— Хани! Соне эсо тсе-наа!
А затем он с силой схватил репортера за плечо, развернул его налево кругом и придал ему необходимую инерцию точным пинком в зад.
Через восемь минут на улицах Лондона продавался свежий номер "Аурли Таймс". Первая страница была украшена огромной шапкой:
"РЕПОРТЕР ГАЗЕТЫ "АУРЛИ ТАЙМС" ПОЛУЧАЕТ ПИНОК ОТ МИСТЕРА ДИКАРЯ. СЕНСАЦИЯ В СЕРРИ".
"Не только в Серри, но и в Лондоне сенсация", — подумал Примо Меллон, прочитав заголовок, и, почесывая все еще нывшую пятую точку, сел обедать.
Однако его печальный опыт не устрашил бравых коллег, и в тот же день к маяку явилось еще четверо настырных репортеров — от американских газет "Нью-Йорк Таймс" и "Фор- диан Сайенс Монитор", от континентальной "Франкфуртер Перзонлихе" и от лондонской "Дельта Миррор". Каждого следующего репортера Дикарь встречал с возрастающей враждебностью и все более яростным рукоприкладством.
— Из высшей касты, а дурак! — кричал с безопасного расстояния, потирая ягодицы, репортер "Фордиан Сайенс Монитор". — Почему ты не принимаешь сому?
— Убирайся к чертовой матери! — завопил Дикарь, грозя репортеру кулаком.
Репортер отступил еще на несколько шагов, потом обернулся.
— Сома — снадобье от всех болезней! — выкрикнул он. — Нет на свете ничего полезней! С сомой нет ни бед, ни зла, с сомой жизнь всегда мила!
— Кохаква инастокьяй! — угрожающе заорал Дикарь.
— Тому, кто сому принимает, вовеки больно не бывает...
— Ах, ты так думаешь? — спросил Дикарь и, схватив тяжелую дубину, ринулся вперед.
Репортер во весь опор бросился к своему вертолету.
После этого Дикаря ненадолго оставили в покое. Однако через некоторое время над маяком снова закружилось несколько вертолетов с зеваками. Дикарь выстрелил в один из вертолетов из лука; стрела пробила алюминиевое днище кабины, оттуда раздался истошный визг, и машина взвилась в воздух и ринулась прочь со всей скоростью, на какую была способна. После этого другие вертолеты отлетели на почтительное расстояние. Не обращая на них внимания, Дикарь принялся истово трудиться в своем огородике. Покружившись немного над маяком и наскучив смотреть на человека, который монотонно занимался одним и тем же скучным делом, любопытствующие один за другим развернули свои вертолеты и улетели, и потом несколько часов в небе было тихо, если не считать трелей жаворонков.
День стоял жаркий, безветренный, в воздухе парило, пахло грозой. Дикарь устал и лег отдохнуть на полу маяка. И неожиданно у него в воображении, словно живая, возникла Ленина — обнаженная, доступная, в одних лишь туфлях и носках, пахнущая своими нежными духами, зовущая: "Красавчик! Обними меня!" Грязная блудница! Но-о! Ее руки, обвившие его шею, ее крепкие груди, ее рот!.. "В очах, в устах у нас скрывалась вечность...". Ленина!.. Нет, нет, нет, нет! Дикарь вскочил на ноги и, как был, полуодетый, бросился прочь из маяка. Неподалеку от маяка кучились заросли можжевельника; и Дикарь нырнул прямо в гущу кустов и стал хватать руками и обнимать — нет, не нежное тело своих грез, а зеленые колючки. Тысячами острых иголок шипы впивались ему в кожу. Он пытался думать о бедной Линде, безжизненной, бездыханной, со стиснутыми руками и безмолвным ужасом в глазах, — о бедной Линде, которую он поклялся помнить вечно. И все же Линда в его воображении тускнела и расплывалась, а плоть и кровь об ретала Ленина, которую он поклялся забыть. И в то самое время, когда его жалили шипы можжевельника, его плоть ощущала тело Ленины — такой реальной, такой неистребимо живой... "Дорогой! Дорогой! Ну, почему же ты мне раньше не сказал?"
Хлыст висел на гвозде подле двери. Дикарь побежал к маяку, схватил хлыст, раскружил. Ремень впился ему в тело...
— Блудница! Блудница! — кричал он при каждом ударе, словно он бичевал не себя, а Ленину (и как страстно, не отдавая себе в этом отчета, жаждал он, чтобы она была сейчас здесь!) — белокожую, теплую, распутную Ленину.
— Блудница! — еще раз прорычал он, а затем в его голосе послышались рыдания отчаяния. — О Линда! Прости меня! Прости меня, Боже! Я греховен! Я нечестив! Я... Нет, нет, нет! Блудница! Блудница! Блудница!
А в это время в рощице в трехстах метрах от маяка, в тщательно замаскированном убежище, сидел человек, вооруженный полевым биноклем, и внимательно наблюдал за Дикарем. Это был Дарвин Бонапарт, наиболее опытный оператор Корпорации Чувствилища. Он прославился своими искусными съемками животного мира, сделанными с большого расстояния при помощи телеобъективов. Сейчас он хотел снять чувствилищный фильм о Дикаре. Три дня он провел, сидя в искусственном дупле искусственного дуба, три ночи он ползал на животе по вереску, пряча и камуфлируя микрофоны в кустах вокруг маяка и зарывая в землю провода. Семьдесят два часа ужасных неудобств, чтобы не сказать мучений! Но теперь, наконец-то, терпение и искусство Дарвина Бонапарта были достойно вознаграждены: настал его звездный час — более великий час, чем тот, когда он снял свое стереоскопическое рыковое чувствилище под названием "Свадьба горилл" — чувствилище, завоевавшее всемирную славу. "Великолепно! — подумал Дарвин Бонапарт, снимая уникальное представление, исполняемое Дикарем. — Великолепно!" Он быстро и умело манипулировал своими съемочными аппаратами, снимал крупным планом лицо Дикаря, искаженное гримасой экстаза и боли ("Восхитительно!"), делал общие планы ("Как он смешно извивается!"), переходил на замедленную съемку ("Это даст потрясающий комический эффект!"), прислушивался к стонам и выкрикам, регистрируемым звукозаписывающей аппаратурой, и предвкушал тактильные эффекты, воспроизводимые чувствительными сенсорными приборами. "Ну, ну повернись спиной, чтобы можно было зафиксировать крупным планом кровь у тебя на спине!" — возбужденно прошептал Дарвин Бонапарт; и в ту же минуту, словно между душами этих двух столь непохожих людей текли какие-то мистические флюиды, Дикарь повернулся к камерам спиной ("Какая удача!"), и Дарвину Бонапарту удалось сделать феноменальный кадр крупным планом.
— Да, это было просто сверх всяких ожиданий! — сказал себе, отдуваясь, Дарвин Бонапарт, когда все было кончено. — Я создал великое произведение чувствилищного искусства!
Он вытер платком покрытое потом лицо. Да, это действительно будет гениальное чувствилище! Почти столь же гениальное, как "Половая жизнь кашалотов" — признанный и пока не превзойденный шедевр.
Через двенадцать дней чувствилищный фильм Дарвина Бонапарта "Серрейский Дикарь" был смонтирован и начал свое триумфальное шествие по залам Западной Европы.
Фильм Дарвина Бонапарта посеял ветер, и Дикарю сразу же пришлось пожать даже не бурю, а чудовищной силы ураган. На следующее же утро после лондонской премьеры фильма сельскую тишину серрейских пустошей нарушило жужжание сотен вертолетов.
Дикарь возился в своем огородике, когда услышал в воздухе приближающийся гул. Гул нарастал, и внезапно Дикарь оказался в тени: что-то застило ему свет. Дикарь взглянул вверх, недоумевая, что отвлекло его от работы и от размышлений, — озабоченно взглянул вверх и обнаружил, что над ним роятся полчища летающих машин. Они налетели, как саранча, и застыли в воздухе, неподвижно повисли чуть ли не впритык друг к другу — повисли черной тучей, заслонив солнце. Затем эти гигантские кузнечики стали один за другим опускаться на землю, и из чрева каждого из них извергались парами мужчины в белых костюмах из вискозной фланели (ибо день был жаркий) и женщины в пижамах из ацетатного шелка или в вельветовых шортах. Еще десять минут назад Дикарь был один-одинешенек на всей равнине— и вот вокруг маяка стояли кольцом десятки людей, смеющихся, глазеющих, щелкающих фотоаппаратами, жующих резинку с половыми гормонами, пьющих гландулярное пиво. И каждую минуту число их росло: над Свиной Спиной непрерывным потоком двигались все новые и новые вертолеты. Как в кошмарном сне, десятки превращались в сотни, а сотни грозили превратиться в тысячи.
Дикарь поспешно отступил в здание маяка и оттуда, как затравленный зверь, вглядывался с безмолвным ужасом в окружавшие его бесчисленные лица; ему казалось, что он сходит с ума.
Из оцепенения его вывел брошенный кем-то пакетик жевательной резинки. Удар, легкая боль — и Дикарь очнулся, в нем поднялся гнев.
— Убирайтесь! — проревел он.
Обезьяна заговорила; в ответ раздался взрыв хохота и рукоплесканий.
— Старина Дикарь! Валяй, толкни речь! Ура! Ура! — понеслось из толпы.
И сквозь вой прорвались отдельные крики:
— Хлыстом себя! Хлыстом! Хлыстом!
Словно подчиняясь, Дикарь сдернул с гвоздя хлыст и грозно поднял его, готовый ринуться и начать стегать своих обидчиков. Толпа снова разразилась хохотом и рукоплесканиями.
Дикарь угрожающе двинулся на толпу. Какая-то женщина истерически вскрикнула. Толпа дрогнула было, но осталась на месте. Численное превосходство придало им всем уверенности и смелости, чего Дикарь не ожидал. Он остановился и оглянулся вокруг.
— Почему вы не можете оставить меня в покое? — спросил он почти умоляющим тоном.
— Вот, хотите миндаля с солями магния? — сказал мужчина, которого Дикарь атаковал бы раньше других, если бы решился начать атаку. — Вы не пробовали? Это, правда ужасно вкусно. А, к тому же, соли магния очень полезны для здоровья.
Дикарь пренебрег его предложением.
— Чего вам от меня нужно? Чего вам от меня нужно? — спрашивал он, поворачиваясь от одного расплывающегося лица к другому. — Чего вам от меня нужно?
— Хлыстом! Хлыстом! — закричали из толпы. — Выпори себя хлыстом! Покажи, как ты дерешь себя хлыстом!
А затем вся толпа стала скандировать:
— Да-ешь-хлыст! Да-ешь-хлыст! Да-ешь-хлыст! Да-ешь- хл ыст!
Толпа раскачивалась в такт собственным крикам и повторяла одни и те же слова снова и снова: казалось, они готовы повторять так до бесконечности. Но примерно на двадцать пятом повторении скандирование неожиданно было прервано. Через Свиную Спину перелетел еще один вертолет. Приблизившись, он на несколько мгновений застыл над маяком, а потом опустился буквально в нескольких метрах от Дикаря. Рев пропеллера заглушил было крики; но, когда мотор заглох, слова "Да-ешь-хлыст!" снова отдельны