— Распределение сомы! — объявил чей-то звонкий голос — В очередь, пожалуйста! Скорей!
Открылась дверь, и в вестибюль вкатили стол и кресло. Звонкий голос принадлежал молодому разбитному альфе, который только что вошел через боковую дверь, неся под мышкой черный железный ящик (этот молодой альфа и был Заместитель Заведующего Хозяйственным Управлением — или, как его сокращенно называли, ЗамЗавХУ). По толпе дельт пронеслись радостные охи и ахи, и Дикарь был сразу же позабыт. Внимание дельт было теперь неотторжимо приковано к черному железному ящику. ЗамЗавХУ водрузил этот ящик на стол и вставил в скважину ключ. Раздался щелчок, и крышка ящика откинулась.
— О-о-оох! — одновременно вырвалось из ста шестидесяти двух ртов, словно перед дельтами был не какой-то невзрачный железный ящик, а волшебная шкатулка, извергающая в воздух искрометный фейерверк.
Молодой альфа вынул из ящика горсть пакетиков с таблетками.
— Ну, — сказал он заученным тоном, без всякого выражения, — прошу подходить. Только по одному! И не толкаться!
По одному, не толкаясь, двойники-дельты двинулись вперед. Сначала двое самцов, потом самка, потом еще один самец, потом три самки, потом...
Дикарь стоял и смотрел. "О счастливый новый мир! О счастливый новый мир!" Стихи, колотившиеся у него в мозгу, казалось, вдруг сменили свою интонацию. Раньше они глумились над его горем и покаянием — глумились над ним с отвратительным циничным ехидством — измывались над его былой прекраснодушной грезой, обернувшейся таким мерзостным, таким тошнотворным кошмаром. А теперь эти строки неожиданно затрубили призыв к оружию: "О счастливый новый мир!" — Миранда провозглашала, что есть еще в мире добро и красота, что еще не поздно покончить с кошмаром и снова превратить его в светлую, чистую грезу. "О счастливый новый мир!" — это был ратный клич, приказ катаке.
— А ну, прекратить толкотню! — прикрикнул ЗамЗавХУ и захлопнул крышку ящика. — Ведите себя прилично, а то я прекращу раздачу сомы.
Дельты испуганно зашушукались, потом смолкли и застыли, как окаменелые. Угроза немедленно оказала свое действие. Лишиться сомы — что могло быть ужаснее?
— Вот так-то лучше! — сказал ЗамЗавХУ.
Линда всю свою жизнь была рабыней и умерла рабыней. Но другие люди должны стать свободными — и тогда мир будет воистину прекрасен. Обязанность, ответственность, долг... И неожиданно Дикарю стало ясно, что он должен делать: это было — как если бы вдруг распахнулись тяжелые ставни, отдернулась черная занавесь...
— Ну! — сказал ЗамЗавХУ. — Подходи в порядке живой очереди!
Из толпы дельт выступила еще одна самка в хаки и приблизилась к столу.
— Стойте! — громовым голосом заорал Дикарь. — Стойте!
Он быстро протолкался сквозь толпу и оказался около
стола; дельты вытаращились на него, не в силах взять в толк, что происходит.
— О Форд! — еле слышно произнес ЗамЗавХУ. — Да ведь это же Дикарь!
Ему стало страшно.
— Умоляю вас, внимайте мне! — закричал Дикарь (прежде ему никогда не приходилось произносить речи перед толпой, и он неожиданно осознал, что не знает, как начать). — О лондонцы! Сограждане! Друзья! Ко мне ваш слух склоните! Отвергните это страшное зелье! Оно — отрава, гибельная отрава!
— Простите, мистер Дикарь, — вмешался ЗамЗавХУ, примирительно улыбаясь. — Позвольте мне...
— Отрава и для души, и для тела!
— Весьма возможно, но все-таки позвольте мне закончить раздачу сомы. Прошу вас, не мешайте мне работать. Будьте любезны, разрешите мне...
— Ни за что! — воскликнул Дикарь.
— Но послушайте, старина...
— Выбросьте ее вон — эту гибельную отраву...
Прежде бедняги-дельты из всего этого разговора решительно ничего не понимали, но призыв выбросить заветную сому дошел до их сознания — и этого оказалось достаточно, чтобы в толпе поднялся глухой ропот.
— Я пришел принести вам свободу! — провозгласил Дикарь, поворачиваясь к толпе близнецов. — Я пришел...
Но ЗамЗавХУ больше не слушал: он выскользнул из вестибюля и лихорадочно разыскивал в телефонной книге нужный номер.
— У себя его нет, — сказал Бернард. — У меня тоже, и у тебя. И его нет ни в Афродитеуме, ни в ИЧП, ни в ИЭКе. Где он может быть?
Гельмгольц пожал плечами. После работы он и Бернард ожидали найти Дикаря в одном из тех мест, где они уже привыкли встречаться по вечерам, но нынче его нигде не оказалось. И это было обидно, ибо они собирались на четырехместном вертолете Гельмгольца отправиться в Биарриц.
— Если он вот-вот не появится, мы опоздаем на прием, — сказал Бернард.
— Ладно, дадим ему еще пять минут форы, — предложил Гельмгольц. — Если за это время...
В этот момент зазвонил телефон. Гельмгольц поднял трубку.
— Алло. Да, это я
Он долго слушал, ничего не отвечая, а потом неожиданно ругнулся:
— А, Форд в лимузине! Ладно, я сейчас буду!
— Кто это звонил? — спросил Бернард.
— Один мой знакомый из Парк-Лейнской Больницы. Дикарь сейчас там. Он ведет себя так, словно сошел с ума. Как бы то ни было, дело срочное. Поедешь со мной?
Бернард кивнул, и оба кинулись к лифту.
— Или вам любо быть рабами? — говорил Дикарь, когда Гельмгольц и Бернард вбежали в вестибюль Больницы; лицо его пылало, глаза сверкали гневом и возбуждением. — Вам любо всю жизнь оставаться младенцами? Да, младенцами, которые хлюпают и проказят!
Раздраженный их животной тупостью, Дикарь начал уже осыпать оскорблениями тех, кого он взялся спасать. Но от непробиваемого панциря их тупости отскакивали любые оскорбления, и дельты глядели на Дикаря с бессмысленной, угрюмой злобой, даже не понимая, что он их оскорбляет.
— Да, хлюпают и проказят! — заорал Дикарь.
Горе и покаяние, жалость и долг — все это было теперь забыто, все это было поглощено захлестнувшей Дикаря жгучей ненавистью к этим недочеловекам.
— Или вам не хочется обрести свободу? Не хочется стать мужами? Неужели вам неведомо, что такое свобода и мужество?
Ярость придала Дикарю красноречия, и слова теперь лились легко и свободно.
— Неужели нет? — повторил он, но не получил ответа. — Хорошо, — сказал он мрачно, с угрозой в голосе, — так я вам объясню. Я сделаю вас свободными, хотите вы этого или нет!
И, открыв окно, которое выходило на внутренний двор Больницы, Дикарь начал остервенело, обеими руками, выхватывать из ящика горсти пакетиков с таблетками сомы и выбрасывать их в окно.
На мгновение одетая в хаки толпа застыла, как оглушенная: оторопело, точно завороженные, смотрели дельты на это неслыханное святотатство.
— Он с ума сошел! — прошептал Бернард, глядя на Дикаря округлившимися от ужаса глазами. — Да ведь они же его растерзают! Они...
В этот момент в толпе дельт раздался пронзительный крик, и они угрожающе двинулись к Дикарю.
— Помоги ему, Форд! — сказал Бернард и закрыл глаза.
— Форд помогает тому, кто сам себе помогает, — со смешком ответил Гельмгольц и ринулся в толпу.
— Вы свободны! Вы свободны! — кричал Дикарь, одной рукой бросая за окно пакетики с сомой, а другой нанося удары по неотличимым друг от друга физиономиям нападающих. — Свободны! Свободны!
Неожиданно он увидел, что рядом с ним оказался Гельмгольц, который тоже, засучив рукава, принялся отражать натиск напиравших дельт и одновременно помогать Дикарю выбрасывать за окно сому.
— А, старина Гельмгольц, мой добрый друг! — воскликнул Дикарь. — Наконец-то из младенцев вы стали мужами! — провозгласил он и, перевернув ящик, в котором уже не осталось сомы, показал дельтам его черную пустоту. — Вы свободны! Свободны!
Однако это только подбавило масла в огонь: дельты усилили натиск.
"Им крышка", — подумал Бернард, колеблясь, ввязаться ли ему тоже в драку или благоразумно ретироваться: сперва, поддавшись внезапному порыву, он кинулся было на помощь друзьям, затем нерешительно остановился, затем, устыдясь, снова бросился вперед, затем снова остановился — и так он метался между желанием помочь и разумной осторожностью (думая: "Если я им не помогу, они погибнут; но если я брошусь им на помощь, то и я погибну вместе с ними"), когда вдруг ("Слава Форду!") распахнулись двери, и в вестибюль ворвался отряд полицейских в противогазах, напоминавших свиные рыла.
Бернард, неистово размахивая руками, радостно кинулся навстречу полицейским: как-никак, а это было с его стороны хоть какое-то действие, он тоже что-то делал.
— На помощь! — завопил Бернард и стал голосить все громче и громче, чтобы доказать самому себе, что он тоже не сидит сложа руки, что он помогает своим друзьям. — На помощь! На помощь! На помощь!
Полицейские отстранили Бернарда и принялись за дело. Трое из них, орудуя огромными пульверизаторами, выпустили в воздух густые пары сомы. Двое других включили портативные проигрыватели синтетической музыки. А еще четверо полицейских, размахивая водяными пистолетами, заряженными сильным анестезирующим раствором, врезались в толпу и начали методически приводить в бесчувствие наиболее яростных драчунов.
— Скорее, скорее! — вопил Бернард. — Если вы не поторопитесь, они погибнут! На помощь! На помощь! Они... Ах!
Раздраженный его воплями, один из полицейских разрядил в Бернарда свой пистолет. Бернард замер, секунду- другую постоял, качаясь на неподчиняющихся ногах, которые вдруг мистическим образом лишились всех своих костей и превратились в какое-то мягкое желе — нет, даже не в желе, а в воду, — а потом как подкошенный рухнул на пол.
И тут из проигрывателя раздался Голос. Это был Голос Разума, Голос Доброжелательности. В проигрывателе раскручивалась кассета с Противобунтовой Речью № 2 (средняя интенсивность).
— Друзья мои! Друзья мои! — исходя из самых глубин несуществующего сердца, произнес Голос таким проникновенным тоном, с таким бесконечно трогательным выражением нежного упрека, что даже глаза полицейских под свиными рылами противогазов увлажнились слезами. — Друзья мои! Что это означает? Почему вы не сплотились в счастливом и радостном единении? В счастливом и радостном единении! — повторил голос и снизился до трогательного шепота. — В мире и согласии! О, я хочу, чтобы вы все были счастливы! Я хочу, чтобы всем вам было хорошо! Пожалуйста, успокойтесь, и...