Счастливый новый мир — страница 27 из 38

— Ты что, плохо себя чувствуешь? — спросил он участливо. Ленина в третий раз покачала головой и опять ничего не

ответила.

— Тебе нужно бы сходить к врачу, — сказал Генри. — Не забывай про докторов и будешь весел и здоров, — процити­ровал он гипнопедический афоризм и потрепал Ленину по плечу. — А может быть, тебе полезно было бы попринимать субститут беременности? Или пройти экстра-интенсивный курс СНС? Знаешь, иногда стандартные суррогаты страстей не очень-то хорошо помо...

— Да заткнись ты, ради Форда! — грубо оборвала его Ленина и повернулась к своим эмбрионам.

Еще чего — СНС! Только этого не хватало! Да у нее и без того своих НС — хоть отбавляй! Наполняя шприц, Ле­нина вздохнула. "Джон! — пробормотала она. — Джон!" А затем вдруг спохватилась: "О Форд! Впрыснула я этому эмбриону сыворотку против сонной болезни или нет?" Она никак не могла вспомнить, и, в конце концов, решила не рисковать (а то, не дай Форд, можно ввести эмбриону двой­ную дозу), и перешла к следующей колбе.

Ровно через двадцать два года, восемь месяцев и четыре дня молодому даровитому альфе — многообещающему администратору в Мванза-Мванза — предстояло умереть от трипаносомиаза (первый случай такого рода больше чем за пятьдесят лет).

Ленина, вздыхая, продолжала работать.

Через час в переодевалке на Ленину яростно набросилась Фанни.

— Да ты что, свихнулась, что ли? — кипятилась она. — Так изводиться, и из-за чего? Из-за мужика? Из-за какого- то одного мужика?

— Но я хочу его! — крикнула Ленина.

— Да в мире миллионы таких, как он!

— Я их не хочу.

— Откуда ты знаешь? Ты их пробовала?

— Пробовала.

— Скольких ты пробовала? — ехидно спросила Фанни, презрительно передернув плечами. — Одного? Двух?

— Несколько десятков. И все они были хуже некуда.

— Ну, так нужно пробовать снова и снова, нужно упорно искать, — сказала Фанни, но по ее неуверенному тону чув­ствовалось, что она не очень-то верит в эффективность собст­венного совета. — Кто пробует, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет.

— А тем временем...

— А тем временем перестань думать о нем.

— Рада бы, но не могу.

— Ну, так почаще принимай сому.

— Принимаю. Не помогает.

— Принимай еще чаще.

— А в перерывах между приемами сомы я все равно сно­ва думаю только о нем. Я хочу только его одного. И всегда буду хотеть.

— Ну, а если так, — решительно сказала Фанни, — то пой­ди к нему и возьми его силой. И наплевать, хочет он тебя или нет.

— Но если бы ты только знала, какой он ужасно стран - н ы й!

— Тем тверже ты должна себя с ним вести.

— Тебе легко говорить!

— А тут нечего говорить! Действуй! — голос Фанни зве­нел, как труба. — Да, действуй! И сейчас же! Сегодня же!

— Мне боязно, — сказала Ленина.

— Ну, так проглоти сначала полграмма сомы для храб­рости. А я сейчас иду принимать ванну! — и Фанни удалилась, размахивая полотенцем.

Зазвенел дверной звонок, и Дикарь, который очень на­деялся, что сегодня вечером к нему заглянет Гельмгольц (ибо он решил посоветоваться с Гельмгольцем насчет Ле­нины, а приняв решение, горел нетерпением, как можно скорее осуществить задуманное), вскочил на ноги и помчал­ся к двери.

— Я так и предугадал, Гельмгольц, что ты ныне придешь, — закричал он, отворяя дверь.

На пороге — в белом костюмчике из ацетатного сатина и в круглой белой шапочке, кокетливо сдвинутой на левое ухо, — стояла Ленина.

— О! — воскликнул Дикарь таким тоном, словно его двинули в челюсть.

Полграмма сомы сделали свое дело: Ленина переборола свою былую робость.

— Привет, Джон! — сказала она, улыбаясь, и вошла в комнату.

Он машинально закрыл за ней дверь. Ленина села. После­довало долгое молчание.

— Мне кажется, Джон, ты мне не рад! — произнесла нако­нец Ленина.

— Не рад? — Дикарь укоризненно взглянул на Ленину, а потом вдруг рухнул перед ней на колени и, схватив ее за пальцы, стал восторженно покрывать ее руку поцелуями. — Не рад? О, если бы ты только знала! О моя возлюбленная, моя обожаемая Ленина! Ты воистину достойна преклонения, о средоточье всех сокровищ мира!

Ленина нежно и ободряюще улыбнулась Джону.

— О, ты столь совершенна, — продолжал Дикарь, в то время как она, приоткрыв губы, начала склоняться к нему, — столь совершенна и столь несравненна... — она наклонялась к нему все ниже и ниже, — ...столь несравненна, что, кажет­ся, ты сотворена из всего лучшего, что есть в созданьях божьих...

Почти не слушая, Ленина уже почти коснулась лицом лица Джона; но тут он вдруг вскочил на ноги.

— И потому, — сказал он, отводя взгляд, — потому я решил, что сначала я должен что-то свершить, дабы заслу­жить твою любовь, дабы доказать, что я достоин тебя. Нет, я не могу воистину возомнить, что я тебя достоин. Но я желаю хотя бы доказать, что я не совсем недостоин. Я жаж­ду свершить нечто...

— Для чего? Почему ты думаешь, что тебе нужно... — начала было Ленина, но осеклась; в ее голосе послышалось раздражение: теперь, когда они наконец вместе, зачем он все так осложняет?

— В Мальпаисе, — прошептал Дикарь, — влюбленный юно­ша приносит своей избраннице шкуру горного льва. Или волка...

— Но в Англии нет львов, — прервала Ленина.

— А если бы они здесь и были, — с горечью и презрением сказал Дикарь, — их, должно полагать, умерщвляли бы с вертолетов. Умерщвляли бы ядовитым газом или чем-нибудь подобным. Но нет, Ленина, я не таков! — Дикарь расправил плечи и взглянул Ленине в глаза, но встретил в них ошара­шенный взгляд, полный совершеннейшего недоумения. —

Я буду служить тебе собственною дланью. Я готов свершить все, что только в силах человеческих! Подай лишь знак — и я исполню любое твое желание. Ты знаешь, есть потехи и забавы, которые трудны и болетворны, но наслаждение от таких забав столь велико, что заставляет забыть о боли. Вот так и я ныне готов снести любую боль, ибо ее превоз­может высокое наслаждение служить тебе. Повели только — и я готов мыть полы...

— Зачем? — удивилась Ленина. — Что, у нас пылесосов не хватает, что ли?

— Да, конечно. Но есть презираемые и низкие занятия, до которых человек опускается, возвышаясь при этом ду­шою. И я хочу возвыситься душой, унизившись до презира­емого занятия. Понимаешь?

— Но ведь у нас и вправду есть пылесосы...

— Не в этом дело!

— И ими отлично орудуют эпсилоны. Так чего ради т е- б е мыть полы?

— Чего ради? Ради тебя, тебя! Чтобы показать, что я...

— Но что общего между пылесосами и львами?

— Но пойми: это же искус... Чтобы показать...

— И что общего между львами и тем, насколько тебе приятно быть со мной? — спросила Ленина, все больше и больше раздражаясь.

— Чтобы показать, как я люблю тебя, Ленина! — восклик­нул Дикарь, чуть ли не в полном отчаянии.

Кровь прилила к щекам Ленины, в ней вспыхнула буй­ная радость.

— Это правда, Джон?

— Но я не хотел признаваться тебе в любви, — закричал Дикарь, судорожно сжимая руки, — не хотел признаваться тебе в любви до тех пор, пока... Слушай, Ленина. В Маль- паисе люди вступают в брак...

— Вступают во что?

Ленина снова начала раздражаться. Что за ахинею он несет?

— Вступают в брак. Навсегда. Они дают друг другу клят­ву никогда не расставаться.

— Что за дикая мысль! — Ленина была искренне возмуще­на.

— "Пусть вянет красота, хладеет кровь, но разум вечно остается юным...".

— Что?

— Это из Шекспира. Или еще: "Но если ты ее девичий пояс кощунственно развяжешь до того, как будет совершен обряд венчанья..."

— Ради Форда, Джон, веди себя разумно. Я ничего не понимаю из того, что ты говоришь. Сначала пылесосы, потом какой-то пояс. Ты меня с ума сведешь! — Ленина вскочила и, словно бы боясь, что Джон не только разумом, но и физи­чески удалится от нее, крепко схватила его за руку. — От­веть мне на один простой вопрос: нравлюсь я тебе или нет?

Дикарь помолчал, а потом ответил очень тихим голо­сом:

— Я люблю тебя так, что весь подлунный мир не способен вместить моей любви.

— Так что же ты сразу этого не сказал? — воскликнула Ленина, раздраженно впиваясь ногтями ему в кожу. — Вмес­то того чтобы молоть какую-то чепуху про пояса, пылесо­сы, львов и Форд знает про что еще! А я неделю за неделей страдай и мучайся!

Неожиданно Дикарь ощутил, что руки Ленины обвили его шею, и почувствовал у себя на губах прикосновение ее губ — таких восхитительно мягких, нежных, теплых, наэлектризовывающих, что он против своей воли вспомнил об объятиях и ласках в чувствилищном фильме "Три недели в вертолете"... Оооо-оох! Стереоскопическая блондинка- негропоклонница и — аааа-аах! — ее более реальный, чем сама жизнь, чернокожий обожатель-обижатель. Ужас, ужас, ужас!.. Дикарь попытался высвободиться, но Ленина креп­че сжала его в объятиях.

— Почему ты мне этого раньше не сказал? — зашептала она, отодвигаясь, чтобы взглянуть на него, и в глазах у нее светился нежный упрек.

— "Ни мрак пещер, ни миг благоприятный, — загремел внутри него коваными стихами голос совести, — ни самых злобных демонов посулы мою любовь не переплавят в по­хоть". Никогда, никогда!

— Ах ты глупыш! — сказала Ленина. — А я ведь так тебя хотела! И если ты тоже меня хотел, то почему же ты...

— Но, Ленина, — возразил Дикарь.

В этот момент Ленина расцепила руки и разжала объ­ятия. Он было подумал, что она поняла его намек. Однако когда она расстегнула пояс из лакированной кожи и по­весила его на спинку стула, у Дикаря шевельнулось подо­зрение, что он, возможно, ошибся.

— Ленина! — повторил он с тревогой в голосе.

Ленина не отвечая поднесла руку к горлу и сделала рез­кий рывок. Ззип! — молния сразу расстегнулась во всю длину, и белая блузка распахнулась сверху донизу. Тут уж подозрение Дикаря превратилось в уверенность.

— Ленина, что ты делаешь?

Ззип, ззип! Ее движения были красноречивее самого обстоятельного ответа. Она сбросила костюмчик, и теперь на ней остались лишь нежно-розовые, совершенно прозрач­ные бикини на молниях. На груди поблескивал золотой знак "Т", подаренный Архифордослужителем Кентербе­рийским.