Доктор Гафни вздохнул.
Тем временем Бернард явно заинтересовался хорошенькой мисс Ките.
— Если вы свободны по понедельникам, средам или пятницам... — говорил он.
— Спасибо, — приветливо улыбнувшись, ответила мисс Ките ("Как она мило улыбается", — подумал Бернард). — Спасибо, мистер Маркс, я с удовольствием приду к вам на вечеринку.
В этот момент доктор Гафни открыл дверь, и все четверо вошли в класс, где учились альфы-плюс. Через пять минут, когда они оттуда вышли, Джон был очень смущен и растерян и пытался выяснить у Бернарда, что такое элементарная относительность. Бернард попытался было популярно объяснить, но почти сразу же сдался и предложил пойти на какой- нибудь более простой урок.
На уроке географии в классе, где учились беты-минус, Джон узнал, что "Дикарский Заповедник является местом, в котором, ввиду неблагоприятных климатических и геологических условий и отсутствия достаточных естественных ресурсов, было сочтено нецелесообразным внедрять достижения цивилизации". Щелчок; класс погрузился в темноту; и неожиданно на большом экране появились кающиеся грешники Акомы, простертые перед Богоматерью и истошно воющие (какими Джон их неоднократно видел, когда они исповедовались в своих грехах распятому Иисусу или орлиному изображению Поконга). Молодые воспитанники Итона захихикали. А на экране грешники Акомы, все еще продолжая выть, вскочили на ноги, сорвали с себя одежды и стали яростно бичевать себя хлыстами. Хихиканье в классе превратилось в оглушительный хохот, который перекрывал вой бичующихся.
— Почему они смеются? — спросил Джон, которого поведение школьников болезненно задело.
— Почему? — доктор Гафни, широко улыбаясь, повернулся к Джону. — Почему? Но ведь это же действительно очень смешно.
В полумраке затемненного класса Бернард отважился на то, чего прежде он не решился бы сделать даже в полной темноте: он обвил рукой талию мисс Ките; хорошенькая учительница сразу же прильнула к нему. Бернард уже хотел было урвать один-другой поцелуй, но тут снова раздался щелчок, и в зале зажегся свет.
— Пожалуй, нам пора двигаться дальше, — сказала мисс Ките и направилась к выходу.
— А здесь, — сказал доктор Гафни, открывая еще одну дверь, — находится Центр Гипнопедического Контроля.
Три стены большой комнаты были уставлены стеллажами, на которых громоздились сотни проигрывателей синтетической музыки: каждый — для особого дортуара. Четвертая стена была усеяна мелкими круглыми ячейками, в которых лежали небольшие цилиндрические кассеты с разными гипно- педическими уроками.
— Кассета вставляется вот сюда, — объяснил Бернард, опережая доктора Гафни. — Затем нужно нажать вот эту кнопку...
— Нет, вот эту, — уязвленным тоном поправил ректор.
— Ну, вот эту, — согласился Бернард. — В кассете находится пленка, которая начинает раскручиваться. Селениевая камера превращает световые импульсы в звуковые волны, и...
— И учащиеся слушают урок, — завершил объяснение доктор Гафни.
— Ваши учащиеся читают Шекспира? — неожиданно спросил Дикарь, когда они проходили мимо школьной Библиотеки, направляясь к Биохимической Лаборатории.
— Конечно, нет, — ответила мисс Ките, краснея, как маков цвет.
— Наша Библиотека, — внес ясность доктор Гафни, — укомплектована только справочными изданиями. Если учащиеся хотят развлечься, они могут пойти в чувствилище. Мы не поощряем одиночных развлечений.
Сверху, по витрифицированной надкоридорной дорожке, пронеслось пять открытых вагончиков, в которых сидели подростки — мальчики и девочки: одни пели, другие молча обнимались.
— Они только что вернулись, — объяснил Джону доктор Гафни, пока Бернард шепотом договаривался с мисс Ките о свидании на нынешний вечер, — только что вернулись из Слоуского Крематория. Программированное привыкание к смерти начинает воспитываться у детей с восемнадцатимесячного возраста. Каждый ребенок по два утра в неделю проводит в Больнице для Умирающих. Там много игрушек, и в те дни, когда кто-нибудь умирает, детям дают шоколад. Их приучают рассматривать смерть как нечто совершенно естественное.
— Нечто аналогичное любому другому физиологическому процессу, — профессионально-наставнически вставила мисс Ките.
Бернард уже с ней договорился: в восемь часов вечера в "Савое".
Ленина вошла в переодевалку, весело напевая.
— У тебя, похоже, нынче отличное настроение, — заметила Фанни.
Ззип! Ленина распустила молнию на блузке.
— Верно, отличное! — ответила она. — Полчаса тому назад позвонил Бернард. — Ззип, ззип! — У него вечером случилось непредвиденное дело. — Ззип! — Он попросил меня отвезти Дикаря в чувствилище, так что я очень тороплюсь.
И Ленина ринулась в ванный зал.
— Везучая! — пробормотала ей вслед Фанни.
В замечании Фанни не было ни грана зависти: добродушная Ленинина подруга просто констатировала непреложный факт. Ленине действительно необыкновенно повезло: эта заурядная, ничем не примечательная девушка вдруг сделалась модной знаменитостью. Греясь вместе с Бернардом в лучах славы Дикаря, она теперь буквально шла нарасхват: Секретарь Союза Фордианской Молодежи пригласил ее выступить с путевыми впечатлениями о Дикарском Заповеднике; она прочла доклад на традиционном ежегодном банкете Клуба "Афродитеум"; ей было присвоено звание "знатного человековода"; и она появилась в телечувствилищной программе новостей, так что ее могли видеть, слышать, осязать и обонять бесчисленные миллионы людей на всей земле.
Не обошли Ленину вниманием и некоторые из самых высокопоставленных Фордианских и Общественных Деятелей. Второй Личный Секретарь Правителя Западной Европы пригласил ее на обед и переспал с ней. Один выходной она провела с Председателем Фордианского Верховного Суда, другой — с Архифордослужителем Кентерберийским. Президент Корпорации Внешней и Внутренней Секреции постоянно звонил ей по телефону, и она уезжала на неделю отдыхать в Довиль вместе с Заместителем Председателя Правления Фордоевропейского Банка.
— Все это, конечно, очень интересно, — согласилась Ленина, — но, Фанни, должна тебе признаться, я все-таки чувствую себя ужасно неловко, точно меня постоянно принимают за кого-то другого. Потому что ведь всех этих людей интересует только одно: каково трахаться с Дикарем. А я вынуждена отвечать, что не знаю. Ну, и мне, конечно, никто не верит. Но ведь это же правда; я действительно с ним не спала. Я бы и сама не прочь с ним переспать, — при этом Ленина вздохнула. — Он ведь такой милый, разве не так?
— Но ты же ему явно нравишься, — сказала Фанни. — Так за чем же дело стало?
— По-моему, иногда я ему нравлюсь, а иногда нет. Он всегда старается меня избегать: когда я вхожу в комнату, он ищет предлога, чтобы выйти, он ни разу до меня пальцем не дотронулся, он и глаз-то на меня почти не поднимает. Но, бывает, если я неожиданно к нему поворачиваюсь, я ловлю его на том, что он украдкой на меня смотрит. А ты сама знаешь, как смотрит мужчина на женщину, которая ему нравится.
Да, Фанни это знала.
— Ничего не могу понять, — призналась Ленина.
Она ничего не могла понять — и все же была не только взволнована и заинтересована, но и явно огорчена странным поведением Дикаря.
— Потому что, Фанни, видишь ли, он мне нравится.
Он нравился Ленине все больше и больше. "Ну, и теперь у меня наконец появится реальная возможность", — подумала она, вдыхая аромат собственного тела после ванны. В предвкушении удовольствия она начала мурлыкать популярную песенку:
Обними меня, опьяни меня,
Исцелуй меня до истомы,
Обними меня, подомни меня:
Ведь любовь прекрасна, как сома!
Из аромативного органа полилась восхитительно освежающая "Луговая рапсодия" — один из шедевров современной хроматической додекакофонии. Рапсодия началась журчащим арпеджио ритмов и запахов розмарина, базилика, руты и эстрагона; затем последовали смелые модуляционные легато от полыни к серой амбре; а от них — возвращение через фернамбук, камфарное дерево, кедр и свежескошенное сено (прерываемое ритурнелью клевера и редкими диссонанс- ными туше, такими, как стаккато печеночного пудинга или легкое тремоло свиного помета) назад к мордентам простых ароматических трав, с которых началась рапсодия. Замерла последняя кода тимьяна, раздались рукоплескания, вспыхнул свет, и в проигрывателе синтетической музыки стала раскручиваться пленка: зазвучало трио суперскрипки, гипервиолончели и квазигобоя, наполнивших воздух пленительной томностью. Тридцать или сорок тактов — и затем, под инструментальный аккомпанемент, вступил голос солиста — но это было нечто большее, чем обыкновенный человеческий голос: исходя то из горла, то словно из головы, переходя от длинного форшлага нежной флейты к виртуозной каденции, имитирующей грохот грозного набата, этот голос без напряжения преодолевал невероятно низкие ноты и поднимался выше самого верхнего "до" — выше ноты, которую (в 1770 году в Пармской опере, к великому изумлению Моцарта) взяла Лукреция Аджугари, единственная певица в истории, которой такое удалось.
Покоясь в пневматических креслах, Ленина и Дикарь обоняли и слушали. Теперь наступила очередь глаз и кожи.
Свет в зале медленно погас; в темноте загорелись, словно бы висящие в воздухе, огненные буквы: "ТРИ НЕДЕЛИ В ВЕРТОЛЕТЕ". ЦВЕТНОЕ, ШИРОКОФОРМАТНОЕ, СТЕРЕОСКОПИЧЕСКОЕ, СИНТЕТИКО-ЗВУКОВОЕ, ТАКТИЛЬНО-РЕ- ПРОДУЦИОННОЕ ЧУВСТВИЛИЩЕ. ПОД СИНХРОНИЗИРОВАННЫЙ АККОМПАНЕМЕНТ АРОМАТИВНОГО ОРГАНА".
— Возьмитесь руками за эти металлические набалдашники на подлокотниках, — прошептала Ленина. — Иначе вы не почувствуете тактильных эффектов.
Дикарь послушно взялся за набалдашники.
Тем временем огненные буквы исчезли; десять секунд царила полная темнота; и вдруг — ошеломляющие, гораздо более настоящие, чем если бы они были из плоти и крови, — более жизненные, чем сама жизнь, — в воздухе возникли стереоскопические образы двух сплетенных в объятии любовников: великана-негра и золотоволосой, молодой, брахи- цефалической девушки из касты бета-плюс.