— "Не забывай обета своего и укрощай порывы любострастья...".
Звенящие, громыхающие, волшебные строки делали Ленину для Дикаря еще опаснее и вдвое желаннее... Нежно, нежно, мягко — но это проникало в душу, вбуравливалось в мозг, кромсало решимость...
— "Когда пылает кровь, в ее огне любой зарок сгорает, как солома. Так будь же властелином над собой...".
Ззип! Нежно-розовая оболочка упала, раскрывшись, как разрезанное яблоко. Заизгибались руки, поднялась сначала правая нога, потом левая; бикини, как мертвые, безжизненно и бесформенно лежали на полу.
Все еще в туфлях, носках и в белой шапочке Ленина двинулась к Джону.
— Дорогой! Дорогой! Ну почему же ты мне раньше не сказал?
Она протянула к нему руки.
Но вместо того чтобы тоже воскликнуть "Дорогая!" и протянуть руки к ней, Дикарь стал отступать, словно на него надвигалось свирепое, злобное животное. Он сделал четыре шага назад и уперся в стену.
— Красавчик! — сказала Ленина и, положив руки ему на плечи, прижалась к нему всем телом. — Обвей меня руками! "Обними меня, опьяни меня, исцелуй меня до истомы!" — она тоже могла продекламировать стихи, которые для нее обладали волшебством не хуже шекспировского. — "Обними меня, подомни меня...".
Но неожиданно Дикарь с силой сжал Ленине запястья и грубо оттолкнул.
— О, мне больно, ты... О!
И вдруг она замолкла. Страх заставил ее забыть про боль. Широко раскрыв глаза, она смотрела ему в лицо — но нет, это было не его лицо, это было лицо какого-то незнакомца, бледное, перекошенное, искаженное необъяснимой безумной яростью.
— Но, Джон, что ты... — прошептала она в ужасе.
Он не ответил: он лишь смотрел на нее в упор безумными глазами. Руки, сжимавшие ее запястья, дрожали. Он тяжело дышал. Она улышала, что он скрипит зубами.
— Что ты? — взвизгнула она.
Словно разбуженный ее визгом, Джон схватил ее за плечо и с силой встряхнул.
— Шлюха! — заревел он. — Шлюха! Грязная блудница!
— О, н...н...нет, н...н...нет! — дрожащим голосом произнесла Ленина.
— Шлюха!
— П...п...пож...жалуйста!
— Грязная блудница!
— К...к...когда п...п...проглотишь... — начала было Ленина.
Дикарь оттолкнул ее от себя с такой силой, что она не удержала равновесия и упала.
— Вон! — крикнул он яростно. — Вон или я убью тебя! Он сжал кулаки.
Ленина подняла руку, чтобы защитить лицо.
— П...пож...жалуйста, Дж...джон... н...не н...надо...
— Убирайся! Скорей!
Все еще защищая лицо рукой и испуганно следя за его движениями, Ленина, качаясь, поднялась на ноги и рванулась по направлению к ванной.
Как пистолетный выстрел, раздался звук пощечины.
— О!
Благополучно запершись в ванной, Ленина смогла осмотреть себя в зеркале. На белой щеке выделялось красное пятно — там, где кожи коснулась тяжелая рука Дикаря. Ленина стала натирать красное пятно кремом.
А тем временем Дикарь мерил шагами комнату, успокаивая себя барабанным боем и музыкой магических слов:
При мне вьюрки и золотые мушки
Беспутствуют без всякого стыда...
Строки звенели в ушах, сводили с ума:
Но ни хорек, ни грязная кобыла
Столь ревностно не предаются блуду.
О, женщины похожи на кентавров:
Над поясом и выше — словно люди,
А ниже — непотребные скоты;
Снаружи — солнцеликие богини,
Внутри же — обиталища чертей:
Там ад, там тьма, там гибельная бездна,
Огонь, зловонье, муки, смрад и смерть...
Аптекарь добрый, дай мне цибетину,
Чтобы подсластить мое воображенье...
— Джон! — раздался умоляющий голос из ванной. — Джон!
О ты, трава, столь дивная на вид,
Столь сладкая, что даже чувствам больно!
Ужели в эту редкостную книгу
Теперь вписать придется слово "шлюха"?
Ведь даже небеса...
Однако аромат ее духов все еще льнул к нему; у него на рубашке были пылинки пудры, пахнувшей ее телом...
— Грязная блудница, грязная блудница, грязная блудница! — неумолимый ритм бил ему в уши. — Бесстыдная...
— Джон, можно мне взять свою одежду?
Он подобрал ее брюки, блузку, бикини...
— Открой! — крикнул он, пнув ногой дверь.
— Нет! — отозвался из ванной испуганный голос.
— Как же мне все это тебе отдать?
— Просунь в вентилятор над дверью.
Он последовал совету и снова принялся вышагивать по комнате.
— Грязная блудница! Грязная блудница! "О демон сладострастья — толстозадый, с клубнями пальцев...".
— Джон!
Он не ответил. "Толстозадый, с клубнями пальцев...".
— Джон!
— Чего тебе?
— Может быть, ты передашь мне мой мальтузианский пояс...
Ленина сидела в ванной, прислушиваясь к звуку шагов за стеной, и думала, что ей делать: дожидаться ли, пока он уйдет, или через некоторое время, когда он чуть-чуть успокоится, отпереть дверь и попробовать убежать...
В этот момент зазвонил телефон. Шаги за стеной сразу же замерли; Ленина услышала голос Дикаря, беседующего с тишиной.
— Алло! Да Если я не похитил свой собственный облик, то это я Да! Вы что, не слышали меня? Мистер Дикарь у телефона. Что? Кто заболел? Конечно, это меня волнует Это серьезно? Ей очень плохо? Я сейчас приеду. Не у себя? А куда ее отвезли? О Боже! Какой адрес? Как? Парк-Лейн, 3? Спасибо.
Ленина услышала, как трубка резко опустилась на рычаг; сразу же раздались поспешные шаги, хлопнула дверь, и все затихло. Неужели он и вправду ушел?
С бесконечными предосторожностями она чуть-чуть приоткрыла дверь и выглянула. Вроде бы никого. Осмелев, она сначала просунула в дверь голову, а затем, с бьющимся сердцем, на цыпочках, вышла из ванной. Да, никого. Постояв несколько секунд, она ринулась к двери, открыла ее, выскочила наружу и побежала. Только очутившись в лифте и начав опускаться вниз, она почувствовала себя в безопасности.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Парк-Лейнская Больница для умирающих помещалась в шестидесятиэтажной башне, облицованной лимонно-зеле- ными плитками с изображениями примул. Когда Дикарь выходил из вертотакси, цуг ярко окрашенных аэролошадей, запряженных в аэрокатафалк, взмыл вверх с крыши Больницы и устремился на Запад, к Слоускому крематорию. В справочном бюро около входа в лифт Дикарь получил все необходимые ему сведения, после чего спустился вниз, на семнадцатый этаж, в палату № 81 (как объяснили Дикарю в справочном бюро, это была палата для больных, страдающих быстро прогрессирующим старческим одряхлением) .
Палата № 81 представляла собою огромную, покрашенную в нежно-голубой цвет комнату, залитую ярким солнцем. В палате стояло двадцать коек, и все они были сейчас заняты. Линда умирала в компании других умирающих и, как все они, до самого конца пользовалась всеми современными удобствами и достижениями цивилизации. В воздухе нежно звучали синтетические мелодии. У коек стояли включенные телевизоры, работавшие круглые сутки, без перерывов. Мощные парфюматоры каждые четверть часа автоматически меняли аромат в палате.
— Мы делаем все, чтобы обеспечить умирающим приятную обстановку, — объяснила Дикарю Старшая Сестра. — У нас тут что-то среднее между первоклассным отелем и чувствилищем...
— Где она? — прервал Дикарь излияния Сестры.
— А вы действительно очень спешите! — обиженно сказала Сестра.
— Есть ли надежда? — спросил он.
— Какая? Вы имеете в виду: надежда на то, что пациентка не скончается?
Дикарь кивнул.
— Нет, разумеется, подобной надежды нет и быть не может. Когда пациента привозят к нам, это означает, что летальный исход совершенно неизбе...
Сестра осеклась, пораженная выражением горя, появившимся на лице у Дикаря.
— В чем дело? Вы себя плохо чувствуете? — спросила Сестра участливо. — Может быть, вы больны?
Он покачал головой.
— Она моя мать, — сказал он еле слышно.
Сестра разинула рот, глаза у нее округлились, как блюдца; затем она быстро отвернулась, покраснев до маковок волос.
— Отведите меня к ней, — сказал Дикарь, стараясь говорить как можно спокойнее.
Все еще заливаясь краской, Старшая Сестра ввела Дикаря в палату. Они прошли мимо коек, на которых лежали умирающие — большей частью внешне совершенно, казалось бы, здоровые люди, без единой морщинки на лице, со свежим цветом кожи (ибо современная наука сумела воспрепятствовать появлению у людей внешних признаков одряхления, и изнашивались только сердце и мозг). Линда занимала койку № 20, в дальнем углу палаты. В изножье койки стоял телевизор; и Линда, полулежа на подушках, неотрывно смотрела в экран, на котором шла прямая трансляция полуфинального матча на первенство Южной Америки по Теннису Римана. Звук был убран до минимума. Линда отсутствующе улабалась, и на лице у, нее застыло выражение неизъяснимого блаженства.
— Простите, но у меня дела, — сказала Старшая. Сестра. — Мне как раз нужно принять группу детей, а кроме того, я должна последить за пациентом № 3, — она показала пальцем на другой угол палаты, — он, того гляди, может скончаться. Устраивайтесь поудобнее, вот вам кресло.
И она поспешно удалилась.
Дикарь опустился в кресло около постели.
— Линда! — позвал он, взяв Линду за руку.
Услышав свое имя, Линда вздрогнула и повернулась. В ее глазах заискрилась было какая-то теплота (казалось, она узнала своего Джона); она сжала его руку, губы ее слегка зашевелились. Но огонек узнавания в ее глазах тотчас же снова погас, голова свесилась на грудь, и Линда мгновенно уснула. Джон посидел подле нее, воскрешая в памяти впечатления своего детства: он вспомнил, как это обрюзгшее лицо (тогда еще не такое обрюзгшее) склонялось над его зыбкой, когда он засыпал; вспомнил, как Линда пела ему песенки — непонятные, но такие сладкие ("Радости нет, и жизнь не мила без утепленного санузла")... Он почувствовал, что по щекам у него потекли слезы... Линда тогда в Мальпаисе рассказывала ему восхитительные сказки про Внешний Мир — необыкновенный Внешний Мир где-то за пределами Заповедника — прекрасный, прекрасный Внешний Мир; и воспоминание об этом чудесном мире, о светлом рае добра и красоты до сих пор сохранялось в нем, незамутненное его недавним столкновением с жизнью этого реального Лондона, этих реальных мужчин и женщин, живущих в условиях Цивилизации.