— Это уже и в самом деле переходит все границы! — провозгласила Директриса Нижней Школы Итона, обращаясь к Заведующему Управлением Кремации и Абсорбции Фосфора. — Подумать только, что я и вправду...
— Да! — донесся до Ленины с другой стороны голос Фанни Краун. — Что касается спирта у него в крови, так это совершеннейшая правда. У меня был знакомый, у которого был знакомый, который как раз в то время работал на эмбриональном складе, и он рассказал моему знакомому, а мой знакомый рассказал мне, что...
— Да, нехорошо получается, — сочувственно сказал Генри Фостер Архифордослужителю Кентерберийскому. — Вам, может быть, было бы интересно узнать, что наш бывший Директор ИЧП собирался было перевести Маркса на работу в Исландию, да не успел, бедняга...
Пронзаемый острыми иглами язвительных замечаний, плотно надутый воздушный шар Бернардовой счастливой самоуверенности, выпуская воздух из тысячи проколов, быстро съеживался и сморщивался. Бернард — бледный, жалкий, взъерошенный — переходил от одного гостя к другому и, заикаясь, бормотал извинения, клянясь, что уж в следующий-то раз Дикарь, как пить дать, придет, и уговаривая каждого гостя съесть бутерброд с каротином, принять таблетку витамина "А-приори" и выпить стакан суррогата шампанского. Гости ничтоже сумняшеся пили, ели и принимали таблетки, но при этом на все лады выказывали Бернарду свое презрение: они ему либо вызывающе грубили, либо громко говорили о нем друг с другом, не стесняясь в выражениях, как будто его здесь и вовсе не было.
— А теперь, друзья мои, — сказал Архифордослужитель Кентерберийский, возвысив свой хорошо поставленный, звенящий голос, хорошо всем знакомый по торжественным Фордослужениям, которые ежегодно проводились в праздник Международной Солидарности Фордопоклонников и транслировались на всю планету, — а теперь, друзья мои, по-моему, нам пора идти...
Архифордослужитель торжественно поднялся, поставил на стол свой стакан, смахнул со своего алого вискозного жилета крошки каротина и величественно двинулся к двери.
— Но куда вы спешите. Ваше Фордослуженство? — заегозил Бернард. — Еще так рано... Я надеялся, что вы...
Да, на что он только не надеялся, когда накануне Ленина шепнула ему по секрету, что Архифордослужитель соизволит прийти к Бернарду на вечеринку, если получит подобающее приглашение!
"Он — такой милый!" — сказала тогда Ленина и показала Бернарду золотую букву "T" на цепочке: это изящное нательное украшение подарил ей на память Архифордослужитель после того, как она провела выходной в его ефордопархии. Бернард разослал своим гостям пригласительные билеты с гордой надписью: "Добро пожаловать на встречу с Архи- фордослужителем Кентерберийским и Дикарем". Но, как назло, именно в этот вечер Дикарю взбрело в голову запереться у себя в комнате и орать " X а н и! " и даже (слава Форду, что Бернард не знал языка зуни) "Соне эсо т с е - н а а!". День, который мог бы стать вершиной Бернар- довой славы, стал днем его величайшего унижения.
— Я так надеялся... — запинаясь, повторил Бернард, глядя на Его Фордослуженство умоляющими, преданными глазами.
— Мой юный друг, — с пышной суровостью в голосе произнес Архифордослужитель, — позвольте мне дать вам совет.
Он уставил в Бернарда палец.
— Пока еще не поздно, — провещал Архифордослужитель похоронным голосом, — пока еще не поздно, примите мой добрый совет: осознайте свои заблуждения, мой юный друг, станьте на путь исправления своих ошибок.
Архифордослужитель осенил Бернарда буквой "Т" и повернулся к Ленине.
— Ленина, дорогая моя! — позвал он уже совершенно другим тоном. — Пойдемте со мной!
Покорно, но без улыбки и (словно не понимая, какая честь ей оказана) без радости, Ленина последовала за Архи- фордослужителем. Следом за ними, соблюдая почтительную дистанцию, двинулись гости. Последний из уходящих с силой захлопнул дверь. Бернард остался один.
Униженный, совершенно раздавленный, он плюхнулся в кресло и, закрыв лицо руками, зарыдал. Однако через несколько минут он опомнился и решил, что лучше было бы принять четыре таблетки сомы.
Наверху, у себя в комнате, Дикарь перечитывал "Ромео и Джульетту".
Ленина и Архифордослужитель Кентерберийский вышли из вертолета на крыше Общества Фордопоклонников.
— Скорее, мой юный друг... то есть, Ленина, — нетерпеливо позвал Архифордослужитель от дверцы лифта.
Ленина, которая было замешкалась, чтобы поглядеть на луну, опустила глаза и побежала по крыше к Архифордослу- жителю.
Статья, которую Мустафа Монд только что кончил читать, называлась "Новая биологическая теория". Мустафа Монд некоторое время посидел молча, размышляя над прочитанным, а затем взял ручку и написал поперек первой страницы:
"Математическая теория концепции цели, разработанная автором, нова, оригинальна и во многих отношениях замечательна, однако антиобщественна по своей сути и, как таковая, потенциально ведет к подрыву или ослаблению существующего социального строя. Не печатать".
Мустафа Монд подчеркнул последние слова и ниже добавил:
"Установить за автором строгое наблюдение. Возможно, окажется необходимым перевести его на службу в океанографический центр на острова Святая Елена".
"А жаль, — подумал Мустафа Монд, — это отличная статья, и автор явно очень талантлив. Но если человек начинает задаваться вопросом об объяснении концепции цели — кто знает, к чему это может привести? Такая идея легко может распрограммировать неустойчивые умы среди членов высших каст, может подорвать их веру в счастье как Высшее Благо, внушить им мысль, что у человека могут быть в жизни и ка- кие-то другие идеалы, помимо тех, которыми вдохновляется существующее общество; кому-то может прийти в голову мысль, что смысл жизни — вовсе не материальное благополучие, а интеллектуальное совершенствование, расширение и углубление знаний. По сути дела, конечно, так оно и есть. Однако в нашем обществе подобные идеи недопустимы".
Правитель снова взял ручку и под подчеркнутыми словами "Не печатать" провел еще одну черту — более жирную, чем первая, — а затем подписался.
"Что это будет за жизнь, — подумал он, — если человек перестанет думать о такой вещи, как счастье!".
Закрыв глаза, с восторженным лицом, Джон громко декламировал в пустой комнате:
Она сиять лампаду обучает
И на щеке у полночи сверкает,
Как в ухе мавра яркая серьга, —
Для мира непомерно дорога.
На груди у Ленины поблескивала изящная золотая буква "T". Архифордослужитель Кентерберийский игриво схватил букву пальцами и потянул к себе.
— Пожалуй, — сказала Ленина, прерывая долгое молчание,
— мне надо бы принять пару граммов сомы.
Бернард в это время уже крепко спал и во сне улыбался своим райским грезам. Он улыбался, улыбался... Но каждые тридцать секунд минутная стрелка электрических часов над головой Бернарда неумолимо дергалась вперед, издавая еле слышный щелчок. Клик, клик, клик, клик... И вот наступило утро. Бернард снова оказался во власти бед и забот времени и пространства. В подавленном настроении он отправился на работу в ИЧП. Опьянение успехом совершенно испарилось, Бернард снова стал самим собой —таким, каким он был в своем прежнем существовании, до поездки в Заповедник; и теперь, когда воздушный шар его самоуверенности выпустил воздух и шлепнулся оземь, это прежнее существование было несравнимо тяжелее окружающей атмосферы.
И этому униженному, сброшенному с небес на землю Бернарду, как ни странно, Дикарь показался необыкновенно симпатичен и близок.
— Сейчас ты снова стал почти таким же, каким был в тот вечер в Мальпаисе, — сказал Дикарь после того, как Бернард изложил ему свою печальную историю. — Помнишь, как мы познакомились и как мы впервые вели беседу? Там, на пустоши, около хижины. И вот теперь ты снова таков, каким был тогда.
— Потому что я снова несчастен — в этом все дело.
— Я скорее готов быть несчастным, нежели наслаждаться этим мнимым, обманчивым счастьем, которое здесь стало вашим уделом.
— Но мне это нравится, — сказал Бернард. — И ведь все произошло из-за тебя. Из-за того, что ты отказался прийти, они все на меня окрысились.
Обвиняя Джона, Бернард сам понимал, что это нелепо и несправедливо. Он уже раньше признался сам себе — а теперь признался в этом и вслух, — что Дикарь прав: ведь ломаного гроша не стоят такие друзья, которые из-за какого- то пустяка мгновенно становятся врагами. Но, несмотря на то, что Бернард все это отлично понимал и даже открыто признал, — несмотря на то, что утешиться он теперь мог только в обществе Дикаря, — все-таки втайне Бернард затаил против своего друга недоброе чувство и даже подумывал, как бы ему хоть немного отомстить. Затаивать недоброе чувство против вчерашних гостей было совершенно бессмысленно: у Бернарда не было ни малейшей возможности хоть как-то отомстить, скажем, Архифордослужителю Кентерберийскому или Заместителю Начальника Отдела Социального Предопределения. А Дикарь в качестве жертвы обладал в глазах Бернарда неоценимым преимуществом над всеми остальными: он был досягаем. Ведь наши друзья для того нам главным образом и нужны, чтобы в мягкой и символической форме нести то наказание, которому мы хотели бы, но не в силах, подвергнуть наших врагов.
Второй жертвой Бернарда из числа его друзей стал Гельмгольц Уотсон. Когда Бернард в отчаянии пришел к Гельмгольцу и попросил вернуть ему свою дружбу, которую в дни своего успеха Бернард гордо отверг и счел ненужной, Гельмгольц сразу же ему эту дружбу вернул — и сделал это без единого слова упрека, без единого горького намека, словно он совершенно забыл, что они когда-либо ссорились. Бернард был тронут и в то же время несколько задет подобным великодушием — великодушием тем более необыкновенным и унизительным, что оно не было ничем обязано соме и всем обязано характеру Гельмгольца. Гельмгольц умел забывать и прощать в своей обыденной, повседневной жизни, а не находясь в соматическом отпуске. Бернард почувствовал к Гельмгольцу глубокую благодарность (как приятно было снова иметь друга!) и в то же время легкую обиду (как приятно будет слегка отомстить Гельмгольцу за его великодушие!) .