Дикарь встрепенулся: он почувствовал у себя на губах поцелуй женских губ. Он поднял руку ко рту: ощущение исчезло. Он снова опустил руку на металлический набалдашник: ощущение вернулось. Тем временем аромативный орган дохнул на зрителей чистым мускусом. Из проигрывателя синтетической музыки понеслось воркование суперголубя: "Оооо—оох!", и ему ответил (с амплитудой колебаний всего лишь тридцать две вибрации в секунду) невыразимо низкий бас: "Аааа—ааах!" "Оооо—ааах! Оооо—ааах!" Затем стереоскопические губы снова сомкнулись, и снова лицевые эрогенные зоны шести тысяч зрителей "Альгамбры" задрожали в почти нестерпимом гальваническом наслаждении... "Оооо—ааах!"
Сюжет чувствилищного фильма был чрезвычайно прост. Через несколько минут после первых "охов" и "ахов" (за эти несколько минут любовники спели красивый дуэт и быстро, но изящно совокупились на том самом, знаменитом ковре из медвежьей шкуры — Заместитель Начальника Отдела Социального Предопределения был совершенно прав: зрители отчетливо ощущали отдельно каждый волосок медведя), негр потерпел вертолетную аварию и, упав на землю, стукнулся головой. Трах! Лоб негра окрасился кровью, на лице появилась гримаса боли. Теперь хор "охов" и "ахов" зазвучал уже из рядов зрителей.
Полученная травма уничтожила в негре все благоприобретенные рефлексы его программированного воспитания. Он почувствовал к золотоволосой бете извращенную, маниакальную страсть. Она негодовала. Он настаивал. Затем зрители увидели борьбу, погоню, драку с соперником и наконец сенсационное похищение. Золотоволосая бета была насильно поднята в воздух и воленс-ноленс вынуждена была оставаться там долгих три недели в противоестественном, антиобщественном tete-a-tete с чернокожим безумцем. В конце концов, после захватывающих приключений и головокружительной воздушной акробатики, трем красавцам альфам удалось освободить пленницу. Негра отправили в Исправительную Колонию для Совершеннолетних (ИКС), и все завершилось "хеппи-эндом": золотоволосая бета на радостях стала любовницей всех троих своих избавителей. Они вчетвером исполнили синтетический квартет "Эрекцио и рондо-эякуляциозо" под аккомпанемент звуков мощного эротофона и запахов гардений из аромативного органа; а затем снова появилась медвежья шкура, и на ней золотоволосая бета легла поочередно под трех прекрасных альф. Под томные хроматические квинты сексофонов в темноте растаял последний стереоскопический, тактильно-репродуцированный поцелуй, и на губах зрителей умерла последняя электронная дрожь, подобно тому как умирает мотылек, который сперва дрожит, дрожит, трепыхается крылышками, дергается все слабее и слабее — и наконец цепенеет и замирает.
Однако для Ленины мотылек еще не совсем умер. Даже после того как в зале снова зажегся свет и Ленина и Дикарь вместе с косяком зрителей медленно поплыли по направлению к лифтам, призрак мотылька все еще дрожал у ее губ и наэлектризовывал ее трепещущее тело разрядами возбуждения и наслаждения. Щеки у Ленины раскраснелись, глаза сверкали, она тяжело дышала. Она взяла руку Дикаря и прижала ее к своему боку. Дикарь быстро взглянул на Ленину, вздрогнул, побледнел, в нем болезненно шевельнулось желание, но он тут же этого устыдился. Он был недостоин — недостоин не только... Взгляды их на секунду встретились. О, какие бездны сокровищ обещал ее взгляд! Дикарь быстро отвел глаза и отнял свою плененную руку. Где-то в глубинах сознания у него гнездился страх, что Ленина может вдруг перестать быть той девушкой, которой он, по его мнению, был столь недостоин...
— Сдается мне, не подобает вам смотреть такие вещи, — сказал он, торопясь перенести с самой Ленины на окружающую обстановку вину за то, что Ленина в прошлом и будущем сможет в чем-то не соответствовать идеалу высшего совершенства.
— Какие вещи, Джон?
— Такие, как это ужасное представление.
— Ужасное? — Ленина была искренне удивлена. — По- моему, это было совершенно великолепно.
— Это было омерзительно! — сказал он в возмущении. — Это было грязно и непотребно.
— Не знаю, о чем вы говорите.
Почему он такой странный? Почему он хочет все испортить?
Пока они летели в вертотакси, Дикарь ни разу не взглянул на Ленину. Связанный клятвой, которая никогда не была произнесена, подчиняясь закону, против которого он давно уже перестал бунтовать, Дикарь молча сидел, опустив глаза. Иногда — словно некий незримый палец касался в нем какой- то нежной, туго натянутой струны — все его тело сотрясалось в пароксизме внезапного нервного возбуждения.
Они приземлились на крыше дома, в котором жила Ленина. "Наконец-то! — подумала она, выходя из вертотакси. — Наконец-то! Хотя пока он и вправду вел себя куда как странно, но сейчас...". Стоя под фонарем, она вынула из сумочки зеркальце... Так и есть, нос у нее чуть-чуть лоснился. Она вынула пудреницу. Пока Дикарь расплачивался с верто- таксистом, у нее была минута времени: она отпульверизи- ровала немного пудры себе на нос и потерла нос пальцем. "Он ужасно милый! И зачем он только такой робкий? Как Бернард. И все-таки... Да ведь любой другой мужчина давно бы уже меня... Но теперь-то наконец он уж никуда не денется!" Кусочек лица, который Ленина видела в крошечном зеркальце, удовлетворенно улыбнулся ей.
— Доброй ночи! — произнес за ее спиной сдавленный голос.
Ленина круто обернулась. Дикарь стоял у дверцы вертотакси, глядя на нее. Он явно глядел на нее все то время, когда она пудрила себе нос, он чего-то ожидал — но чего? Или он колебался, желая и не решаясь, и напряженно о чем-то думал, думал, думал? Ленина не могла понять, о чем он думает.
— Доброй ночи, Ленина, — повторил Дикарь и состроил странную гримасу, пытаясь улыбнуться.
— Но, Джон... Я думала, что вы... То есть, разве вы не...
Но он уже закрыл за собой дверцу и сказал что-то верто-
таксисту. Вертолет взмыл в воздух.
Глядя вниз из поднимающегося вертолета, Дикарь видел запрокинутую голову Ленины и ее лицо, бледное в свете фонарей. Рот ее был открыт, она что-то кричала. Ее уменьшавшаяся фигура быстро отдалялась от него и скоро исчезла, окутанная темнотой.
Через пять минут он уже был в своей комнате. Из заветного тайника он достал изъеденный мышами толстый том, перелистал с благоговейной преданностью пожелтевшие страницы и открыл "Отелло". Он вспомнил, что Отелло был такой же, как герой "Трех недель в вертолете", - чернокожий...
Вытерев платком глаза, Ленина направилась по крыше к лифту. Пока она ехала вниз, на свой двадцать седьмой этаж, она вынула из сумочки флакончик с таблетками сомы. Она решила, что одного грамма, пожалуй, будет сейчас недостаточно: для хорошего забытья ей нужно было добрых два грамма; но в этом случае Ленина рисковала не проснуться утром вовремя. Поколебавшись, она выбрала золотую середину и приняла три полуграммовых таблетки.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дикарь не хотел открывать, так что Бернарду пришлось кричать через закрытую дверь:
— Но все уже в сборе, ждут одного тебя!
— Пусть себе ждут! — донесся приглушенный голос из-за двери.
— Но, Джон, ты же знаешь, я пригласил их специально для того, чтобы они с тобой познакомились! — проорал Бернард, чувствуя, что нелегко говорить убедительно, надсаживая голос во всю мочь своих легких.
— Тебе сперва следовало осведомиться, хочу ли я с ними знакомиться?
— Но, Джон, раньше ты всегда соглашался.
— Вот затем-то я теперь и не соглашаюсь.
— Ну, ради меня, — стал умолять Бернард, — хотя бы ради меня!
— Нет!
— Это ты всерьез?
— Да.
— А что мне теперь делать? — в отчаянии завопил Бернард.
— Иди к дьяволу! — проревел разъяренный голос.
— Но сегодня там сам Архифордослужитель Кентерберийский! — Бернард чуть не плакал.
— А и иаа такуа! — только на языке зуни мог Дикарь выразить всю глубину того, что он чувствовал по отношению к Архифордослужителю Кентерберийскому. — Хани — добавил он с гневным презрением. — Xани! Соне эсотсенаа!
И он сплюнул на пол, как сделал бы в такой момент Попе.
В конце концов Бернард вынужден был возвратиться к себе не солоно хлебавши и сообщить горящей любопытством компании, что Дикарь нынче вечером не появится. И тут сразу же прорвалась наружу накопившаяся злоба, вызванная тем, что все они вынуждены были уже несколько недель расшаркиваться перед этим ничтожеством, перед этим выскочкой, который стал притчей во языцех своим аморальным поведением и своими сомнительными, почти антиобщественными взглядами. Особенно кипятились те, кто занимал высокое положение в социальной иерархии.
— Сыграть со мной такую шутку! — снова и снова повторял Архифордослужитель Кентерберийский. — С о мной!
А дамы решили, что встреча с Дикарем была лишь неуклюжим предлогом для того, чтобы обманом зазвать их сюда, — предлогом, который выдумал этот коротышка со спиртом в составе крови, этот мозгляк с телосложением гаммы-минус.
— Надувательство! Очковтирательство! — твердили они все громче и громче.
Особенно бушевала Директриса Нижней Школы Итона.
Одна лишь Ленина ничего не говорила. Бледная, с необычной томностью в глазах, она сидела в углу, отгороженная от всех, кто суетился вокруг нее, каким-то неясным, неведомым ей прежде ощущением, которого никто из них не испытывал. Когда она шла на эту вечеринку, ее почему-то охватило странное возбуждение. "Через несколько минут, — думала она, входя в комнату, — через несколько минут я буду видеть его, слушать его, обращаться к нему; и я скажу ему, что он мне нравится, что он мне больше по душе, чем кто-либо из мужчин, которых я знала прежде; и, может быть, он тогда скажет..." .
Но что он скажет? Щеки Ленины заливал румянец.
"Почему тогда, после чувствилища, он повел себя так странно? И все-таки я ему нравлюсь, я уверена. Да, я уверена...".
Как раз в этот момент Бернард объявил, что Дикарь на вечеринку не придет.
"Может быть, он отказался прийти потому, что я ему не нравлюсь?" - подумала Ленина. И она сразу же уверилась в этом: да, именно так, Джон отказался прийти, потому что она ему не нравится.