— Как, по-вашему, ей вполне безопасно оставаться здесь одной? — спросил Бернард.
— Безопасно, как в вертолете, — заверил окторон.
Они забрались в вертолет и, не теряя времени, пустились в путь. В десять часов тридцать четыре минуты вертолет опустился на крышу Центрального Почтамта Санта-Фе. В десять тридцать семь Бернард набрал номер Всемирного Правительственного Управления в Уайтхолле. В десять тридцать девять он уже беседовал с четвертым личным секретарем Его Фордства. В десять сорок четыре он повторил свой рассказ первому секретарю. А в десять сорок семь трубку соблаговолил взять сам Его Фордство Мустафа Монд собственной персоной.
— Я позволил себе предположить, — заикаясь, промямлил Бернард, — что Вашему Фордству этот случай может показаться не лишенным определенного научного интереса...
— Да, я нахожу, что этот случай действительно не лишен определенного научного интереса, — зарокотал в ухе Бернарда глубокий, звучный бас Правителя. — Везите этих двух индивидуумов в Лондон.
—. Вашему Фордству известно, что мне необходимо специальное разрешение...
— В данную минуту, — сказал Мустафа Монд, — Главному Хранителю отсылаются необходимые распоряжения. Немедленно проследуйте в Дирекцию Заповедника. Всего хорошего, мистер Маркс.
В трубке раздался щелчок, и все смолкло. Бернард повесил трубку и помчался на крышу.
— В дирекцию Заповедника, — бросил он окторону.
В десять пятьдесят четыре Бернард вошел в кабинет Главного Хранителя.
— Рад вас видеть, мистер Маркс, рад вас видеть, — залебезил Главный Хранитель. — Мы только что получили специальное распоряжение насчет...
— Знаю, — прервал его Бернард. — Несколько минут назад я беседовал по телефону с Его Фордством.
Бернард произнес эти слова намеренно небрежным тоном, как бы намекая, что у него в обычае каждый день запросто беседовать с Его Фордством.
— Будьте любезны, — добавил Бернард, усаживаясь в кресло, — позаботьтесь, чтобы как можно скорее были приняты все необходимые меры. Как можно скорее! — повторил он многозначительно, наслаждаясь своим начальственным положением.
В одиннадцать ноль три Бернарду были вручены необходимые бумаги. Он сунул их в карман и откланялся.
— Пока! — покровительственно сказал он Главному Хранителю, который подобострастно проводил его до дверей лифта.
Затем Бернард отправился в отель, принял ванну и вибро- вакуумный массаж, побрился электролитической бритвой, послушал последние известия, с полчаса посидел у телевизора, вкусно пообедал в ресторане и в половине третьего вылетел вместе с октороном обратно в Мальпаис.
Юноша остановился у входа в гостиницу.
— Бернард! — крикнул он. — Бернард!
Никто не отозвался.
Джон поднялся по ступенькам и подергал дверь. Дверь не открывалась.
Уехали! Уехали! Еще никогда в жизни он не испытывал такого горестного разочарования. Накануне Бернард с Лениной пригласили его прийти, а нынче их не было. Джон сел на ступеньки крыльца и заплакал.
Когда он посидел с полчаса и немного успокоился, ему пришло в голову заглянуть в номер через окно. Первое, что бросилось ему в глаза, был зеленый чемодан с инициалами "Л.К.". Джона захлестнула радость. Он схватил камень. Брызнули осколки стекла; и через секунду Джон был уже в комнате. Он открыл зеленый чемодан, и в нос ему ударил острый залах духов, наполнив его легкие неотъемлемой сущностью Ленины. Сердце у Джона бешено заколотилось; он чуть было не потерял сознания. Затем он нагнулся над чемоданом. Он перебрал ее одежду (сначала она его озадачила, но он быстро понял, как расстегивать молнии), платки, туфли. Открыв какую-то коробочку, он оказался в облаке благоухающей пудры; в носу у него защекотало...
— Ленина! — прошептал он. — Ленина!
Неожиданно Джон услышал какой-то неясный шум. Он испуганно вскочил, быстро запихал все вещи обратно в чемодан — и прислушался, потом огляделся. Ни души. Ни звука. Но он явственно что-то слышал — что-то, похожее то ли на вздох, то ли на треск рассыхающейся половицы. Джон на цыпочках подошел к двери, ведущей куда-то внутрь дома, и осторожно ее приоткрыл. Перед ним был небольшой коридорчик, а в конце его —другая дверь, открытая настежь. Джон подошел к ней и заглянул внутрь.
За дверью была спальня с широкой низкой кроватью, и на ней, в изящной пижаме, застегнутой на молнию, спала Ленина — такая прекрасная в своей непробудной дреме, такая нежная и невинная, такая кроткая и беспомощная, что Джон едва не разрыдался.
Стараясь двигаться как можно бесшумнее (совершенно излишняя предосторожность, ибо Ленину из ее соматического выходного могла бы вернуть раньше срока разве что пушечная пальба), Джон вошел в спальню и опустился на колени перед кроватью. Он посмотрел на Ленину, сжал руки, губы его зашевелились.
— Ее глаза... — прошептал он.
Ее глаза, уста, походка, голос!
Ее рука — столь белая, что рядом
Любая белостъ выглядит чернилом,
Расписываясь в черноте своей, —
Столь нежная, что даже юный лебедь
В сравненье с нею жесток и шершав...
Около лица Ленины зажужжала муха. "Мухи", — припомнилось ему.
Им разрешено
Касаться чуда белых рук Джульетты
И красть блаженство рая с губ невинных,
Что в девственной стыдливости краснеют,
Когда целуются одна с другой
Осторожно, медленно, как будто желая погладить очень пугливую или, возможно, опасную птицу, Джон протянул руку. Рука, дрожа, остановилась у самых губ Ленины, вот- вот готовая к ним прикоснуться. Осмелится ли он? Осмелится ли осквернить своей недостойной рукой эти... Нет, он не осмелится. Птица оказалась слишком опасна. Джон отдернул руку. О, Ленина! Как она прекрасна! Как прекрасна!
Вдруг Джону пришло в голову, что стоит ему взяться за молнию на пижаме — и он может одним, быстрым, резким движением... Нет! Он закрыл глаза и потряс головой, как трясет головой собака, вылезшая из воды. Красть блаженство рая с губ невинных, что в девственной стыдливости краснеют...
В воздухе послышалось какое-то жужжание. Еще одна муха, прилетевшая касаться чуда белых рук? Или оса? Джон огляделся, но не увидел ни мухи, ни осы. Однако жужжание делалось все громче и громче, и Джон смекнул, что оно доносится снаружи. В испуге он вскочил на ноги, опрометью кинулся через коридорчик в другую комнату, пулей выскочил в разбитое окно и, стремглав пронесшись по аллее, обсаженной агавами, как раз поспел встретить Бернарда Маркса, вылезавшего из вертолета.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В "производственном улье", как Директор ИЧП любил называть подведомственные ему учреждения, рабочий день был в полном разгаре. Стрелки четырех тысяч электрических часов в четырех тысячах комнат Питомника показывали ровно двадцать семь минут третьего, когда дверь Отдела Оплодотворения отворилась и туда вошел Директор, следом за которым семенил Генри Фостер. Лицо у Директора было суровое и торжественное.
— Пусть этот случай послужит для всех поучительным примером! — высокопарным тоном заявил Директор. — Здесь, в Отделе Оплодотворения, работает больше сотрудников из высших каст, чем где бы то ни было в ИЧП. Поэтому я приказал ему явиться именно сюда, ровно в половине третьего.
— Он хороший работник, — сказал Генри Фостер с лицемерным великодушием.
— Знаю! — отрезал Директор. — Тем больше оснований публично разоблачить его и поступить с ним по всей строгости. Кому много дано, с того много и спрашивается. Его высокое интеллектуальное развитие обусловливает столь же высокую моральную ответственность. Однако, увы, моральный облик мистера Маркса далеко не на высоте. А чем умнее и способнее тот, кто стал проводником антиобщественной идеологии, тем вреднее может оказаться его тлетворное воздействие на окружающих. Уж лучше пусть пострадает один человек, чем под его пагубное влияние попадут многие. Рассудите здраво, мистер Фостер, и вы поймете, что нет и не может быть более серьезного проступка, чем моральное разложение и антиобщественное поведение. Убийство губит лишь отдельного индивидуума; но, в конце концов, что такое отдельный индивидуум? — Директор широким жестом указал на ряды микроскопов, лабораторных пробирок и инкубаторов. — Мы можем без труда сотворить нового индивидуума, множество новых индивидуумов, столько, сколько захотим. А вот аморальное и антиобщественное поведение ставит под угрозу нечто большее, чем жизнь какого-то единичного индивидуума, оно угрожает самому Обществу. Да, самому Обществу! — повторил Директор. — Но вот и он.
Бернард, вошедший в помещение Отдела точно в назначенное время, шел между рядов лабораторных столов по направлению к Директору и Фостеру. На лице у него застыло выражение желчной самоуверенности, скрывавшее внутреннюю нервозность.
— Доброе утро, Директор! — произнес он неестественно громко, а затем, исправляя свой промах, снизил голос почти до шепота. — Вы просили меня явиться к вам сюда.
— Вот именно, мистер Маркс, — напыщенно сказал Директор. — Я просил вас явиться сюда. Как я понимаю, вчера вечером вы вернулись из отпуска?
— Да, — ответил Бернард.
— Да, — повторил Директор.
Затем он возвысил голос.
— Леди и джентльмены! — трубно провозгласил он. — Леди и джентльмены!
Деловой шум, царивший в помещении отдела, сразу же прекратился. Все прервали свою работу и разом повернулись к Директору. Наступила мертвая тишина.
— Леди и джентльмены! — повторил Директор в третий раз. — Извините, что я отрываю вас от вашей трудовой деятельности. Сделать это меня побуждает тягостный долг. Дело в том, что безопасность и устойчивость нашего Общества — под угрозой. Да, под угрозой, леди и джентльмены! Вот этот человек, — Директор дбвиняющим перстом указал на Бернарда, — этот человек, стоящий перед вами, этот аль- фа-плюс, которому столь много было дано и от которого поэтому столь многого можно было ожидать, этот ваш сослуживец — или, пожалуй, мне следовало бы сказать "бывший сослуживец" — он самым низким образом обманул оказанное ему доверие. Своими оголтелыми антиобщественными выпадами против спортивных игр и против употребления сомы, своим разнузданным аморальным поведением в личной жизни, своим демонстративным нежеланием следовать единственно верному учению Нашего Форда и вести себя в свободное от работы время так, как подобает себя вести морально здоровому члену коллектива, — тут Директор осенил себя буквой "Т", — этот разложившийся элемент показал, что он — Враг Общества, замаскированный вредитель и заговорщик, носитель чуждых нам взглядов и чуждой морали, ведущий злостную деятельность с целью подрыва и ослабления Порядка и Устойчивости и уничтожения завоеваний Цивилизации. Поэтому я намерен дать должную оценку его фордопротивному поведению и с позором освободить его от исполнения служебных обязанностей в нашем Питомнике. С