м. На участке между кряжем Свиная Спина и Хиндхедом, в округе Серри, обе трассы сближались настолько, что отстояли друг от друга всего на шесть-семь километров. Это было очень опасное место для неумелых и неосторожных водителей, особенно ночью или если водитель принимал на полграмма сомы больше, чем следовало. Там нередко случались аварии, порой очень серьезные. Поэтому недавно было решено отклонить трассу на несколько километров западнее. И теперь вертолеты немолчно жужжали уже над Селборном, Фарнхемом и Олдершотом. А между Грейшотом и Тонгемом высились четыре заброшенных, ветшающих маяка, стоявших там, где в былые времена, давным-давно, пролегала древняя автострада Лондон—Портсмут.
И вот один из этих маяков, стоявший на гребне холма между Путтенхемом и Элстедом, облюбовал себе Дикарь, искавший место, где бы устроить свое отшельническое убежище. Обследовав маяк и обнаружив, что здание все еще находится в отличном состоянии, Дикарь сперва счел его чересчур для себя роскошным. Но потом, по зрелом размышлении, он успокоил свою совесть тем, что дал себе клятву возместить избыток удобств своей новой обители суровой самодисциплиной и добавочным самоистязанием. Свою первую ночь в маяке Дикарь провел без сна. Долгие часы стоял он на коленях и молился: то молился на английском тому Богу, у которого некогда вымаливал прощение злодей Клавдий, то на языке зуни индейскому богу Авонавилоне, то Иисусу и Поконгу, то своему собственному пернатому хранителю — Орлу. Время от времени Дикарь раскидывал руки, словно распятый на кресте, и так, распростертый, застывал до тех пор, пока хватало сил терпеть; и, подвергая себя добровольному распятию, не отирая даже пота, струившегося по лицу и по телу, он шептал сквозь стиснутые зубы:
— О, отпусти мне грех! О, очисть меня! О, помоги мне обрести добро!
И повторял эти слова снова, и снова, и снова, пока чуть не терял сознания от боли и усталости.
Когда настало утро, Дикарь решил, что он теперь обрел моральное право вселиться в здание маяка, — да, вселиться, невзирая на то, что в большинстве окон все еще были целы стекла и что с верхушки маяка открывался такой живописный вид. Ибо та самая причина, которая побудила Дикаря выбрать именно этот маяк, немедленно обернулась причиной, побудившей Дикаря начать искать какое-нибудь другое жилище. Поначалу он решил здесь обосноваться именно потому, что с маяка открывался живописный вид: глядя с вышки, Дикарь словно созерцал олицетворение Божественного существа. Но кто он такой был, чтобы час за часом, день за днем взирать на столь совершенное творение Господне? Кто он такой был, чтобы жить в столь зримом приближении к Богу? Единственно, где он достоин был обитать, так разве что в каком-нибудь грязном, зловонном стойле или в слепой пещере, вырытой в черной земле. После бессонной ночи, проведенной в самоистязаниях, у Дикаря еще болели все члены, но именно это внушило ему внутреннюю уверенность, и он, превозмогая боль в суставах, взобрался на вышку маяка и в лучах пробуждающегося рассвета обозрел дивную красу земли, в которой он заслужил право отныне жить. К северу обзор ограничивал кряж меловых хребтов Свиной Спины, позади которых, в их восточной части, торчали к небу башни семи небоскребов города Гилфорда; увидев их, Дикарь скорчил было гримасу, но потом подумал, что ничего, со временем он к этому привыкнет. (И действительно, так и случилось, ибо по ночам гилфордские башни весело сверкали геометрически правильными созвездиями огней и указывали своими пылающими пальцами на непостижимое таинство небес — значимость этого жеста никто в Англии, кроме Дикаря, ныне не способен был понять.)
В долине, отделявшей Свиную Спину от песчаного холма, на котором стоял маяк, ютилась крошечная деревушка Путтенхем с домами всего в девять этажей; в деревушке находились силосный резервуар, птицеферма и небольшая фабрика по производству витамина "Д". По другую сторону от маяка — к югу — тянулись вересковые пустоши, покрытые цепочками прудов. А еще дальше, над полосой лесонасаждений, поднимались четырнадцатиэтажные башни Элсте- да. В романтической голубой дымке расплывались вдали очертания Хиндхеда и Селборна.
Но главное, что нужно было здесь Дикарю, — это не живописный вид, а одиночество. Целыми днями не видел он ни одного человеческого существа. Маяк, в котором Дикарь обосновался, был всего в пятнадцати минутах полета от башни "Черинг-Т"; но даже холмы вокруг Мальпаиса были менее пустынными, чем эти серрейские пустоши. Толпы людей, ежедневно вылетавших из Лондона, покидали его лишь для того, чтобы играть в Электромагнитный Гольф или в Теннис Римана. В Путтенхеме кортов не было, ближайшие находились в Гилфорде. Здесь, южнее Свиной Спины и вплоть до самого Элстеда, не было ничего, кроме цветов, и поэтому никто здесь не появлялся. Первые дни Дикарь жил в маяке в блаженном одиночестве, и никто ему не докучал .
Остатки денег, которые Дикарь когда-то, по приезде в Лондон, получил как новый иммигрант, почти все ушли на покупку разных необходимых вещей. Перед тем как покинуть Лондон, Дикарь купил себе четыре одеяла из вискозной шерсти, мотки веревок, гвозди, клей, кое-какие инструменты, спички (ибо он собирался разжигать костер), несколько кастрюль и сковородок, две дюжины мешков семян и десять килограммов белой муки ("Нет, нет, только не синтетического крахмала и не суррогата, пусть даже это и более питательно", — настаивал он в магазине; но, когда дошло до гландулярного печенья и витаминизированного суррогата говядины, Дикарь не устоял перед уговорами продавца). Теперь, глядя на эти дурацкие коробки, Дикарь укорял себя за слабость. Презренные безделушки Цивилизации! Он поклялся себе, что ни за что не станет есть этой гадости, даже если ему будет грозить голодная смерть. "Ну, я их проучу!" — мстительно подумал он, забывая, что этим он проучит прежде всего самого себя.
Он пересчитал остатки своих денег. Этого должно было хватить до конца зимы. К весне его огород, как он уповал, уже начнет давать ему достаточно пищи, чтобы он мог не зависеть от внешнего мира. И, кроме того, вокруг было полно дичи. Повсюду, он видел, сновали кролики, а в прудах водилась водяная птица. Дикарь сразу же принялся мастерить лук и стрелы.
Через несколько дней после того, как Дикарь поселился в здании маяка, трое сельскохозяйственных рабочих — дельт- минус, принадлежащих к одной и той же бокановскифици- рованной группе, — ехали на грузовике из Лондона в Элстед. Они были совершенно поражены, когда за Путтенхемом увидели на вершине холма какого-то человека, который, голый по пояс, стоял у входа в заброшенный маяк и стегал себя хлыстом. Водитель грузовика притормозил, съехал на обочину и остановился, и трое дельт, разинув рты, стали смотреть на необыкновенное зрелище. Раз, два, три — они считали удары. После восьмого удара странный человек прервал самоистязание, подбежал к близлежащим кустам, и его стало рвать. Отблевавшись, он вернулся назад к маяку, взял хлыст и снова стал наносить себе удары. Девять, десять, одиннадцать, двенадцать...
— О Форд! — прошептал водитель грузовика.
— О Форд! — воскликнули рабочие.
Через три дня, как стервятники на падаль, налетели репортеры.
Лук уже был готов, и Дикарь трудился над стрелами. Незадолго до того он наведался на ближайшую птицеферму и запасся перьями. Он как раз оперял одну из своих стрел, когда перед ним предстал первый репортер.
— Доброе утро, мистер Дикарь, — поздоровался репортер,— Я представляю ежечасную газету "Аурли Таймс".
Дернувшись всем телом, словно его укусила змея, Дикарь вскочил на ноги.
— Прошу прощения, — крайне любезным тоном сказал репортер. — Я не хотел бы...
Он прикоснулся пальцем к шляпе — алюминиевой шляпе, в которой помещалась сложная электронная аппаратура.
— Простите, что я не снимаю шляпы, — сказал репортер,— Но она несколько тяжеловата. Да, так вот: как я уже сказал, я представляю ежечасную газету "Аурли Таймс".
— Что вам нужно? — неприязненно спросил Дикарь, на что репортер лучезарно улыбнулся.
— Разумеется, нашим читателям было бы крайне интересно узнать...
Репортер склонил голову набок, и его улыбка сделалась почти кокетливой.
— Только несколько слов, мистер Дикарь, только несколько слов!
И, не теряя времени, уверенными профессиональными движениями репортер вытащил два провода, подсоединенные к портативной батарее, спрятанной в пряжке брючного ремня, воткнул штекеры проводов в гнезда на полях шляпы, нажал какую-то кнопку на правой стороне тульи (из тульи мгновенно выскочила вверх антенна) и другую кнопку на левой стороне тульи (и тотчас же из шляпы выдвинулся микрофон, который повис, качаясь, в нескольких сантиметрах от носа репортера), вытянул из шляпы наушники; и Дикарь услышал сначала легкое жужжание, а потом что-то вроде икоты и покашливания.
— Алло! — сказал репортер в микрофон. — Алло, алло!
У него в шляпе неожиданно зазвенел звонок.
— Это ты, Этцель? — спросил репортер. — Говорит Примо Меллон... Да, я его нашел... Сейчас мистер Дикарь возьмет микрофон и скажет несколько слов... Пожалуйста, мистер Дикарь.
Он поднял глаза на Дикаря и снова лучезарно ему улыбнулся.
— Просто расскажите слушателям нашей аудитории, почему вы сюда переселились. Почему вы неожиданно решили покинуть Лондон? И, конечно, для чего вы избиваете себя хлыстом?
Дикарь вздохнул. "Откуда им известно про хлыст?" — подумал он.
— Всем нашим слушателям крайне интересно узнать, зачем вам эти манипуляции с хлыстом, — продолжал репортер. — Ну, и, кроме того, мы бы хотели выслушать ваше мнение относительно Цивилизации. Понимаете, что-нибудь — может быть, осветите какой-то частный вопрос; например: "Что я думаю о цивилизованной девушке". Несколько слов, всего лишь несколько слов...
Дикарь выполнил просьбу репортера с обескураживающей буквальностью: он произнес ровно пять слов, и ни словом больше, — те самые пять слов, которые он когда-то сказал Бернарду об Архифордослужителе Кентерберийском: