?
Но Джон, не слушая ее, уже бежал прочь, прочь, прочь — куда-нибудь, где он мог бы побыть один.
"Свершилось!" Джон все повторял и повторял слова Митсимы. "Свершилось! Свершилось!"... Ибо он уже давно, в тайне, яростно и безнадежно любил Киакиме... А теперь — свершилось...
Ему было шестнадцать лет.
— Одинок, всегда одинок! — сказал юноша.
Слова его, как эхо, отозвались в мозгу Бернарда. Одинок, одинок...
— И я тоже одинок, — сказал Бернард, почувствовав в себе желание излить кому-нибудь душу. — Безумно одинок.
— Возможно ль это? — удивленно спросил Джон. — Мне сдавалось, что во Внешнем Мире... То есть Линда всегда говорила, что там никто никогда не бывает в одиночестве.
Бернард покраснел и смущенно уставился в землю.
— Видите ли, — пробормотал он, запинаясь, — я, наверно, не похож на других людей. Иногда бывает, что человек декантируется не таким, как все.
— О да, бесспорно! — юноша кивнул. — Тот, кто не схож с прочими людьми, всегда бывает одинок. Такова и моя участь. Знаете, ведь надо мной здесь все глумятся. Когда другие под покровом ночной тьмы удаляются в горы, дабы увидеть во сне свое священное животное, меня гонят прочь. И все же я сделал это сам. Пять дней и пять ночей я ничего не ел, а потом удалился в горы один.
Бернард снисходительно улыбнулся.
— Ну и как, приснилось вам что-нибудь?
Джон кивнул.
— Да. Но я не вправе поведать вам, что именно.
Он помолчал, а потом негромко добавил:
— И я свершил то, на что еще никто не отваживался. В знойный летний день я простоял с рассвета до заката на солнцепеке, распростершись у скалы и раскинув руки, подобно Иисусу, распятому на кресте.
— Ради Форда, почему?
— Я жаждал постичь, каково быть распятым на кресте.
— Но зачем?
— Зачем? Видите ли... — Джон поколебался. — Затем, что я ощущал: мне нужно это сделать. Если Иисус был в силах это снести... И, к тому же, если сделаешь нечто дурное... Опять же, я был несчастлив — то была еще одна причина.
— Странное вы выбрали лекарство от несчастий, — сказал Бернард.
Но в глубине души он почувствовал, что в поступке Джона есть, наверно, какой-то скрытый смысл. Во всяком случае, это лучше, чем принимать сому...
— Через некоторое время я лишился чувств, — продолжал юноша. — Я упал ничком. Видите, вот здесь я рассек кожу.
Джон приподнял прядь волос со лба и показал на шрам около правого виска. Бернард взглянул и, содрогнувшись, быстро отвел глаза. Запрограммированное воспитание приучило его к тому, что раны и страдания — это что-то не просто неприятное, но отвратительное и отталкивающее.
— А вы не хотели бы поехать с нами в Лондон? — спросил Бернард, начиная свой первый маневр в той кампании, стратегию которой он начал обдумывать еще раньше, в хижине, когда впервые понял, кто именно был "отцом" этого юного дикаря. — Как бы вы на это посмотрели?
У юноши заблестели глаза.
— Вы это всерьез?
— Конечно. Если, разумеется, мне дадут разрешение.
— И Линду вы тоже возьмете?
— Видите ли...
Бернард заколебался. Взять с собой это вульгарное, нелепое существо! Нет, невозможно. Разве что... И тут Бернарду неожиданно пришло в голову, что именно ее вульгарность может как нельзя лучше сыграть ему на руку.
— Да, да, конечно! — с жаром воскликнул он, возмещая избытком горячности свое первое минутное колебание.
Юноша глубоко вздохнул.
— Подумать только, неужели затаенная мечта может стать явью! Я грезил об этом всю жизнь. Помните, что говорит Миранда?
— Кто такая Миранда?
Но юноша даже не услышал вопроса.
— О чудо! — продекламировал он; глаза его горели, лицо сияло. — Как много добрых лиц! Как род людской прекрасен!
Неожиданно пламя в глазах юноши запылало еще ярче: он подумал про Ленину — про эту юную богиню в убранстве из зеленой вискозной ткани,— цветущую красотой, с холеной и надушенной кожей, округлую, гибкую, ласково улыбающуюся. Голос Джона задрожал.
— О счастливый новый мир! — воскликнул он, и вдруг осекся, кровь отлила у него от лица, он побледнел как мел. — Вы с ней в браке? — спросил он Бернарда.
— Я с ней в чем?
— В браке. Женаты. Навеки. Индейцы говорят: "навеки" — это значит, что союз между мужчиной и женщиной никогда не прекратится.
— О Форд, что вы, конечно, нет!
Бернард невольно рассмеялся.
Джон тоже рассмеялся, но по другой причине — от радости.
— О счастливый новый мир! — повторил он. — О счастливый новый мир, в котором есть такие существа!
— Вы иногда говорите так необычно, — сказал Бернард, удивленно глядя на Джона. — Но, во всяком случае, погодите радоваться, пока вы собственными глазами не увидите этот новый мир.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ленина чувствовала, что после всех страхов и ужасов минувшего дня она заслужила право взять соматический выходной и как следует отдохнуть. Едва добравшись до гостиницы, она проглотила сразу шесть полуграммовых таблеток сомы, улеглась в постель и через десять минут погрузилась в лунное забытье. Должно было пройти часов восемнадцать, не менее, пока ей предстояло снова прийти в себя.
Тем временем Бернард бессонно таращился в темноту, ворочаясь с боку на бок, и размышлял. Когда его наконец сморило сном, было уже далеко за полночь. Но бессонница принесла свои плоды: Бернард обдумал и выработал план действий.
На следующее утро, ровно в десять ноль-ноль, перед гостиницей приземлился вертолет, и из него вышел пунктуальный охранник-окторон в зеленой униформе. Бернард уже ждал его в тени под агавой.
— Мисс Краун взяла соматический выходной, — объяснил он. — Раньше пяти она не вернется. В нашем распоряжении семь часов.
У Бернарда было с лихвой времени, чтобы слетать в Санта- Фе, сделать все дела и вернуться в Мальпаис до того, как Ленина очнется.