— Но промышленная цивилизация возможна лишь при условии отмены всякого самоограничения. Каждый может и должен потворствовать своим желаниям и поддаваться любым искушениям — разумеется, в пределах, установленных гигиеной и экономикой. В противном случае колеса общественного механизма перестанут вращаться.
— Но должна же быть причина для соблюдения целомудрия,— сказал Дикарь, слегка краснея.
— Целомудрие означает страсть, целомудрие означает неврастению. Но страсть и неврастения означают неустойчивость. А неустойчивость означает гибель Цивилизации. Невозможно создать прочную, долговечную Цивилизацию без того, чтобы люди могли предаваться множеству сладких грехов.
— Но Бог есть источник всего, что есть благородного, прекрасного и героического. Будь у вас Бог...
— Мой юный друг, — сказал Мустафа Монд, — цивилизованное общество совершенно не нуждается ни в благородстве, ни в героизме. Все это — лишь симптомы политической незрелости. В правильно организованном обществе, таком, как наше, ни у кого нет ни малейших возможностей проявлять благородство или героизм. Для того чтобы возникли условия для этого, нужна общественная неустойчивость, нужны трудности и беды. Там, где бушуют войны, там, где сталкиваются противоборствующие интересы, там, где людям приходится противиться искушениям, защищать то, что им дорого, и сражаться против того, что им ненавистно, — там, разумеется, есть какая-то нужда в благородстве и героизме. Но в наши дни не ведется никаких войн. Предпринимается все возможное, чтобы кто-нибудь в кого- нибудь невзначай не влюбился. Нет никаких противоборствующих интересов. Человек с младенчества воспитывается таким образом, что он попросту не может не делать того, что ему положено делать. А то, что ему положено делать, доставляет ему такое удовольствие, и все его естественные желания так легко и быстро выполняются, что, по сути дела, не существует никаких искушений, которым ему нужно было бы противиться. А если все-таки вдруг, по несчастной случайности, у человека и случится какая-нибудь неприятность, то у него под рукой постоянно есть сома, которая поможет ему уйти от досадной действительности в мир восхитительных грез. Сома всегда смягчит ваш гнев, примирит вас с вашими врагами, поможет вам перенести тяготы и забыть обо всех заботах. В прошлом для этого вам приходилось прилагать большие душевные усилия, и такое достигалось лишь после многих лет нравственных упражнений. А теперь вы проглатываете два-три кубика сомы — и делу конец. В наши дни каждый может быть добродетельным. Христианство без рыданий — вот что такое сома.
— Но рыдания необходимы. Помните, что сказал Отелло?
Будь после каждой бури штиль такой.
Так пусть ветра хоть смерть разбудят ревом!
Помнится, один старый индеец поведал мне поучительную легенду о девушке из Матсаки. К ней сваталось несколько юношей, и она уготовила им искус: "Тот, кто хочет взять меня в жены, — сказала она, — должен с восхода до полудня вскапывать мой огород". Казалось бы, чего проще! Но в огороде у этой девушки роились тучи мух и москитов — заколдованных мух и москитов. Они жалили, и они кусали, и большинство юношей не смогло этого вынести. А один вынес— и он-то и взял в жены девушку из Матсаки.
— Очаровательная легенда! — воскликнул Мустафа Монд. — Но в цивилизованном обществе вы можете получить девушку, не занимаясь вскапыванием огородов. И вас не будут кусать ни мухи, ни москиты — даже не заколдованные. Мы уже несколько столетий как начисто истребили всех мух, комаров и прочих зловредных насекомых.
Дикарь угрюмо кивнул.
— Да, вы их истребили. И это столь похоже на вас! Вы уничтожаете все, что вам досаждает, вместо того чтобы научиться примиряться с этим.
Достойней ли покорно грудь подставить
Под луки и пращи судьбы враждебной —
Иль, меч подняв, восстать на море бедствий
И их в противоборстве одолеть?
Но вы не делаете ни того, ни другого. Вы не покоряетесь и не противоборствуете. Вы просто уничтожаете пращи и луки. Это слишком просто...
Неожиданно Дикарь осекся и замолчал: он вспомнил о своей матери. Вспомнил, как, лежа у себя в комнате на тридцать седьмом этаже, Линда плавала в океане поющих отсветов и душистых ласк — плавала вне времени и вне пространства, вырвавшись из темницы своих воспоминаний, своих привычек, своего преждевременно одряхлевшего и разбухшего тела. А Томас, бывший Директор ИЧП, все еще был в отпуске — отдыхал от унижения и от боли, отдыхал в мире, где он не мог слышать обидных слов и презрительного смеха, не мог видеть отвратительного лица Линды, не мог ощущать ее влажных, дряблых рук, обвивших его шею, в прекрасном мире...
— Что вам нужно, — сказал Дикарь, — так это немного рыданий, для разнообразия. У вас тут нет ничего, что обходилось бы достаточно дорого.
("Двенадцать с половиной миллионов долларов, — возразил когда-то Генри Фостер, когда Дикарь бросил ему то же самое обвинение. — Двенадцать с половиной миллионов — вот во сколько обошлось нам строительство нового Питомника".)
— А вспомните вот это:
Плоть смертную и бренную свою
Подвергнуть всем опасностям и бедам,
Которыми грозят судьба и смерть;
И все — хоть ради скорлупы яичной...
Не кажется ли вам, что в этом что-то есть? — спросил Дикарь, глядя в глаза Мустафе Монду. — Даже не говоря о Боге... Хотя, бесспорно, и здесь причиной тоже Бог. Но ведь воистину в этом что-то есть — в том, чтобы жить, подвергаясь опасностям!
— Да, безусловно, в этом есть очень многое, — ответил Мустафа Монд. — Все мужчины и женщины нуждаются в периодической стимуляции надпочечных желез.
— Что? — недоумевающе спросил Дикарь.
— Это один из необходимейших факторов, обусловливающих безупречное состояние здоровья человека. Вот почему все наши граждане в обязательном порядке регулярно проходят терапевтический курс СНС.
— СНС?
— Да; это значит "Суррогат Неистовых Страстей". Регулярно, раз в месяц. СНС — это стопроцентный физиологический эквивалент страха и ярости. Все тонические эффекты удушения Дездемоны и гибели от рук Отелло без каких бы то ни было волнений и переживаний, связанных с этим актом.
— Но мне по душе волнения и переживания!
— А нам нет, — сказал Правитель. — Мы предпочитаем спокойствие и удобства.
— Но мне не нужно удобств! Мне нужен Бог, мне нужна поэзия, мне нужна опасность, мне нужна свобода, мне нужна добродетель, мне нужен грех.
— Иными словами, — сказал Мустафа Монд, — вы требуете для себя права быть несчастным.
— Ну, что ж, пусть так! — вызывающе воскликнул Дикарь. — Я требую для себя права быть несчастным.
— И это включает ваше право быть старым, уродливым и немощным. Право болеть сифилисом и раком. Право не иметь хлеба насущного. Право жить в постоянном страхе
перед завтрашним днем. Право заразиться тифом. Право страдать и мучиться от невыносимой боли.
Последовало долгое молчание.
— Я требую для себя всех этих прав! — сказал наконец Дикарь.
Мустафа Монд пожал плечами.
— Ну, что ж, ваша воля, — ответил он.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Дверь была незаперта. Они вошли.
— Джон!
Из ванной послышался характерный неприятный звук.
— В чем дело? — крикнул Гельмгольц.
Ответа не последовало. Неприятный звук повторился еще два раза, потом все умолкло. Через минуту дверь ванной отворилась, и в комнату вошел Дикарь. Он был бледен, как простыня.
— Что с тобой? — озабоченно воскликнул Гельмгольц. — У тебя такой вид, что краше в крематорий везут. Ты, часом, не заболел?
— Может быть, ты отравился? Съел что-нибудь недоброкачественное? — спросил Бернард.
Дикарь кивнул.
— Да, я отравился.
— Что?
— Я отравился Цивилизацией. Она стоит у меня поперек горла. И еще, — Дикарь понизил голос, — я съел свою собственную греховность.
— Да, но что ты имеешь в виду?.. То есть, ты ведь только что...
— Теперь я очищен, — сказал Дикарь. — Я выпил раствор горчицы в теплой воде.
Бернард и Гельмгольц посмотрели на него с изумлением.
— Так всегда очищают себя индейцы.
Дикарь сел и, вздохнув, вытер рукой лоб.
— Мне надобно несколько минут отдохнуть, — сказал он. — Я изнемог.
— Не удивительно, — отозвался Гельмгольц.
Они помолчали, а потом Гельмгольц сообщил уже совсем другим тоном:
— Завтра утром мы улетаем.
— Да, завтра утром, — повторил Бернард, и в его лице Дикарь уловил новое для Бернарда выражение нарочитой отрешенности. — И кстати, Джон, — добавил он, наклонившись и положив руку на колено Дикарю, — я хотел бы тебе сказать, как я сожалею о том, что произошло вчера.
Он густо покраснел.
— О, как мне стыдно! — произнес он нетвердым голосом. — Мне вправду очень...
Дикарь прервал его покаяние, взяв его руку и с чувством пожал ее.
— Гельмгольц был ко мне так добр, так внимателен, — сказал Бернард. — Если бы не он, я бы...
— Ну, ну, не надо! — мягко прервал его Гельмгольц.
Они снова замолчали. И, несмотря на свою грусть — а может быть, именно благодаря грусти, ибо грусть была выражением их привязанности друг к другу, — все трое почувствовали себя счастливыми.
— Я нынче утром еще раз побывал у Правителя, — сказал наконец Дикарь.
— Зачем?
— Я просил его дозволить мне отправиться на острова вместе с вами.
— Ну, и что он сказал? — напряженно подавшись вперед, спросил Гельмгольц.
Дикарь покачал головой.
— Он не желает меня отпускать.
— Почему?
— Он сказал, что желает продолжать эксперимент. Но будь я проклят, — с неожиданной яростью воскликнул Дикарь, — будь я проклят, если я позволю над собою экспериментировать! Хотя бы этого желали все Правители во вселенной! Я тоже завтра удалюсь.
— Куда? — в один голос спросили Бернард и Гельмгольц.
Дикарь пожал плечами.
— Все равно. Не важно. Куда угодно, лишь бы быть в одиночестве.
Воздушная трасса из Лондона на юг шла сначала от Гилфорда на Годалминг, затем через Милфорд и Уитли, дальше на Хейзлмир и через Питерсфилд до Портсмута. Примерно параллельно ей проходила обратная трасса с юга на север. Когда-то она была проложена над Грейшотом, Элстедом, Путтенхемом, Тонгемом и Уорплсдено