— Красавица! — еще раз сказал Директор и, в последний раз шлепнув Ленину, двинулся дальше следом за группой.
— А теперь, — сказал мистер Фостер, — я хочу показать вам кое-что интересное. Это касается развития интеллектуалов из касты альфа-плюс. Альфы-плюс развиваются вот здесь, на стеллаже номер пять. На средней галерее.
Однако Директор поглядел на часы.
— Без десяти три, — сказал он. — Боюсь, у нас нет времени осматривать эмбрионы интеллектуалов. Нам нужно вернуться в ясли до тех пор, пока у детей не окончился послеобеденный тихий час.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мистер Фостер остался в Отделе Декантирования. Директор и студенты вошли в ближайший лифт и поднялись на пятый этаж.
На дверях висела табличка: "ДЕТСКИЕ ЯСЛИ. НЕО- ПАВЛОВИАНСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ: ВОСПИТАНИЕ УСЛОВНЫХ РЕФЛЕКСОВ".
Директор открыл дверь и ввел студентов в огромную, голую комнату, очень светлую, залитую солнцем: вся южная стена представляла собою, от пола до потолка, одно большое окно. Полдюжины сестер, одетых в положенную форму — белые брюки и белые халаты, с волосами, собранными (из антисептических соображений) под белые шапочки, — были заняты тем, что расставляли на полу длинными рядами горшки с розами. Когда Директор вошел, сестры выпрямились и вытянулись по стойке "смирно".
— Положить книги! — отрывисто скомандовал Директор.
В полной тишине сестры повиновались приказу. Между горшками с розами были аккуратно разложены книги, каждая из которых была открыта на странице с какой-то яркой, красочной картинкой — изображением животного, или рыбы, или птицы.
— Ввести детей!
Сестры кинулись вон из комнаты и через минуту-другую вернулись; каждая катила перед собой что-то вроде официантского столика на колесиках, и на каждом столике — на четырех полках, расположенных одна над другой, — сидели восьмимесячные младенцы, похожие друг на друга как две капли дистиллированной воды (ясно было, что это бокановскифицированная группа) и все (поскольку это были дельты) одетые в хаки.
— Спустите их на пол!
Младенцев сгрузили со столиков.
— Теперь посадите их так, чтобы им были видны цветы и книжки.
Когда младенцев повернули, они сначала, как по команде, разом затихли, а потом поползли к этим пучкам сверкающих красок, к этим манящим, ярким, таким красивым картинкам на белых страницах. Как раз когда младенцы уже подползали, солнце вдруг скрылось за тучей. Розы взметнулись кверху, словно их подхватил внезапный порыв ветра, и броские картинки преисполнились какого-то нового, глубокого значения. Младенцы начали издавать радостные крики или визжать от удовольствия.
Директор торжествующе потер руки.
— Замечательно! — сказал он. — Как будто это было сделано специально.
Наиболее проворные младенцы уже подползали к цели. Крошечные ручки тянулись к цветам и картинкам, дотрагивались до них, хватали и обрывали лепестки у роз, мяли яркоосвещенные листы книг. Директор подождал, пока довольные дети, погруженные в свое новое занятие, совершенно перестали обращать внимание на что бы то ни было вокруг себя.
Затем он сказал:
— Следите внимательно.
И, подняв руку, дал сигнал.
Старшая Сестра, стоявшая у пульта в другом конце комнаты, нажала кнопку.
Раздался звук страшного взрыва, за ним — еще один. Пронзительно — и с каждым моментом все пронзительнее — завизжала сирена. Бешено забухали колокола.
Перепуганные дети заплакали, закричали; лица их исказились от страха.
— А теперь, — закричал Директор (ибо сирена ревела совершенно оглушительно), — теперь мы завершим урок небольшим электрошоком.
Он снова махнул рукой, и Старшая Сестра нажала другую кнопку. Плач и крики младенцев сразу же совершенно изменились по тону: теперь в них звучало паническое отчаяние, почти безумие, дети вопили в пароксизме ужаса и боли, их тела тряслись, искривлялись, дергались, будто в припадке падучей, — словно в их члены посылали сильные разряды электрического тока какие-то невидимые провода.
— Мы можем наэлектризовать весь пол, — проорал в объяснение Директор. — Но этого пока достаточно.
И он дал Старшей Сестре сигнал отбоя.
Взрывы прекратились, колокольный звон умолк, сирена стала постепенно замирать и наконец совершенно затихла. Младенцы перестали дергаться, и безумные, панические вопли превратились в обыкновенное негромкое хныканье и плач перепуганных детей.
— Ну, а теперь предложите-ка им снова цветы и книжки.
Сестры повиновались. Но при одном лишь приближении к розам, при одном лишь взгляде на симпатичных, весело раскрашенных кошечек, петушков и овечек младенцы в ужасе отшатывались и начинали реветь во весь голос.
— Наблюдайте! — торжествующе произнес Директор. — Наблюдайте. Книги и оглушительный шум, цветы и удары электрическим током — для детей эти пары понятий уже неразрывно связаны. После двухсот повторений этого или ему подобного урока в мозгу детей возникает устойчивая связь, которую уже никакими силами невозможно будет разорвать. То, что соединил человек, природа разъединить не в силах.
— Они вырастут, как выражаются психологи, с "инстинктивным неприятием" к книгам и цветам. Вырастут с устойчивыми условными рефлексами, которые уже невозможно будет преодолеть. На всю свою жизнь они теперь будут ограждены от книг и от ботаники.
Директор повернулся к сестрам:
— Убрать их отсюда!
Все еще хнычущие младенцы-дельты были водружены на столики и увезены прочь, оставив после себя запах простокваши и приятную тишину.
Один студент поднял руку.
— Я понимаю, — сказал он, — почему нельзя позволить, чтобы существа из низших каст тратили нужное Обществу время на чтение книг; к тому же, конечно, всегда есть риск, что они могут вычитать в книгах что-нибудь нежелательное — что-нибудь такое, что может нарушить некоторые из привитых им рефлексов. Однако... так вот, мне непонятно, почему — цветы? Зачем нужно тратить время на то, чтобы прививать дельтам психологическое отвращение к цветам?
Директор ИЧП начал терпеливо объяснять. Если детей приучают к тому, что при виде цветов они начинают кричать и плакать, то в основе такого воспитательного приема лежит принятая экономическая политика. Еще не так давно (лет сто тому назад или что-то вроде этого) гаммам, дельтам и эпсилонам прививали любовь к цветам — к цветам в особенности и к живой природе вообще. Делалось это для того, чтобы внушить низшим кастам желание ездить за город и таким образом побудить их как можно чаще пользоваться транспортными средствами.
— Ну и что же, они не пользовались транспортными средствами? — спросил студент.
— Еще как пользовались! — ответил Директор ИЧП. — Но это еще не все.
У цветов и пейзажей, объяснил он, есть один существенный недостаток: они бесплатны. Любовь к природе не способствует повышению производительности труда. Поэтому было решено отменить любовь к природе — по крайней мере, у представителей низших каст, — отменить любовь к природе, но о т н ю д ь не тенденцию к использованию транспортных средств. Было признано жизненно важным, чтобы представители низших каст продолжали ездить за город — несмотря на всю свою ненависть к живой природе. Трудность заключалась в том, чтобы найти экономически более здравый стимул к использованию транспортных средств, чем простая привязанность к цветам и пейзажам. И такой стимул был найден.
— Мы прививаем массам ненависть к природе, — заключил Директор. — Но в то же время мы прививаем им любовь к спортивным играм на открытом воздухе. И при этом мы следим, чтобы во всех этих спортивных играх применялись сложные приборы и механизмы. Таким образом мы стимулируем расширенное производство и воспроизводство этих механизмов, равно как и транспортных средств. Вот для чего мы и проводим электрошоковые уроки, один из которых был вам сейчас продемонстрирован.
— Понимаю, — сказал студент и умолк, погрузившись в восторженные размышления.
Наступила тишина. Затем, прокашлявшись, Директор сказал:
— Когда-то, давным-давно, когда Наш Форд был еще на земле, существовал один маленький мальчик по имени Рувим Рабинович. Он был ребенком родителей, говоривших на польском языке...
Директор вдруг осекся и обратился к одному из студентов:
— Что такое "польский язык"?
— Один из мертвых языков, — ответил студент.
— Как французский или немецкий, — добавил другой, желая, видимо, блеснуть эрудицией.
— А что такое "родитель"? — спросил Директор ИЧП.
Студенты, уставившись в пол, стали переминаться с ноги на ногу. Некоторые покраснели. Наконец, кто-то, кто был посмелее, поднял руку.
— Люди тогда были... — он замялся, щеки у него зарумянились. — Так вот, они были... как это? ... живородящими.
— Совершенно верно, — сказал Директор, одобрительно кивнув.
— И когда у них декантировались дети...
— Рождались дети, — поправил Директор.
— Так вот, тогда они и становились родителями — то есть, не дети, конечно, а те, другие люди...
Излагая подобные непристойности, студент весь зарделся от стыда.
— Короче говоря, — подытожил Директор, — родителями были отец и мать ребенка. Мать! — повторил он громко. — Нам, цивилизованным людям, неприятно говорить о подобных фактах, я это знаю. Но, к сожалению, большинство исторических фактов на самом деле носят неприятный характер.
И он продолжал рассказ про Малыша Рувима: однажды вечером, когда Малыш Рувим спал, его родители по оплошности оставили у него в спальне включенный радиоприемник.
— Ибо вы должны помнить, — вставил Директор, — что в ту эпоху массового живородного человекопроизводства дети обычно воспитывались у своих родителей, а не в государственных Воспитательных Центрах.
Пока Малыш Рувим спал в своей кроватке, по радио транслировали передачу из Лондона. И на следующее утро, к вящему изумлению своих родителей, Малыш Рувим, проснувшись, слово в слово повторил по-английски лекцию, которую прочел по радио чудаковатый древний писатель ("один из немногих, — указал Директор, — чьи произведения дошли до нас") по имени Джордж Бернард Шоу; а в своей лекции этот Шоу, как было повсеместно принято в ту эпоху, рассказывал о том, какой он гений. Для Малыша